Сергей Матюшин - Место под облаком

• Название: Место под облаком
• Автор: Сергей Матюшин
• Издательство: Издательство "КИТАП" имнеи Зайнаб Биишевой
• Жанр: Современная проза
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-295-05375-7

В книгу вошли лучшие рассказы, опубликованные ранее в литературно-художественных изданиях России и Башкортостана, а также новые произведения Сергея Матюшина.

Тематика прозы этого сборника достаточно разнообразна. В центре внимания автора и художественно-психологические зарисовки, и портреты современных обывателей, и размышления о том, как суровые реалии сегодняшней жизни воздействуют на наши души. Напряженность сюжетов, живость изложения, стиль повествования и богатый русский язык Сергея Матюшина не смогут оставить читателей равнодушными.

---

История мне не понравилась.

— Утонул, что ли?

— Да не, не утоп. Только тверезый стал совсем. И не кашлял.

Усомнился я в надежности транспорта, помрачнел перевозчик. А может осерчал от заботы, ранее не знаемой: ну и в самом деле притопнет лодчонка? Хлопот с этим туристом не оберешься. Одна надежда на вон ту коряжину, бог даст зацепится. Но гребет он теперь поживее. И вскоре лодка, поплутав среди тугого, упрямого ивняка, тяжело ткнулась в рыхлую землю и, как уставшее животное, немножко выползла носом на берег.

Я вышел и протянул руку:

— Спасибо…

(А что дальше-то? «Товарищ»? «Господин»? «Дед»?..)

Лодочник хмуро глянул мимо, потом на лодку:

— Два рубля полагается. Рупь туда, рупь обратно. И давай лодку перевернем, чтобы вода вытекла. А потом обратно.

И, не дождавшись оплаты, медленно пошел за дровяной штабель. Вернулся с ведром. Начал, покряхивая и бурча, вычерпывать воду из лодки, сопровождав каждую порцию смешным витиеватым матерком.

Я потоптался в растерянности, не зная куда деть монетку.

— Тяжелая у вас работа… Э-э… Однако. Ответственная, опасная, вот что.

— А соображательность по ей не у каждого, — живо и назидательно откликнулся дед, словно я тут у него сменщик или ученик, юнга. — Голубенок эна, усе уключины раставокал, хоть я ему и говорил загодя, оббей, оббей железкой, или трубки какие вставь, сукин сын, так нет, все ему, вишь ты, недосуг. Как сетки ставить, так досуг, а ремонт производить, недосуг.

— Да, это дело нужное. Долго ли трубки вставить?

— Дак че не вставит?

— Голубенок-то? — отозвался я. — А недосуг.

Дед посмотрел на меня с изумлением:

— Откель знаешь этого спиногрыза?

— Да кто ж его не знает? — лихо соврал я.

Дед в сердцах сплюнул:

— Кругом, выходит, прославился.

— Может, чайку попьем, капитан? У меня есть хороший, с бергамотом.

— Знамо дело, с обормотами хороший чай, дюже скусный. Только трава лучее будет, пользительней. Иди пока, заварено у меня. Побалуйся. А своего-то оставь мне чуток, на пробу.

Я угостил деда консервами и кофе из термоса, салом, колбаской. Он поел всего понемногу, но с удовольствием, а похвалил, однако, с оттенком «и не такое едали».

— Сладкая пища, ничего не скажу. Только сын из городу другой раз и лучше привозит, он у меня больших наук достиг и капитан в армии. Не, мы тут на пищу не жалуемся. Все есть.

— Дед, а не трудно тебе работать, ведь какая сила нужна, чтобы веслами орудовать.

— Я ишшо здоро-овый, не гляди, что портки обвисли. Все могу. Только когда весна в ширинку дует, мой организм акромя соплей уже никакой жидкости не выделят. А? — беззубо ощерился он.

Посмеялись.

И рассказал он мне правдивую историю о том, как летось, то есть в прошлом году, тоже вот так на май, одна девка погорелицкая, Верушка-коровница такая, спешила к своему хахалю на тот берег, да больно горяча и горда, не стала дожидаться пока дед соберется ее перевезти, и пошла пешей бредать по затопленному мосту, но тут случился чрезвычайный порыв ветра, и набежавшая очень крутая волна смыла ее, болезную, и дед незамедлительно бросился в бушующую пучину и спас молодую жизнь для дальнейшей любви, и ему вскорости за это должны выдать новую медаль, грамоту, премию со значительным материальным поощрением и подарком ценным в виде ручных часов командирских непромокаемых от всех министров Российской Федерации и лично президента Путина.

«…Так-то вот, Юрий Петрович Топорков… Пока ты там ошивался на островах среди мулаток и мартышек, доярочка твоя тут…»

— А вот праздник, а ты тут один.

— Чего праздник? Чего я буду промеж их там толкаться, я свое выпил и отплясал. Оне там пьють и пьють, и друг дружку не признають, как все равно конец света завтра. Работают все дни, а потом как только праздник какой, а то и так, суббота или воскресень, нет бы полежать на кровати для силы и успокоения жил, шатаются из дома в дом, пока не попадают где ни попади в лопухи под забором, или прут друг на дружку, коли бабы вовремя не растащат. Ну, да дело ихнее, молодое, им жить. А я тут при деле и на вольном воздухе. Моя жизнь тоже правильная, не дармоедная.

Рядом с костром лежало в рядок несколько снопков ивовых прутьев, уже ошкуренных. Начатая корзинка, как большой многоногий паук навзничь, топорщилась белыми прутьями основы, уточные стежки потемнее, брядовины иного сорта и потоньше.

— До вечера две штуки сплету. Тебе ежели надо под грибы или ягоды, приходи. Мои корзинки легкие, я из самой что ни наесть тонкой лозины вяжу, а в иные и лесу, жилку добавляю, смерть какие прочные. Все хвалят, отбою нет, сплети да сплети. А у меня рази фабрика какая? У меня мануфактура штучная.

Мы еще долго курили у слабого костерка, выдули три котелка непроглядного чая, неспешно рассуждая о ранней весне, слишком сложном международном положении и перспективах сева, равно как и урожая. А когда начали согласно ругать каких-то неведомых нам начальников, что, слыхать, вознамерились тут построить «Дом охотника», оказалось, что мы оба считаем, что начальники в природе есть первые браконьеры и расхитители. А мы с ним вышли, стало быть, радетелями, вот ведь что.

— Ну, ты погуляй, погуляй в лесу, покамест ведро, — напутствовал он меня. — Дело сердечное, душеполезное, ежели какой работы нету. И это… Сильно поздно не возвращайся, а то уйду как совсем стемнеет. Тебе корзинку связать маленькую?

На обратном пути я приобрел у деда его изделие. Теперь у меня дома есть легчайшая полуведерная корзинка в форме половинки дыни. Разве добудешь теперь где такую?

6

На этом берегу, вон за той ольховой рощицей и полынным холмом начинается заветное мое.

7

Впервые попав сюда поздней осенью года три тому назад, я порадовался здешнему лесному разнообразию, безлюдности и хорошей рыбалке. Но все же какой-то особой, поражающей красоты и своеобычности не открылось.

Скромно расцвеченные пейзажи были привычно милы и напоминали картины превосходного русского художника Николая Михайловича Ромадина: уютные мелкие перелески, березняк да осинник с яркими вкраплениями кленов и еловым подростом перемежались с маленькими лугами и старицами. Извилистый ручей Кушалка (милая чья-то выдумка, женский род от тюркского «кушак»), кочковатая, с почти декоративными пирамидками можжевельника, пойма, — «Река-Царевна» Ромадина… «Лес, точно терем расписной, лиловый, золотой, багряный, веселой, пестрою стеной стоит над светлою поляной. Березы желтою резьбой блестят в лазури голубой. Как вышки, елочки темнеют, а между кленами синеют то там, то здесь в листве сквозной просветы в небо, что оконца. Лес пахнет дубом и сосной. За лето высох он от солнца. И осень тихою вдовой вступает в пестрый терем свой». Но вот что тут Бунин имел ввиду под словом «лес лиловый»?

Высокий и обрывистый, песчаный берег Медведицы глухо забран соснами. По другой стороне — покосы, луга, стога, лиственное мелколесье — отрада и надежда охотников. Удивили крупные черемуховые деревья, все в гроздьях аспидных ягод, хотя ничего привлекательного в этой роще не увиделось — густая листва глубокой темной зелени, чернь ягод. Весной роща оказалась совсем иной.

8

Следующий приезд случился поздней весной. Но это было уже паломничество.

9

Чьей благотворной воле обязан я, что в тяжелейший день, в «одиночества верховный час», потянуло меня именно сюда, в долину реки Медведицы?

В дальних и тайных закромах моей детской памяти хранится бабушкина молитва «Сугубая ектения», даже всего несколько неполных строчек осталось в этих закромах, очень чисто выскобленных сатанинской проволочной метлой примитивного воспитания. В простой древней мелодии, в бесхитростных и понятных каждому нелукавому словах этого смиренного призыва дивным образом воплотилось все-все, что мне тогда было столь необходимо, чтобы не пасть в отчаянии и бессилии, чтобы не потерять вкус к жизни, чтобы не обрести греховное убеждение в ее бессмысленности и ненужности.

Вряд ли я вспоминал тогда какие-то молитвы. Может быть, это пришло теперь, когда я, спокойный и помнящий, стою на холме перед моей долиной. В тот же момент я, наверное, бессознательно подчинился непреодолимому зову, возникшему в моем существе на ином языке — языке дальнего отзвука, сверхчувственного озарения, а не конкретного воспоминания. И как пробились эти зов и отзвук сквозь серное облако, окутавшее мозг и сердце, почти отравившее душу…

Нелепо возникшие несчастья совершенно неуправляемой лавиной обрушились тогда на меня, и каждый день нужно было ожидать очередного удара, нового унижения. И непоправимое горе, отравляя душу неверием и обессиливающей яростью, уже клубилось вокруг багровым змием, готовое растерзать и проглотить… «Ты ни в чем не виноват, но все же я истреблю тебя, а сначала вкуси мои пытки, познай силу мою и власть…» И опустошила скорбь меня, как душу Иова: «…о, если бы верно взвешены были вопли мои, и вместе с ними положили на весы страдание мое! Оно верно перетянуло бы песок морей!» Законы роста и расширения этого процесса оказались сокрыты и недоступны моему слабеющему сознанию, я только ежесекундно ощущал воспаленной шкурой безудержное развитие его — так, наверное, бесконечно мучительно гибло в медленном огне тело еретика. Любовь моя, тебе скучно, ты не понимаешь, о чем идет речь, но потерпи, потерпи недолго, я хочу, чтобы ты была свободна от дурных откровений конкретности, именовать зло не всегда обязательно, потому что мистическая, испытательная сущность его, всех вариантов и воплощений, всегда одна, это искушает нас ангел ада, некогда любимец Бога. Не думай, что я был совсем уж нем и безволен. Но моя бешеная, временами истерическая и совершенно непоследовательная деятельность по защите самого себя не приносила никаких желаемых плодов, а наоборот — ухудшала положение, — так барахтающийся в смрадном болоте приближает свою гибель, и сделанный из последних сил необдуманный рывок окончательно приближает смертельную ржавую жижу. У каждого человека есть предел стойкости, и вот я был близок к своему пределу. Я проклинал ночь моего появления на свет и всю эту окаянную жизнь, и уже был готов отречься от нее. Осознание бессмысленности борьбы с судьбой может смирить и успокоить человека, теперь я знаю это, но тогда, в какой-то пограничный момент, уверенность, что борьба бессмысленна, толкала к единственному и последнему выходу, который есть у всякого отчаявшегося человека. Я исчезал как личность, потому что из живого существа, полного надежд и веселья, я превратился в клубок ярости и страха; тело мое, физическая сущность моя еще бунтовали и желали мстить и мстить в ослеплении, но душа уже распадалась, а третье составное, благодаря которому человек во всех условиях все же остается человеком — дух — покинул меня, я превращался в существо брутальное… И вот тогда, в последний пограничный момент и возникло во мне детское воспоминание о молитве, и оно по закону обратной духовной связи придало крепость мышцам и вернуло дух. Да, да, старинные и вдохновенные, веками проверенные человеческие слова надежды и просьбы о милости вспомнились и остановили меня, слова, тихие и смиренные. Может быть, я не вспомнил в тот спасительный час слов о спасении и посещении, но благотворный дух их возник…