Марек Эдельман - И была любовь в гетто

• Название: И была любовь в гетто
• Автор: Марек Эдельман
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-93273-316-0

Марек Эдельман (ум. 2009) — руководитель восстания в варшавском гетто в 1943 году — выпустил книгу «И была любовь в гетто». Она представляет собой его рассказ (записанный Паулой Савицкой в период с января до ноября 2008 года) о жизни в гетто, о том, что — как он сам говорит — «и там, в нечеловеческих условиях, люди переживали прекрасные минуты». Эдельман считает, что нужно, следуя ветхозаветным заповедям, учить (особенно молодежь) тому, что «зло — это зло, ненависть — зло, а любовь — обязанность». И его книга — такой урок, преподанный в яркой, безыскусной форме и оттого производящий на читателя необыкновенно сильное впечатление.

В книгу включено предисловие известного польского писателя Яцека Бохенского, выступление Эдельмана на конференции «Польская память — еврейская память» в июне 1995 года и список упомянутых в книге людей с краткими сведениями о каждом. «Я — уже последний, кто знал этих людей по имени и фамилии, и никто больше, наверно, о них не вспомнит. Нужно, чтобы от них остался какой-то след».

---

В общем, Деда — так звали дочку пани Тененбаумовой — получила талон на жизнь. Робкая, застенчивая девочка осталась одна. И вдруг она влюбляется в какого-то парня. Видимо, у нее было и немного денег, потому что парень нашел им на арийской стороне жилье. Девочка буквально расцвела. Три месяца счастливо прожила с ним в квартире на арийской стороне. На ней это прямо было написано — великая любовь. Все, кто ее тогда видел, все без исключения, говорили, что она просто лучилась счастьем. Марысе, которая ее навещала, она сказала, что это самые счастливые месяцы ее жизни. Благодаря теплу, которое дарил ей этот парень, она забыла о гетто. Счастье длилось три месяца. Потом — возможно, у них кончились деньги — хозяева выдали обоих.

В промежутке между январской акцией и апрелем[23] мы возвращались к себе из пекарни (каждый пекарь должен был отдавать нам по 40 буханок хлеба, и происходило это обычно на рассвете, по окончании выпечки). Шли через шестой этаж большого дома с большими квартирами. Все двери в квартирах, в том числе и выходящие на черную лестницу, для нашего удобства были не заперты (входишь в парадную дверь, проходишь через всю квартиру и выходишь из кухонной двери на черный ход, а оттуда — в следующую квартиру). В коридорах и прихожих были расставлены кровати.

Я увидел Злотогурского. Огромного роста был мужик. Мне запомнился его большой загорелый торс (наверно потому, что до лета было еще далеко, и непонятно, как он умудрился загореть). На плече у него лежала светлая головка хрупкой семнадцатилетней девушки. Она спала, прижавшись к нему, а на ее лице была блаженная улыбка и покой. Спустя несколько дней они вместе попали в какую-то дополнительную облаву, и обоих увезли в Треблинку[24].

Женщина-врач, сорок лет; муж — тоже врач, офицер авиации. Когда началась война, муж пропал. Она не знала, что с ним случилось. Сейчас известно, что он погиб в Катыни. На второй день войны она пришла в больницу на свое рабочее место и больше уже его не покидала. Одиночество очень ее тяготило. И тут у нее завязался роман с парнем на пятнадцать лет ее моложе. Он внезапно заболел, она взяла его к себе в кровать и каким-то чудом спасла. Несколько дней спала с ним в одной постели. Потом она говорила, что впервые в своем одиночестве нашла кого-то, была с кем-то и теперь будет стараться, чтобы у нее всегда кто-нибудь был.

Во время Варшавского восстания она опять осталась одна. У нее был пузырек с четырьмя граммами (колоссальная доза!) морфия. Она выпила эти четыре грамма, а когда уже стала пошатываться, кто-то заметил и насильно влил ей в рот кружку мыльной воды. Ее вырвало. В середине ночи она проснулась, уже в полном сознании.

И тогда началась ее великая любовь с парнем на двадцать лет ее моложе. Они были вместе с последних дней восстания до ноября, когда ее вывели с Жолибожа[25] — счастливую, улыбающуюся, готовую всем помочь. Закончилась война, она поселилась в Лодзи. Однажды к ней кто-то пришел: дверь была открыта, и этот человек подумал, что в квартире никого нет. Но оказалось, что пани доктор лежит в кухне, укрывшись с головой одеялом. То ли спит, то ли дремлет. И вдруг она садится и заявляет: «Я тут больше одна не останусь». И это говорит такой смелый человек, как она. «Я боюсь, я должна отсюда бежать».

Неизвестно каким образом она добралась до Австралии. Там тоже была одна. Врач, большой специалист в своей области. По Тихому океану плавал пароход с еврейскими детьми, который ни одно государство не хотело к себе пускать. Пароход стоял на рейде, в двенадцати милях от берега. Местные жители на лодках подплывали к нему и забирали по нескольку детей. Эта женщина тоже вышла на берег. Взяла двух мальчиков и девочку. Один мальчик стал архитектором, работал в Шанхае, другой — ученым-кораблестроителем, а девочка — высококвалифицированной лаборанткой. Когда один из сыновей этой женщины вырос, она влюбилась в него и прожила с ним много счастливых лет. В письме потом написала: хотя она уже знает, что случилось с ее мужем, которого она очень любила, остаться в живых ей помогла любовь. Любовь и тепло сына, ставшего ее любовником. Умерла она девяноста с чем-то лет.

Мама этой девочки заболела. У нее была сестра-близнец, они боялись ночью оставаться одни с больной матерью. Девочку стал навещать мальчик, рикша. Когда маме было очень плохо, он оставался ночевать, а она, боясь, что случится страшное, прижималась к нему. Спала рядом в батистовой ночной рубашке. Крепко его обняв, засыпала. Кажется, они начали заниматься любовью. Неизвестно, так ли оно было и знали ли они вообще, как это делают, но благодаря его присутствию девочке становилось спокойно. Мать стала поправляться, и она пошла работать. Однажды на Кармелицкой была облава. Узнав об этом, она побежала домой, но мамы там уже не было. Толпу, несколько тысяч человек, гнали на Умшлагплац. Подвернулся мальчик со своей коляской. Они догнали колонну и проехали вдоль всей многотысячной толпы, высматривая маму. Увидели ее перед самой Умшлагплац. Девочка слезла, мальчик остался на краю тротуара. Она сказала ему: «К сожалению, мы должны расстаться, я не могу отпустить маму в такой путь одну». И пошла с мамой в вагон. Что стало с ее сестрой — неизвестно.

Был Сочельник. Две наши связные жили на Медовой в доме, где сейчас Государственное высшее театральное училище. Они вернулись домой, когда уже стемнело, и начали разбирать покупки, доставали разную снедь. Вдруг кто-то постучался в дверь. За дверью стоял бородатый старик, еврей, которому полчаса назад удалось убежать из полицейского участка. Были ли они знакомы раньше, трудно сказать. Не исключено, что были, поэтому он к ним и пошел. Он остался. Пришли еще другие связные, вроде как встречать Рождество, и кто-то остался ночевать. Вчетвером или впятером спали на полу. Одна из наших связных целую ночь на глазах у всех занималась с ним любовью. Видимо, эта девушка была бисексуалка — раньше у нее была подруга, немолодая врачиха, которая на арийской стороне попала в облаву, и ее отправили в Освенцим. А этот старый еврей с длинной полуседой бородой влюбился в нашу связную и остался с ней. Они не расставались до начала Варшавского восстания. Такая большая была любовь, что они забыли про всякую осторожность и ходили по городу, держась за руки. Счастливые оттого, что могут вот так, рука об руку, свободно ходить по улицам, ничего не боясь. Варшавское восстание их разделило. Он тогда сказал: «У меня никого больше нет, я один, и уже никто не протянет мне руки». Четыре недели восстания просидел на лестнице на Старом Мясте[26]. Она работала санитаркой в каком-то госпитале в другом районе. Они встретились в центре и прожили вместе неделю. Оба будто воскресли: они опять не испытывали страха.

Он пережил восстание, но был арестован УБ и исчез бесследно. Она осталась в Варшаве, одна, потом родила двоих детей. Все свои чувства к нему перенесла на этих детей — так она говорила. Замуж не вышла. А была красивая.

Она была секретаршей в больнице в гетто. Красивая, но глупая. Каким-то образом выбралась на арийскую сторону. Стала нашей связной. У нее были голубые глаза, но все говорили: как у коровы. Во время Варшавского восстания она была на Жолибоже. Однажды рядом с ней разорвалась граната и тяжело ранила одного из бойцов. Она выхаживала его и, конечно, немедленно в него влюбилась. Шесть недель залечивала ему раны на голове, считая себя крупным специалистом — ведь раньше она работала в больнице. Когда Жолибож капитулировал, у него еще не было сил ходить. Все гражданское население оттуда ушло, а она осталась с ним. Примерно в ноябре их нашел патруль Красного Креста. Раненого вынесли, она пошла за носилками. Не оставила его. Они были вместе до конца его жизни. Наша глупенькая связная говорила, что стоило пережить гетто и Варшавское восстание — благодаря этому она узнала, что такое любовь и сколько можно отдать другому человеку. Когда он умер, она всю любовь перенесла на сына. Но эта ее любовь была чертовски обременительна.

Стемнело. До комендантского часа оставалось полчаса. А его послали в малое гетто. Он был молодой, здоровый, ловкий. Помчался. Сделал все, что приказали. А когда возвращался обратно, было уже совсем темно. Короткими перебежками он добрался до дома. В неосвещенном парадном маячила чья-то тень. Он протянул руку и нащупал две толстые косы. Они обнялись и вместе поднялись на второй этаж. И до конца войны уже не расставались. Вместе пережили все самое плохое и самое хорошее. После войны она уехала в Америку, одна. Он остался. Каждый знал другого как самого себя, они научились быть одним целым. Через двадцать лет снова встретились. Хотя оба все это время жили своей, непохожей, жизнью, они по-прежнему были одним целым. Когда она умирала, женщина, которая за ней ухаживала, позвонила ему и спросила, можно ли перестать ее лечить.

Мыльная начиналась от улицы Пшеязд и, сделав зигзаг, упиралась в огороженный скверик, прилегающий к Кармелицкой. К этому же скверику подходила, изгибаясь дугой, улица Новолипье, которая дальше, за Кармелицкой, шла уже прямо. Улицы Пшеязд сейчас тоже нет. Она начиналась от улицы Лешно, огибала Длугую и, вместе с изломанной Мыльной и кривой Новолипье, образовывала небольшую площадь, а за Новолипками сворачивала к Налевкам.