Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы

• Название: Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
• Автор: Михаил Осоргин
• Издательство: Московский рабочий, Интелвак
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-93264-003-0

Впервые издаются вместе все исторические рассказы Михаила Осоргина. Основанные на документах русской истории, исторических воспоминаниях, они являют образец высочайшего художественного осмысления фактов, тончайшей стилизации, любви и бережного отношения к родному языку.

---

В доме, пришедшем в негодность, голодает семья присяжного переводчика, хоть и получившего почтенную должность директора сенатской типографии, хоть и достигшего чина коллежского советника. Выросших сыновей определил на службу, дочерям никак не может сыскать женихов. В дни Елисаветы, смелой красавицы, бросившей вызов старозаветному шляхетству своим тайным браком, Сергей Волчков умел найти для перевода книги со смелыми мыслями о браке, и перо его выводило на бумаге ранее неслыханные слова:

«Весьма несправедливо, чтобы к браку необходимо нужное доброе произволение, выбором родителей и сродников принуждать, ибо сие в самом себе такое свободное дело, к которому человека и злейшие тираны привлечь не могут. Ежели красного лица девица, будучи за мужем, от болезненных припадков похудеет, однако по любви все еще сносно; и то уже подлинно, что мерзкая харя ни от чего в свете Ангельскою персоною не сделается».

Что будет дальше? Каким мыслям поощрение и каким запрет? Как управиться бедняку с этой постоянной сменой свышесходящих обязательных мнений? Как привлечь благоволение нового императора и его окружения? Третьему Петру чужд и русский язык, и российское просвещение. Опять придут немцы и займут все важные должности, оттеснив старых работников, поседевших на верной службе!

Только что Волчков закончил свой перевод книги «Истинный Христианин и Честный Человек»[74]. Пером свежеочиненным он украшает белый лист, отыскивая слова всеуниженные и похвалы такие, каких еще ничье перо не находило. Неизвестно, каким проявит себя новый император, — но лучше забежать вперед и воспеть заранее свою любовь к нему и свое безмерное восхищение его грядущей добротой и милостью ко всеподданным. Мысленно изгибаясь в поклонах и простираясь в своем ничтожестве, пишет Сергей Волчков новое посвящение:

«Хотя б благородное и честнейшее Российское шляхетство не только золотую, но ежели б в бриллиантовую статую Вашего Императорского Величества на жемчужном подножии, в бессмертный знак приснодолжнейшей своей благодарности поставило, однако неумирающая память в сердцах переменяющихся родов Российского дворянства далее и крепче всех статуй пребудет… С сим, Августейший Император, искренним желанием, бедной, без малого сорок лет Вашему Императорскому Величеству, Шестому монарху и Всемилостивейшему Государю своему, всем усердием служащий, но в непрерывной нищете пресмыкающийся сирой дворянин, с семерыми детьми (из того числа трое сыновей все в службе), самого себя и с ребятишками своими к монаршим Вашего Императорского Величества стопам всераболепно повергает Вашего Императорского Величества, всеподданнейший всеуниженный раб, коллежский советник Сергей Волчков».

Мало написать — нужно еще изобразить всю преданность и все раболепие так, чтобы, и не читая, видело ее око монаршее или приближенных к нему влиятельных и знатных персон.

Нижайший директор самолично выбирает в типографии подходящие шрифты — крупный, черный и ясный для «Величества» и «Монарха», простой, четкий — для всего текста посвящения, мелкий — для слов всеподданнейшего унижения и самый мельчайший, едва различимый — для собственной подписи.

Книга готова для подношения. Отоптаны пороги знатных персон, кои в час удобный повергнут ее к ногам державным, и тогда решится судьба старика и его ребятишек, — и уж если не высочайший дар, то хотя бы сохранить прежнюю должность, на которую зарятся поднявшие голову академические и сенатские немцы.

Июньской ночью мчится в Петергоф Алексей Орлов[75]. В крестьянской телеге выезжает в Петербург молодая жена императора. В семь часов утра она в казармах Измайловского полка. В тот же день в Казанском соборе ее благословляет на царство новгородский архиепископ. Никто не воздвиг Петру Третьему бриллиантовой статуи на жемчужном подножии; подписав отреченье, он просит об одном: снабдить его табаком, бургундским вином и философскими сочинениями.

А как же книга, уже облеченная в свиную кожу, уже готовая к подношению? А где же милость простершемуся ниц переводчику?

* * *

Блестящий век — расцвет просвещения и литературы! Вот когда талант может найти приложение своим творческим силам! Сама императрица берет перо и не брезгает переводами: в своем путешествии по России она переводит «Велизария» вместе с лицами своей свиты. Но в свите ее не может быть места бедному Сергею Волчкову! И напрасно он берется за перо, чтобы посвятить блистательной Минерве свой новый труд: уже не тем языком говорят писатели и поэты, и не ему соперничать с певцом Фелицы! Лесть стала тоньше, изящней, звучнее, и последний придворный, едва умеющий подписывать свое имя, скажет лучше, чем старый переводчик, обломавший зубы об изречения Марка Аврелия и Эзоповы басни.

Годами согбенный, полуслепой и искривленный в плече от вечного писания, служитель семи и свидетель восьмого царствования — доживает свои дни в том же полуразвалившемся доме за той же работой, то пробуя старческие силы в переводе Михайлы Монтания,[76] то отдыхая за изложением «Христианина в Уединении»,[77] — пока, с пером в руке, не падает к ногам последней повелительницы, пришедшей избавить его от земных страданий.

РАССКАЗЫ БЕСХИТРОСТНОГО

Мне прислали вырезки статейки моего усердного читателя, фельетониста русской газеты, задавшегося целью исследовать, откуда я беру материалы для своих рассказов о русской старине, и для этого перелиставшего несколько доступных ему сочинений мемуарного характера, в том числе «Жизнь и приключения» Андрея Болотова. К своему удивлению, фельетонист не нашел в записках Болотова ничего, кроме «бесхитростного описания общества, яркого чувства патриотизма и страха перед масонством, в которое его втягивал Новиков», — между тем как мои материалы, по его мнению, бросают тень на прекрасное прошлое царской России.

Пользуясь столь авторитетным отзывом о беспристрастии и патриотизме Андрея Тимофеевича Болотова, автора не одних записок, а множества произведений, лишь часть которых напечатана, деятеля елизаветинского и екатерининского времени, человека довольно просвещенного, лояльнейшего и чистокровного крепостника, — не премину извлечь некоторый материал и из такого богатого источника, как его автобиография, напечатанная впервые (с цензурными выпусками) в «Русской Старине», изданная после отдельно и вновь переизданная советской «Академией»[78] (очень плохо и с большими сокращениями).

* * *

Бесхитростность Андрея Тимофеевича вне всякого сомнения: хитрый человек не стал бы подробно излагать, как он управлял имениями Екатерины, взял крупную взятку (300 рублей золотом и 1000 ассигнациями) при их покупке и составил немалый капитал при управлении ими. Он умолчал бы также о жесточайшей порке крестьян, которою он начал и впредь поддерживал свой управительский авторитет. Все это Андрей Тимофеевич описывает с полной откровенностью и настолько красочно, что лучше всякого пересказа — пользоваться его собственными словами.

В самые первые дни управления привели к Болотову крестьянина, заподозренного в краже муки, своей вины не отрицавшего, но не желавшего выдать соучастника.

«Итак, ну-ка я его опять пороть… и как, претерпев добрые настилки, вывел он меня совсем уж из терпения, то боясь, чтоб бездельника сего непомерным сечением не умертвить, вздумал я испытать над ним особое средство. Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее самою соленою рыбою и, приставив строгий к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины, и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил, наконец, истинного вора, бывшего с ним в товариществе».

После этого оба крестьянина были раздеты, вымазаны дегтем, и в таком виде их водили, на острастку прочим, по деревне, а мальчишкам было приказано бросать в них грязью.

Но это, конечно, лишь правосудие, отправляемое лояльным человеком и помещиком над подлым народом. Андрей Тимофеевич был — по его собственному признанию — человеком мягким и строго осуждал других помещиков за жестокости. Так, например, очень не одобрял он следующего, им же подробно рассказанного, происшествия в «одной нашей дворянской фамилии».

Отдана была крепостная девка в Москву учиться плесть кружева. По возвращении домой она была так отягощена работой, что «всякий вечер по две свечи просиживала». Девка, не выдержав, ушла обратно в Москву к своей мастерице, но ее, конечно, отыскали, привезли и «посадили в железы и в стуло (кандалы и обрубок, к которому приковывали) и заставили опять плести». При вторичной попытке убежать от непосильной работы «девка была уже заклепана в кандалы наглухо, а сверх того надета была на нее рогатка, и при всем том принуждена была работать в стуле, кандалах и рогатке (железный ошейник) и днем плесть кружева, а ночевать в приворотной избе под караулом и ходить туда босая. Сия строгость сделалась, наконец, ей несносною и довела ее до такого отчаяния, что она возложила сама на себя руки и зарезалась; но как горло не совсем было перерезано, то старались сохранить ей жизнь, но, разрубая топором заклепанную рогатку, еще более повредили, так что она целые сутки была без памяти. Со всем тем не умерла она и тогда, и хотя была в опасности, но кандалы с нее сняты не были, и она умерла, наконец, в них, ибо рана, начав подживать, завалила ей горло. И как дело сие было скрыто и концы с концами очень удачно сведены, то и остались господа без всякого за то наказания».