Николай Байтов - Думай, что говоришь

• Название: Думай, что говоришь
• Автор: Николай Байтов
• Издательство: Азбука-Аттикус, КоЛибри
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-389-02078-8

Есть писатели, которым тесно внутри литературы, и они постоянно пробуют нарушить её границы. Николай Байтов, скорее, движется к некоему центру литературы, и это путешествие оказывается неожиданно бесконечным и бесконечно увлекательным. Ещё — Николай Байтов умеет выделять необыкновенно чистые и яркие краски: в его прозе сентиментальность крайне сентиментальна, печаль в высшей мере печальна, сухость суха, влажность влажна — и так далее. Если сюжет закручен, то невероятно туго, если уж отпущены вожжи, то отпущены. В итоге получается уникально выразительная, контрастная проза. Вероятно, близкая к мифу, потому что истории Николая Байтова не просто запоминаются, а будто отзываются в памяти, как если бы мы знали их всегда.

---

— Три, девочка… Сейчас уже не припоминается… И ещё русские слова, они туда не вошли… Да это неважно… Их так…

4

В другой раз, однажды, он сказал мне:

— Дело не в том, девочка, что Емельян составил этот свой словарь… Это ещё полбеды. Но он говорил все эти слова вслух. Он вообще любил говорить на нашем языке. И всегда, когда ему случалось общаться с родственниками, он его использовал на полную, как говорится, мощность. И все непонятные слова объяснял, чем приводил всех в неописуемое смущение, да… Ему боялись напомнить, они, ты знаешь, считали, что он того — ну, помешался слегка…

— Кто считал?

— Ну, Антоша с Сашей… «После смерти тёти Шуры, — они говорили, — Емельян Андреевич поехал…»

Мне обязательно нужно будет разыскать Емельяна, если он ещё жив, и взять у него словарь… Прадед упоминал Ростов, и я думаю, что это Ростов-на-Дону, хотя это могло ему и пригрезиться… Но это не важно. Даже если я найду Емельяна, я всё равно уже знаю, что он мне скажет. Я много думала за последний год, и, кажется, я догадалась. —

Наверное, во всех словах нашего языка как бы спрессованы корни других слов, существовавших когда-то. За многие тысячи лет, конечно, не могло остаться ни одного слова: все были запрещены и в разное время заменены эвфемизмами, то есть комбинациями других слов. Те, в свою очередь, тоже потом исчезли, но их корни продолжали присутствовать — в спрессованном, уплотнённом виде — в именах предметов, потерявших свои более ранние имена.

Поэтому, если внимательно рассмотреть каждое из оставшихся слов и догадаться, путём какого именно эвфемизма оно возникло, то из каждого, «распаковав» его, можно достать по два, по три корня, а затем, добавив к ним нужные флексии, получить ту самую тысячу или полторы тысячи, то есть весь словарь Емельяна. — Другое дело — хватит ли у меня гениальности повторить этот его эвристический труд…

Потом, ещё одно: ведь многие эвфемизмы могли составляться из слов варварских языков, а затем, когда они уплотнялись, их варварское происхождение могло забываться. Взять, например, слово «фисгармония» — варварское, — которое прадед запретил лет пятьдесят назад после смерти его жены, Ольги Ивановны (запретил, а сам только и делал, что на ней играл!). Он заменил его эвфемизмом «дуй-нога». Сейчас в произношении младших детей, Володи и Маши, это звучит уже как «дунха» и — кто знает? — может быть, через два-три поколения это будет восприниматься как слово высокого языка?..

Много ли таких слов, которые кажутся «высокими», а на самом деле составлены из варварских корней?..

А может быть, весь наш язык таков?.. и не было никакого «праязыка», а всё дело в этих запретах, которые искажали, деформировали варварские языки, окружавшие нас?..

Как бы то ни было, я постараюсь составить словарь. Ведь писать запрещённые слова не возбраняется — это видно и из традиции оповещения в письмах. А говорить я не буду. Все «слова смерти» я отмечу в словаре специальным значком…

Зачем я так? — Разве после того, что случилось со мной вчера, после всего, что я делала с мальчиком-варваром и что ему говорила, разве я могу так гордо за себя ручаться?..

Там стоял человек

Там стоял человек, слабо освещённый уличным фонарём. Он тянул к стеклу руку.

— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.

Сейчас я усну. Это изловчиться, немыслимо, как извернуться, чтобы ведь не предать себя, я не могу. Подумать, какой-то чуждой, злой силе во власть! А мне во что бы то ни стало хоть один выгородить уголок, хоть маленький, откуда зорко наблюдать её, потому что обязательно контролировать.

— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.

Предать — парализованного, слепого, немого — это себя, меня ей. Подумать, она будет производить надо мной постороннюю работу и неизвестную мне. Конечно, гибельную, потому что любой сон есть опыт смерти. Вот как-нибудь контролировать — хоть сотой или тысячной долей мозга, но я не успел, сейчас всё выключится, и я полностью…

— Сосед, не спишь?

— Чего тебе?

— Открой, поговорить надо.

Больше не могу. Я не спал несколько суток, точно не знаю. Вот сейчас душа исчезнет в паузе бытия, а тело принадлежать будет не мне: в нём совершаться какие-то процессы будут совершенно насильственные. Это утратить тождество с собой — и тогда кем же я стану? Будут просыпаться каждый раз случайные, неизвестные мне люди. А я останусь неопределённым в пунктире пауз и безвидным.

— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.

Ибо безвидность, конечно, всегда равна себе… Нет, наверное, равна, а может, и нет — это нельзя установить. Каждый раз как чувствую, что бодрствующий этот уголок начинает ускользать, за что я держусь, я вздрагиваю и просыпаюсь от испуга.

Последний раз приходило чёрное магнитное облако. Страшно вспомнить. Это была пустота. Я был готов визжать от жути, но голос отсутствовал, как и другие все движения: рук, ног, гортани, сердца, лёгких. Воздуха нет. Я не дышу, но и не задыхаюсь. И сна нет, но я не бодрствую, потому что нахожусь нигде. Сейчас мрак накроет уже и мысль, но её не жалко, раз она вовсе бессильна. Ужас во мне орёт, он беззвучен, а в нём, быть может, энергия, равная энергиям миллиардов звёзд. Откуда она? Наведённая? Не зря же я чувствую намагниченность этого мрака. Оказывается, я перетекаю в него, как энергетический разряд, и там исчезаю бесследно. «Ага, — думаю, — значит, как-то надо от него отключиться, перевести, наверное, внимание на что-то другое. Но ничего ведь нет, — на что же мне взглянуть мыслью? На Бога? Он где-то здесь, да, Он, конечно, так же невидим, как и в исчезнувшей был реальности. Даже если Он — только понятие, то ничто ведь не препятствует мне подумать о понятии!» — И я говорю мысленно: «Господи!» — В тот же миг просыпаюсь, или точнее…

Вот я и не спал с тех пор. Проснулся, но ещё долго дрожал, меня лихорадило. Вокруг стояла глубокая ночь, я в неё вглядывался вытаращенными глазами. Контуры предметов в комнате всё никак не мог опознать. Прошло время, я постепенно успокаивался, вот проступило пятно окна: за ним воздух начал чуть-чуть сереть, потом и внутри тьма стала разжижаться. Я только лежал и думал: «Как же я смогу теперь спать? Нет, невозможно! Только расслабься, доверься на минуту природе — и погибнешь: вместо природы явится за тобой пустота».

— Открой, я зайду. Поговорить надо.

— Чего тебе?

— Ты не спишь?

— Сейчас, подожди, — сказал я и вышел в сени.

Больше не могу. Исчезнет сейчас в паузе бытия. Это утратить тождество с собой… Нет, во что бы то ни стало мне извернуться, чтобы как-то оставить один уголок.

Которые православную аскезу — опытным путём постигали и записывали для других, — монахи-пустынножители, они утверждают, что если повторять всё время, концентрируя внимание… Они утверждают, что если всё время повторять имя Божие, то можно совсем не спать. Не только внимание, но и — главным образом — веру. И действительно не спали, пока не отвлекались на другие впечатления, искушения — они не спали очень подолгу, иногда годами. Точнее, они конечно же отдыхали, но это был не полный сон, а именно вот чего я хочу: чтобы спать — как бы, — а воля чтобы моя где-то была на страже и неусыпно следила. Для этого, утверждали они, надо имя Божие перенести из ума в сердце. Сопрягшись с сердечным ритмом, оно актуально будет даже, когда мозг, на время когда если мозг будет отключаться, оно актуально присутствовать, это и выражая бодрствование воли. Вот чему я не успел научиться и теперь погибну. А главное — что воля раздвоена, я не успел собрать: одна половина дрожит, ужасается, а другая требует сна, изнемогает и первую приводит в изнеможение, что у той скоро не будет сил ужасаться, тогда я точно погибну. Так во всяком существе, теперь я знаю: наверное, две воли: к бытию и к небытию. Одна хочет концентрировать существо, другая — распылить. Одна действует на меня страхом, другая соблазняет, обещая блаженство в миг такого распыления — невыразимое и невыносимое. Но я не верю: блаженства-то ещё никакого не будет, а страх уже есть сейчас, она только обещает, а дикий страх с встающими дыбом волосами, как будто наэлектризованными, а блаженство, может, и будет, но не такое острое, а какое-нибудь простое, совсем обыкновенное, не блаженство, а недоразумение, я уже знаю по опыту моего общения с женщинами: они всегда обещают, а потом оказывается… И гневаются удивлённо: «с чего ты взял, что я что-то… ты сам себе напридумывал…» — Ложь: пускай бессознательно, но ведь они подключаются и тянут меня за ту часть, которая к небытию. Я понял, что это одно и то же: нашёптывания, липнущие, уже облепившие меня всего: «усни, доверься, ничего не оставляй, усни полностью, слейся с океаном природы, с резервуаром безразличия и покоя».