Владимир Лидский - Русский садизм

• Название: Русский садизм
• Автор: Владимир Лидский
• Издательство: Лимбус пресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-8370-0629-6

«Русский садизм» Владимира Лидского — эпическое полотно о русской истории начала XX века. Бескомпромиссная фактичность документа соединяется в этом романе с точным чувством языка: каждая глава написана своим уникальным стилем.

Гражданская война и установление Советской власти до сих пор остаются одной из самых темных, самых будоражащих страниц нашей истории. «Русский садизм» претендует на то, чтобы закрыть эту тему, — и именно поэтому книга вызовет волну споров и поток критики.

Роман еще в рукописи вошел в длинный список премии «Национальный бестселлер».

---

Взамен — остановиться, видно уж не можно — затребовали до себя Трифона-причётника, по-первому, принудили его умывать пол от крови, посем же — учали допрашивать и наново пытать: «Предыдущий, мол, все признал и повинился, при сём свидетельствуя супротив тебя, так што не нужно запираться и покрывать враждебный умысел, лучше-от подноготную открыть». Трифон-причётник с таким изворотом, конечно, согласиться не схотел, он и в спокойной-то жизни был упрямлив, стал громко возражать, много ли с его возьмешь — он же на голову скаженный. Тако же и тут: давай спорить и криками защищать инженера, меня, грешнаго, и всю в целости веру христианскую. Слово за слово, пошло, яко водится, прикладство рук; нами знаемо, што начальник оперчасти известный рукосуй; долгонько терзали Трифона-причётника, выпытывая у него приметы бунта. Искровянили лице, били табуреткою по сердцу, обаче, сердца покуда не достали, токмо ребры изломали. Речено же: разрушенье и пагуба на путях их…

Трифона нашего замытарили до смерти, он и хрипит, и задыхается, уволокли его на снег, пускай, мол, прочухается по морозцу, лежит, бедненькой, от инженера внедалечке, лицом в снег, ох уж ему худо! А мучители, подошедши к Трифону, взяли за власы его, приподняли вверх главу и штыком по горлу полоснули. Он и отдал Богу душу; се бывалоча, псалмы повечерия поет, а и слышно, аки душенька взыскует Господа нашего Спасителя. И сподобился, наконец, праведный наш Трифон!

Обаче начальнику никак не достичь упокоения, все ему кровушка блазнится, он и спускается с крыльца, забирает у убийцев штык и, подошедши к Трифону, молча взирает на его… Посем, повернув труп, вглядывается в искаженное мукою лице его и резкими движениями быстро отсекает голову! О, адский мясник, проводник идей диавола! А приспешники его, каты и прокудники, радые убийству, хвать окровавленную голову и ну толкать ее по снегу грязными ножищами! Им забавка, улыскаются от щастья, криками кричат, гогочут! Их морозец раззадорил, здоровым румянцем изукрасил, довольны физкультурою, сей час устанут, нажрутся под стопарик борщика и на боковую — нужен же отдых замученным трудами работягам. Безмолвствует Господь, ни грому, ни молнии — тишина на небеси. И токмо стоят по зоне там и тут серые сгорбленные фигурки лагерных придурков, молча взирающих на сии чудовищные игрища. И приходят дальше ко мне, хватают и волоком влекут на место нового мучительства. Пора, дескать, и тебе, отченька, испить чашу до самого до дна! И се, приволокнув меня на облитый кровью эшафот, поставили очами лицезреть надругание над трупом Трифона-причётника, и аз, глядючи, аки ногами пинают его увечную главу и не могуще вынести сего пытания, вскипел. Аз помню посейчас, што сделалось со мною: дрожание в коленах и схватыванье места, иде расположена душа, сице больно стискивалась душенька — не иначе дьявольскими лапами, и слезы исторглись из очей; како я кричал криком, соболезнуя безвинно убиенному. Каковыя страсти, Господи! Поглотила меня бездна сатанинская, смертная тоска объяла разум, и весь аз соделался подобьем клокочущего пламени!

И упавши на колена, зачал вопить, и тако вопияще, долго не мог остановиться, охвативши руками бедную главу мою. Се вопил и вопил, дондеже не охрип, и точию тогда умолк, егда гортань иссякла и источник звука пересох. Палачи же, сгрудившись, довольно усмехались, радые забаве. Се — пропащие людишки, душеньки загубленные, ни святости, ни благонравия, впрочем, не людишки, а говорящие зверки. Тьма их погубила, тьма, тьма, тьма, мать страха, мать геенны, люлька сатаны. Несть, аз — не суд, не правосудие и не разбирательство вины; аз — оружье Господа! Ибо все немотствуют, затворили уста свои и захлопнули сердца, звук не слышат, несправедливости не зрят и милосердию их есть пределы! Аз же, не могуще молчать, вечно кликают тугу с бедою на главу свою и поне блаженной вечно получают на орехи. Знать, Господь сподобил истину уразуметь: восславлен тот, кто в сознании и воле муку претерпел не ропща, не жалуясь, а токмо вознося благодарение на небеси. Пусть же потерплю аз сию муку, пусть пытают меня посланцы Сатаны и убьют до смерти, лутче уж пострадаю за людей, да избавлю их от сего короба несчастий. И тако во мне отчаянье взыграло, и боль скрюченными пальцами вцепилась в сердце, и слезоньки, лиясь, щедро оросили грудь, и чувство мести — слепое, яростное, безоглядное — помрачило разум, и аз, себя не помня, схватил стоявший у крылечка лом, — коим с крылечка скалывали лед, схватил и, ожегши ледяным железом пальцы, паки более воспламенился и, криком буйнопомешанного закричав, подъял смертоносное оружие, пробежал несколько шагов, потрясая им в безумии, и вонзил его в рыжего начальника по прозванию Маузер, вложив в удар все свои горькие обиды — за себя, за родных, единоверцев, за поруганную, обесчещенную и ошельмованную Родину! Ступай же ты в геенну, к сатане в объятия, тамо для тебя самое место!.. Господи, што же аз соделал, ведь душу свою навеки погубил! Рухнул, обливаясь кровью, рыжий и заблекотал, дергая ножонками. Извернулся весь, отклячив гузно; знать не в радость ему, егда больно и кровушка уходит! Подошло времечко тебе в нашей шкурке побывать, каково же в ей?

Слушай, отрок, се и мой конец… Подбежала вохра, навалились на меня, молотили тело, гораздые до пытки, рассекли лице, порвали рот, только что очи не выбили, уж аз их рукама укрывал, а и персты через то переломали. Оле, оле! Аз прощения прошу у жизни, готовясь предстать перед Судом Господним. Волокут меня за шиворот на вахту, бия дубьём и понося словами. Дозде токмо увещали, нынче же хотят убить. Аз же и не убоюся, бо давно вымечтал таковую долю. Сем, били, били, вдруг и престали, знать силушка иссякла, бросили меня, раба, у вахты и оставили на холоду, блазнить свежей кровию обезумевших от человечьей свары псов. Посем точию узнал аз, што помилованье вышло ради выгоды служебной: оне как-то порешили сделать дельце: дескать, супротивники властей заговор составили и даже одного начальника смогли убить, мы же, доблестные рыцари, служаки долга, всё злокозненное пораскрыли и хотели бы за то наград. Ино сице вряд ли бы мне остаться живу! Сем, составили этап, подобрали кого надо, сунули в полуторки, далынее — в вагоны и доставили до высшего начальства — порешайте их судьбу!

А в этапе, ведаешь ли, сударь мой, што дорогой приключилось? Ехали двенадцать дён, и со мною на соломке пластался некий доходяга. Посем аз у его повыспросил, кто таков и аки кличут. Он был пиит, виршей чинитель и пострадал, залетевши на пятерку, — через то свое творческое сочинительство. Кликали его Ваня Изумрудов, уж не вем, што за фамилия такая, знать, не истинная, а нарошно измышленная. Нет бы ему воспеть луну и чайку, а паче лутче успехи пятилетки, нет же — он сочинил эпиграмму на вождей, большее того, взял и зачел кому-то из друзей. А друженьки его: стук-стук куда надо, сице и сгорел неумный человечек. Ты думал, гордоус, возвыситься глаголом, тебе же — хлоп лопатой по морде, знай, мол, сверчок, жердочку свою, не тявкай на вождей. Сем, всё одно — жалко его, горемыченьку… Он прижмется ночью ко мне, нам и тепленько сам-друг. Он хворал, уж больно доходной, аз ему то соломку подоткну, то водицы дам испить, се и прозябали рядышком.

А утром однова очнулся аз, стряхнув дремоту, и чувствую, што Ваня словно бы окостенел и хлад могильный источает. Повернул его, глянул на лице и прозреваю, што соузник мой — умерый, не токмо уж не дышит, но и остыл, верно, с давешнего дня. Жил — мучился и окончился, томной от жизни. Аз, конешно, спервоначалу испугался, хотел кликнуть вохру или побудить товарищев, посем же думаю: убо мне, верно, уготована таковая же стезя: разговоры, пря и дальшее един конец — ящик деревянный, а то и без ящика, кинут с биркою на нозе и поминай, отченька, как звали. Несть, думаю, братишки, паки поживем — помучимся. Взял, не брезгуя, Ванину одежку, да напялил на себя, а его в свою одел. Вши общие на нас и лагерная пыль одна, ино номерки-то на одежке разные. Се зарыл аз бедолагу поглубжее в соломку и пайку за его снедаю. Спаси Бог тебя, несчастный мой сомученик, пускай же сия солома станет пухом тлимой твоей плоти, покуда не сжалятся над нею нехристи и отступники креста и не опустят ея в объятия землички православной.

Сице мы и ехали, а посем Ваня дюженько запах и пришлось выдать его вохре, те же, думая недолго, взяли, туда-сюда качнули и полетел сиротка с насыпи в придорожный березняк. Аз же восприял его имянаречение и странную фамилию; по приезде к месту назначения был вызываем до начальства, у коего от щедрот его получил новую десятку, но, держась намертво юродивой стези и не могши никак отречься от ея, паки и паки творил нечто неключимое, за што в конце концов был водворен в желтый дом, в коем и по сей день, впрочем, обретаюсь, хоть и название у его изменилось, и времена давно уж иные наступили. А мне, знать, пожизненное искупление греха в сём доме скорби, бо несть прощения моей заблудшей душеньке, потерявшейся в бореньях с сатаною.