Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы

• Название: Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы
• Автор: Михаил Осоргин
• Издательство: Московский рабочий, Интелвак
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-93264-003-0

Впервые издаются вместе все исторические рассказы Михаила Осоргина. Основанные на документах русской истории, исторических воспоминаниях, они являют образец высочайшего художественного осмысления фактов, тончайшей стилизации, любви и бережного отношения к родному языку.

---

Влетают на сцену разбойники Средиземного моря, па-де-катр, состоящий из Родина Фильки, Зюрина Захарки и Демина Ваньки, а четвертым танцует с ними тот же Васька Антонов, и тут они сражаются, причем на помощь Ваське прилетают еще Сидорка Петров и Хромин Карпушка, парень-красавец, но сейчас чумазый, как и все, мужчина. Побивши разбойников и освободив из их плена Аниску, Васютку и Доньку, зачали вместе и ними вершить прыжки и антраша самые изумительные, а в заключение Аниска застыла в середке, две девушки у ей за плечами, мужчины в окружении, а Благодетельный алжирец всех впереди на корточках, руки к небу воздевши. И тут скрипка перестала играть сочинения господина Шольца, а почтенная публика захлопала в ладоши.

В перерыве господа промеж собой вспоминали разные театры, кто что видал и где. Одни хвалили бывший еще при Екатерине «Воксал барона Вонжура» в Санкт-Петербурге, на Мойке, другим больше был памятен московский «Воксал Медокса», а из нынешних — «Плезир» и «Альгамбра». Хороша была пиеса «Олинька, или Первоначальная любовь»[230], неплоха и опера «Ям и посиделки», а всего чувствительнее и страшнее трагедия Шекспирова «Леар». В первые годы после Отечественной войны ставили освободительные трагедии исторического характера, в которых русские витязи начисто изничтожали скуластых татар. И как выступит актер и объявит зычным голосом: «Разбитый хан бежит, Россия освобождена!» — так весь театр задрожит от криков и рукоплесканий. Вот были времена! Такие времена, что даже один перчаточник просил разрешения нарисовать на вывеске перчатку с указующим пальцем и надписью: «Рука Всевышнего Отечество Спасла».

Упоительное забвение зрителей прервал опять говорун Афонька Матвеев (он же и афиши всегда писал) новым заявлением:

— Почтенные господа, за сим следует препотешной разнохарактерной комической пантомимной дивертисман с принадлежащими к оному разными танцами, ариями, мазуркою, русскими, тирольскими, камаринскими, литовскими, казацкими и жидовскими под названием: «Ярманка в Бердичеве, или Завербованный жид». Отдай ребята, занавес!

Над ярманкой гости изволили вдоволь нахохотаться, и песни прослушали, и танцы посмотрели с немалым восхищением. Толпа крестьян за веревкой тоже развеселилась и, господ не стесняясь, делала вслух замечания, так что барин Петр Денисович погрозил туда кулаком. И как этот номер кончился, побежал Петр Денисович за кулисы убедиться, что его главный актер-одиночка, великий шпрингер и позитурный мастер, не пьян и к представлению вполне готов.

Отвели занавес, и предстал перед всеми Тришка Барков в балахоне со звездами и в высокой шляпе конусом, как бы маг и волшебник. А возле стоял стол с дудками, тарелками, палками, паклей и прочим нужным Тришке добром.

Первым делом Тришка Барков закричал в дудку уткой, а потом на той же дудке сыграл очень чувствительную музыку, а бросив дудку, пустым ртом засвистал, бытто соловей, да заиграл, как на свирели, да забрехал по-собачьи, да замяукал кошкой, да заревел медведем, да замычал прежде коровой, потом телком, да закудахтал курицей, да запел и заквохтал петухом, да, как ребенок, заплакал, да завизжал подшибленной собакой, да завыл голодным волком, да голубем заворковал и принялся кричать совою — и все так искусно, что будто эти звери и птицы спрятаны у него не то в рукаве, не то за щекой. Еще Тришка поиграл сразу на двух дудках, сам держит тарелку на палке, а ту палку у себя на носу — и крутит, чертов сын, да еще палку поставил на другую палку и все крутит не роняя. И господин его и вся публика, особенно молодежь, только смотрят да ахают, а Тришка взял со стола паклю, зажег кремнем и трутом и ту горящую огнем паклю начал глотать, грустного вида не показывая и даже рта себе не обжегши, в чем любопытные опосля убедиться легко могли. И когда всю паклю Тришка съел с огнем и пеплом, тогда, чинно поклонившись в сторону барина, принялся тот же Тришка Барков приятным голосом рассказывать прекуриозные рассказы из разных сочинений, наполненных отменными выдержками. Которые барышни, те бытто не поняли, и, однако, личики занялись нежной красочкой, а пожилые помещики Тришку одобрили и набросали ему прямо на сцену медных денег.

Теперь пришла очередь барышне Александре Денисовне похвастать своим хором. Всегда хорошо пели на Руси, а обучи простого крестьянина — он запоет еще отличнее. Пели песни сначала духовные, потом партикулярные. И было всем то радостно, то грустно, кто и слезу пустил, а иные не удержались — подпевали с мест и притоптывали ножкой тем песням в лад. Дунька Хрустова была запевалой, а из мужчин Климка Пустяков — всем голосам голос. Оба учились у известных итальянских учителей, и многие помещики приторговывали их у барышни Юрасовской, давая в обмен и племенных быков, и свору легавых, и заграничный орган с десятью музыкальными пиесами, — не продала!

Солнце село, зажглись по аллеям смоляные шесты, а на ужинных столах дворовые лакеи наставили сальных свечей в высоких подсвечниках под стеклянным колпаком; да еще много было свечей понавешено в цветных китайских фонарях над столами и на ближних деревьях аллеи. Умели принять гостей помещики Юрасовские! А вино разносили и наливали актеры в тех же костюмах, как играли и танцевали танцы. Было приказано первой балерине Аниске Картавой потчевать стариков и важных барынь, говоря с ними непременно по-французски и речью изысканной. На Аниску заглядывались мужчины и пытались заговаривать, а то и щипнуть, — но барин Алексей Денисович смотрел строго и тотчас ее отзывал.

Изо всех крепостных актеров драли за сегодняшнее только одного Захарку Зюрина, да и то на другой день: за то, что Захарка, делая антраша в балете па-де-катре, ногой промахнулся и припал на руку, чего по ходу танца не полагалось. Драли на конюшне розгой, не лихо и не спеша. Барин же, на Захарку рассердившись, при той экзекуции даже и не присутствовал, будучи мягкого и чувствительного сложения.

К ночи которые гости разъехались, а которые остались ночевать. Актеров же и актерок заперли, как полагается, в двух обширных избах, мужской и женской, и приставили от барина верный караул, чтобы из избы в избу никому не было ходу. Главное — баловства не было бы! А как умели держать в те поры лицедеев в полной строгости, то и театр российский стоял высоко, а с годами подымался все выше, и вот теперь выше нашего театру нет ни в Европе, ни в Америке, о чем всякому известно, а хвастать нам не пристало.

ЗАДУМЧИВЫЙ ЧИНОВНИК

В феврале 1829 года Петербург был взволнован слухом о покушении на взрыв Сената. По высочайшему приказу было произведено строжайшее следствие. Дело оказалось вздорным и пустяковым, ни в чьей памяти не осталось, и только спустя сорок лет один исторический журнал напечатал на двух страничках резолюцию по этому делу уголовной палаты и Сената.

В те времена придавали значение событиям и их последствиям, а душа человеческая не изучалась и оставалась в тени. Мы — психологи и мимо человека не проходим. Покорная приказу нашего творческого воображения — да явится пред нами из времен занятная фигура российского Герострата![231]

Сей Герострат служил канцеляристом второго департамента Сената и носил христианское имя Михаила Егоровича Шабунина. Из его биографии известно очень малое. По показанию его отца, за девять лет до происшествия Мишенька купался в реке и чуть было не утонул, после чего «был замечен не в полном уме, что произошло от испуга». Ясно, что отец рассказал об этом с целью оправдания странного поступка сына. Затем — покушение на взрыв Сената и отдача виновного в военную службу рядовым. Больше ничего не известно о Михаиле Шабунине, и читатели поймут, каких трудов нам стоило добыть о нем сведения здесь, в Париже, по прошествии ста пяти лет, причем единственной руководящей нитью было для нас занесенное в протокол признание самого героя, выраженное в следующих словах:

«До означенного поступка моего я чувствовал в себе сильную задумчивость, от которой доходил до того, что не мог совершенно на вопросы отвечать».

И вот что мы узнали о личности Михаила Шабунина и мотивах его поступка.

* * *

В то время ему шел девятнадцатый год. Сейчас это — цветущая юность, тогда было вступлением в полную возмужалость. К двадцати годам человек должен был не только вполне определить свое назначение в жизни, но и на деле выказать свое соответствие этому назначению. Михаил Егорович, страдая припадками задумчивости, неуместной в николаевские времена, дороги своей не определил и очень этим мучился. Он чувствовал в себе недюжинную духовную силу — и был лишь ничтожным писцом сенатской канцелярии. Он был высок, строен, носил на висках завитушку из волос и на скулах пушок будущих бакенбард. Идя на службу и со службы, он не смотрел по сторонам, как делали его товарищи, а держал голову высоко и наблюдал ломаную линию крыш, прерываемую заборами. Над крышами летали вороны и воробьи, и мысль Михаила Егоровича следовала за их полетами в то время, как циркуль его ног, одетых в узкие панталоны со штрипками, измерял панель. Именно за эту гордую и независимую походку сослуживцы прозвали его кандибобером, — выражение более сильное, чем гоголь.