Владимир Лидский - Русский садизм

• Название: Русский садизм
• Автор: Владимир Лидский
• Издательство: Лимбус пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-8370-0629-6

«Русский садизм» Владимира Лидского — эпическое полотно о русской истории начала XX века. Бескомпромиссная фактичность документа соединяется в этом романе с точным чувством языка: каждая глава написана своим уникальным стилем.

Гражданская война и установление Советской власти до сих пор остаются одной из самых темных, самых будоражащих страниц нашей истории. «Русский садизм» претендует на то, чтобы закрыть эту тему, — и именно поэтому книга вызовет волну споров и поток критики.

Роман еще в рукописи вошел в длинный список премии «Национальный бестселлер».

---

Я стоял и вне себя колотил ладонью о ладонь, вокруг тоже вскакивали, кричали, кто-то выбежал на сцену… Маяковский тем временем спустился в зал; вот он прошел вдоль первого ряда и я, следя за ним глазами, вдруг зацепился взглядом за худенькую прозрачную фигурку где-то впереди — в знакомом синем платье с кружевным воротничком… Сердце мое ухнуло в самую глубину души — это была Ника! — безумная, обманная любовь, актриса театра, в котором я исполнил роль статиста! Ты снова появилась, ты опять пришла, я тебя нашел, я тебя встретил, я тебя обрел, я тебя обрету, где ты была столько времени, любовь моя вечная, почему ты меня бросила, ведь я обожал тебя всем своим существом и делал для тебя все, чего бы ты не попросила! Куда ты уехала, с кем ты была, где тебя носило, ты изменяла мне, тебя надо убить, звездочка моя, любимая моя, самая нежная, самая красивая, чтоб ты провалилась, зачем я тебя снова встретил?! Тут я увидел, что к ее плечу склонился тучный пожилой мужчина в хорошем костюме и с ужасом узнал Гроссмана-Рощина, знаменитого литературоведа и преподавателя Брюсовского института, моего давнего знакомца. Именно он приобщил меня когда-то к публичным лекциям и литературным вечерам, именно он доставал пригласительные билеты, у него дома я, бывало, гонял чаи, в яростных спорах отстаивая свои наивные коммунистические взгляды. Гроссман был анархистом, и политические диспуты за чайным столом, особенно если спорщиков было несколько, превращались в настоящие баталии с воплями и шипящим шепотом ругательств. Я почти всегда оставался побитым — мои доводы легко опровергались, мои факты оспаривались. Наряду с Гроссманом самым агрессивным был некто Перышкин, чудом сохранившийся левый эсер, который, собственно, и ввел меня в тот интеллигентский круг, где можно было поговорить о поэзии, политике, женщинах, распить бутылочку винца, шумной компанией выйти в люди…

Вокруг продолжали бесноваться зрители, я, наступая им на ноги, стал пробираться в первые ряды. Среди шума, смеха, выкриков, дойдя до ряда Гроссмана и Ники, я негромко позвал: «Иуда Соломонович! Иуда Соломонович!». Гроссман, как ни странно, отозвался: «А, Володя! Иди сюда!.. Нет, лучше мы к тебе… сейчас… сейчас». Они выбрались в проход; мы с Никой самым идиотским образом вперились друг в друга; Гроссман захохотал: «Что, понравилась девчонка?! Ну, познакомься, познакомься… Моя студентка… Ника…». Ника протянула руку и в моем отуманенном мозгу мелькнуло: «Сейчас закачу пощечину…», но вместо этого я протянул руку и назвал свое имя. «Что с вами молодые люди? — снова хохотнул Гроссман, — зачем же так гипнотизировать друг друга?» Тут его кто-то окликнул, он отвлекся, отошел в сторону, его обступила восторженная молодежь. Мы с Никой, не говоря ни слова, схватились за руки и побежали к выходу.

В комнатке студенческого общежития, куда я ее привел, мы с порога кинулись целоваться и так неистово, что у Ники вспухли губы, но я вдруг принялся осыпать ее упреками, обвинять в предательстве. Почему ты ушла, ты бросила меня, как ты могла совершить такой поступок, — нервничая, волнуясь, теряя слова, я говорил какими-то книжными словами, — ты обрекла меня на страдания, маленькая подлая актриска, я тебя любил, боготворил, посвящал тебе стихи, неделями не спал, потому что моя любовь не давала мне уснуть, сходил с ума, а тебе было наплевать, ведь если бы тебе не было наплевать, разве бросила бы ты меня, разве променяла бы мою неземную любовь неизвестно на что или на кого, — на кого ты меня променяла, ну, скажи, я должен знать, кто был лучше меня и каким мне стать, чтобы снова завоевать твою любовь… я хотел тебя убить, честное слово, я и себя хотел убить, — видишь полосу на шее, как видно, судьба меня хранила, чтобы снова подарить встречу с тобой… ну говори, с кем ты мне изменяла… я представлю твои стоны, я знаю, как ты умеешь… ты ведь актриса, ну-ка покажи мне любовную сцену… неужели ты спала с Гроссманом, с этим жирным картавым мудаком… а ты знаешь, что он жену Луначарского… и хватанул от нее триппер, он же пудрится как баба, как ты могла с ним спать, про него и студенты говорят «и на губах ТэЖэ, и на щеках ТэЖэ, а целовать где же?», кто у тебя еще был — главный режиссер Большого театра, командующий Южным фронтом, а может, ты жила в обозе у какого-нибудь батька, может, у самого батька Махно, я был у него — знатный рубака и большой охотник до баб, особенно до таких институточек, как ты, а может тебя любил сам товарищ… Тут Ника обеими ладонями закрыла мне рот, и пока я хватал ее запястья, приблизила свои губы к моему лицу… Я нежно сжал пальцами кружевной воротничок старенького синего платья, и хрупкие пуговицы с треском полетели на пол…

Зимой мы поженились. Расписались в ЗАГСе за Новинским бульваром, вечером собрали друзей на молодежную пирушку. Пришли Кирсанов, Шкловский, Инбер — сокурсница Ники, журналист Бонгард, эстрадная артистка Соня Мей, пришли Перышкин и Гроссман. Собрались на Поварской, где Ника жила в большой коммунальной квартире, в угловой комнатке вместе со своей дальней родственницей, известной революционной комиссаршей Конкордией Ивановой. Стол был скудноват, зато под столом стояли бутылки с самогоном. Молодежь вначале стеснялась Гроссмана и Перышкина, которые сидели хмурые и насупленные, но потом, когда стали наливать и кричать «горько», все развязались и даже распоясались, начали рассказывать смешные истории, разгадывали шарады, пели частушки, Кирсанов читал стихи, потом играли в фанты и уже совсем пьяные — в бутылочку. Мне досталось целоваться с Гроссманом, но тот категорически отказался, сославшись на возможную ревность невесты, после чего я получил записочку от Инбер. Раскрыв сложенную бумажку, я прочел:

Не просто Гроссман, а Гроссман-Рощин,
Вот и в марксизме пробил он брешь.
Не ловелас он, но ловит нас он,
Но кто ж польстится на эту плешь?

Я дико захохотал, и все стали требовать, чтобы я прочитал записку, но я быстро спрятал ее в карман и в виде компенсации рассказал публике забавную историю о том, как будучи в плену у григорьевцев, играл в дурачка с самим батько и тот в награду за выигрыш подарил мне живую свинью и дамские панталоны с оборочками.

Когда стали расходиться, вдруг обнаружилось, что исчезли Перышкин и Инбер. Организовали поиски, разбрелись по коммуналке, распугали соседей, аукались, кричали, смеялись; в конце концов кто-то вытащил пропавших из ванной, растрепанных, красных. Вера пыталась прикрыть воротничком фиолетовый засос на шее. У дверей снова хохотали, пели песни, путали шапки и не попадали в рукава пальто; наконец выползли всей гурьбой на лестницу, и долго еще слышна была на улице веселая ватага…

Глава 7

Что сказал курсант Хлебников в беседе с ректором Специального учебного заведения майором Пантелеймоном Захаровичем Зуевым

Мы, товаришшу майору, сами-от орловские, уезду Волховского, волости Ильинской, а сельца Мазурова. Мне не знамо, откуль яго прозвание, мабуть здеся ранынее мазурики живали. Я с хрестьянской семьи, земнадельцы моя родичи. Маменькя завсехда учила мне мяхкости и любонравию, а греха бежала. Я от-млада жалостлив был дюже и слезлив, то в укор совали мне под нос однолетки-дружечки. Увижу я, к примеру, во дворе маленькяй котенок и сразу на моем лицо умильная улыбка, я яго похлажу да сласкаю, а мальчики мне за это ненавитят. А то потбираю на дорохе птичкю, зашипленную уворовской рохаткою, дак плачю, товаришшу майору, плачю-от, нет сил! Жестокая лета наступили, души покрылись ржавою коростою, и таким, как я, нет места у этой злобе. Ну, таких калек ишшо и поискать, усего-то, думаю, лишь два у мире, один тут, другой — у Сибири. Я же человечка уважаю и люблю хоть какова, а мне на вуроках дают непотсильные задачи; этот хрест чижолый не для мне. Сродные мои сгибли у братоубийственной резне. Отца вубили на Тоболе, он там увоевал супротив каппелевских рот, а маменькю, пришед у сельцо, зарезали штыками белые гвардейцы, желаючи отмстить за батьку. Я-от и сиротинка, надо хлеб кушать, а нетути; спать лех с бурчанием в желутке, по заре проснулся, Бох и напитал, нихто не видал. Пошел у Волхов. Бохатая место этот городох, у яго лавчонках мнохонько провизии. Думаю, попаду на ярманку, можа хлеб хоть подадут. Веть знамо нам, што Волхов гав дерет и мяв дерет, гысь дерет и брысь дерет, за усё денешки берет. Стал я жить у Волхове, иская по себе скорку хлеба, набрел товаришшев-дулебов, уместях жили не тужили. Сельный дни рыскаем у городе, к ночи, наморёвши, пластаемся спать на чердаке нешто у каком подвале. Пообносился я, проситился и сытым не бывал, спал на хвиряпках да ряднине, год не умывался. Зато прокудили мы от души, и свободы было через край. Опоследи Советская увласть порешила тех подростков, которые шатались праздно и пребывали без призору, похватать облавою. Ну, милисанеры пособрались, спросили допомози в уидейной молодежи и похватали нам на улисах. Каво куда не знамо, а мне послали у интернат, хде я три хода храмоте учился, и то сказать не шибко преуспел. А у запрошлом ходе мне увзяли у Спецучилишше, и я сам себе раденек, што кашку с хлебцем зав-сехта снедаю. Но знания мне тяжки, храмоте не дюже я способен, профессия ж и подавно не дается. Сколь увклали вучители у мою дубовую головушку, а сколь у ей осталось? Мой организм не разумеет мучительства людей, а мне хотят учить, как сподручнее пытать. Раза приносит наш вучитель младенческие куклы с предложением отрывать им головы, это занятие практическое для ума лишенных. Я же, ум свой соблюдая, не умею таковое. А товаришши мои способны, можут и хужее, сперва головы пооотрывали, а опоследи ручки с ножками. Да еще бахвалятся, мы, дескать, и живых так можем. Досталось червяку поносить чирей на боку… Товаришшу майору, пожалейте, я — живая душенька! У другого раза приносят люгушат и ножики дают, мол, режьте их, как хочете. Усе режут, а я Боженьку боюсь. Нет мне мочи люгушачии кишочки наблюдать. По зиме приносят кошков полный сидор и усех вучеников заводят у задние дворы. Мол, берите палки, вубивайте кошаков! Сотоваришши мои, глазом не моргнув, похватали ослопье и применили к исполнению. Уседневной жизни не было у их таковова рвения; коли глаз начальственный потух нешто отлучился, так ёни змигульники, бражники да поводыри похабников. А тут — откуль столь прыти! Мне же — круженье головы, гляжу окрух: снех у крови и кошки ползают, перекалеченные ослопьём. Я упадаю у снех и давлюся дурнотою, сейчас мне вытошнит. И ишшо курсанты опоследи, когда усе утвердились у казарме, заводят по мне звягу: чего, дескать, у стороне стоял, веть другие напрягались… Не можу, товаришшу майору, пожалуйста, пустите! Ведь мне с тою кровушкой усю жисть перемогаться. У нас у сельце гуторили: просились злыдни на дни, а поселились насовсем. Пустите! Ладно бы теория, я бы потерпел, а ведь что ни день, то прахтика. По весне, товаришшу майору, был приказ с начальства: дать на двор подсвинка для практических занятий. И вучитель нам сказал: мясо-от пойдет до кухни, а подсвинка, товаришши курсанты, сами, мол, валите. Принесли комягу, у двор пустили недорошшенную свинку, яна до семи дён жила при кухне. Поваренок собирал ей сливки из помоев, кормил, поил. Комяга завсехда была наполнена, а опоследи подошло увремя расписанья для прахтических занятий, нас увывели на двор, дали тесака и говорят: ловите. Мы-от думали, подсвинок кволый да ледашший, ён же тихо жил усю неделю, а ён борзой да люстрый оказался, с час бегали за им усей гурьбою, не могши ни споймать, ни окротить. Наконец прижали ёго к стенке, ён блажит, не хочет помирать, а курсант, коего нож был наизхотовку, вдрух как заведенный зачал пырять животного куда ни попадя. Тот блажит, николи мне не забыть яго стенаний, увырвался из лап курсантов и ну бехать по двору, забуряя ржою только што пробившуюся из землички травку. Ну, споймали опоследи, да сильно искромсали бедную зверушку. Коли не умеешь, дак нечяго и браться, однако, на то нам и наука, дабы научиться. Мне же сызнова нехорошо, потею и краснею, шшас стошню. А курсанты, товаришши мои, обступя мне, упрекают: снова, дескать, обоссался, што же это за курсант и какой с тебя, мол, исполнитель будет? Я же, хоть и страшно, гуторю им в ответ: бабушка пеняет, што дедушка воняет, не чуя, што сама протухла… Как яны разобиделись на то, как давай мутузить мне бока, чуть до смерти не вубили. Я и у лазарете опоследи был, насилу отлежался. А у новом годе конвойные дали арестанта, и старшой преподаватель лейтенант Хабалов приказал привесть яго у подвал. Увесь наш курс спустился также, и вученикам роздали плотничьи ножовки. Знаете, товаришшу майору, што нам программою назначено: пилить ножовками руки арестанту. А тут уже не усем способно таковое испытание. Правда, смотрят, привыкают, глядишь, и попривыкнут. Я же к такой науке неспособный, у меня и хфамилья земнадельская, мне бы лучше земличку ковырять. Тая учеба наболонь мне, ни Миша, ни Гриша, у пользу не пойдет, николи не одюжить мне яну. Делайте со мной, што хочете, товаришшу майору, хоть вубейте, нету мочи.