Николай Каронин-Петропавловский - Пустяки

• Название: Пустяки
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

Горѣловъ раздраженно покачалъ головой и выбросилъ на столъ нѣсколько мѣдяковъ, поступокъ, вызвавшій во всѣхъ присутствовавшихъ оцѣпенѣніе, а потомъ благодарность. Горѣловъ на этотъ разъ сдержался и отошелъ въ самый дальній уголъ, гдѣ на лавочкѣ помѣщался Прохоровъ, бывшій на этотъ разъ въ трезвомъ состояніи. Прохоровъ имѣлъ довольно жалкій видъ: короткіе штаны, открывавшіе голыя икры, коты на ногахъ, вмѣсто сапоговъ, не придавали ему бодрости; онъ робко прижался въ уголъ, не смѣлъ слова выговорить и чего-то стыдился. Сосѣдство же Горѣлова привело его въ полное смущеніе; онъ еще плотнѣе прижался къ углу, повидимому, желая влѣзть въ самую стѣну, чтобы скрыться тамъ.

Горѣловъ, конечно, и не думалъ пугать кроткаго Прохорова, который только вообразилъ это, потому что съ малыхъ лѣтъ былъ напуганъ всею сововупностью нехорошей жизни. Лицо Горѣлова, правда, исказилось злобою, но она относилась къ рѣшенію схода относительно Рубашенкова. Рѣшено было въ такомъ смыслѣ: по причинѣ того, что сладиться съ Рубашенковымъ нѣтъ возможности, то взать съ него четыре ведра, а лавочку пущай заводитъ. Это было обыкновенное рѣшеніе. Крестьяне чувствовали свою немощь и вознаграждали себя за безсиліе водкой.

Таково было обаяніе имени Рубашенкова. Это былъ природный житель деревни, который рано понялъ невыгоду быть битымъ дуракомъ. Нѣкогда постояннымъ занятіемъ его было выпусканіе хлѣба изъ амбаровъ посредствомъ пробуравленія дыръ, но затѣмъ онъ нашелъ это рукомесло невыгоднымъ и бросилъ его; отъ него остались только незначительные признаки на лицѣ, а именно: рубецъ на лбу, ближе въ лѣвому виску, и поротое лѣвое же ухо. Онъ сдѣлался подрядчикомъ у Тараканова, занимался наймомъ рабочихъ, которые боялись его пуще огня. Въ немъ была одна глубокая, совершенно немошенническая черта: онъ страшно, систематически мстилъ за свое прошлое. Иногда онъ не обращалъ вниманія даже на матеріальные интересы свои, чтобы только удовлетворить жажду мести къ крестьянамъ, — мести, которая сдѣлалась его наслажденіемъ и сознательнымъ удовольствіемъ, почти усладой его темной жизни. Онъ насмѣшливо издѣвался надъ пойманнымъ крестьяниномъ и радовался до одуренія, когда послѣдній валился къ его ногамъ. По большей части онъ прощалъ его. Впрочемъ, и матеріальные интересы его не страдали; онъ уже завелъ въ нѣсколькихъ деревняхъ мелочныя лавочки, а теперь думалъ устроиться съ лавочкой и въ той деревнѣ, гдѣ жилъ Горѣловъ.

Горѣловъ протискался впередъ и заговорилъ. Послѣ нѣкоторыхъ усилій ему удалось заставить себя слушать. Онъ говорилъ толково, но волновался и задыхался. Онъ увѣрялъ, что жизнь идетъ нехорошо; настоящихъ людей нѣтъ, остались какія-то твари худыя. Главное, нѣтъ ума и Бога! «Живемъ мы, можно прямо сказать, не для себя и не для другихъ прочихъ, а такъ, для полоумныхъ пустяковъ… Второе — науки намъ нѣтъ, по причинѣ чего и идетъ эта безтолочь. Подумайте сами: неужели-жь нѣтъ никакого сладу съ этимъ Рубашенковымъ, прямо сказать, негодяемъ, который радъ, что нашелъ уйму дурачья, а это дурачье пьетъ за его здоровье ведрами?»…

— По моему разсужденію, — кончилъ Горѣловъ, — съ лавочкой Рубашенкова не допускать, а чтобы онъ больше не путалъ народъ, прописать ему мірской приговоръ въ томъ смыслѣ, что, молъ, видѣть его больше не желаемъ.

Горѣловъ замолчалъ какъ-то вдругъ. Лицо его сразу осунулось, и онъ безнадежно слушалъ гамъ, поднявшійся затѣмъ. Большинство сначала перетрусилось до невѣроятности, услышавъ предложеніе; нѣкоторые побѣлѣли, какъ снѣгъ. Третьи закричали, выражая накипѣвшую злобу противъ своего безсилія, что надо бы, давно надо бы спровадить его этакимъ манеромъ. За ними почувствовалъ приливъ злобы и весь сходъ. Со всѣхъ сторонъ кричали: «Чтобы и другому псу неповадно было!» Потомъ всѣ принялись ругать и издѣваться надъ Рубашенковымъ. Каждый старался выкрикнуть самый ѣдкій эпитетъ, самое вонючее слово. Егоръ Ѳедорычъ ушелъ, — невозможно было дышать въ этой атмосферѣ. Онъ понялъ, что дѣло вонючими словами только и ограничится. Не то, чтобы онъ пораженъ былъ невыгорѣвшимъ предложеніемъ… что ему Рубашенковъ? — онъ и говорить-то не хотѣлъ объ этомъ негодяѣ. Онъ желалъ только взволновать душу крестьянскую, заставить одуматься, а вышло совсѣмъ иное, совсѣмъ противное, полоумное.

— Поди-жь ты… мочи не стало, — сказалъ съ отчаяніемъ Горѣловъ, идя домой, на другой конецъ села. Онъ шелъ, не обращая вниманія ни на что, всецѣло погруженный въ себя. Вдругъ позади его раздалось шлепанье котовъ, усиленные плевки и грозная рѣчь. Какъ оказалось, это бурлилъ Прохоровъ, успѣвшій зайти въ кабачокъ и выпить, по крайней мѣрѣ, настолько, чтобы потерять обычную робость и сдѣлаться гордымъ. Онъ гордо шлепалъ котами и разсуждалъ о своемъ умѣ, но, по обыкновенію, доказывалъ это положеніе издалека. Сначала онъ разговаривалъ съ какимъ-то невидимымъ врагомъ, который, должно быть, оспаривалъ его положеніе, но, замѣтивъ Горѣлова впереди, принялся его вызывать на словопреніе, а если можно, и на бой. Горѣловъ молчалъ.

— Позвольте, господинъ умникъ, остановить васъ малость…

Горѣловъ, какъ будто ничего не слыша, продолжалъ шагать:

— Позвольте съ вами одинъ моментъ поговорить, — продолжалъ приставать Прохоровъ, но, не встрѣтивъ возраженія, сталъ разговаривать съ затылкомъ Горѣлова. — Позвольте, умница вы ваша, теперь узнать, что есть жукъ… въ какомъ разсужденіи у васъ жукъ?

Волей-неволей Горѣловъ слушалъ и на этотъ разъ съ недоумѣніемъ.

— Не знаете? Вотъ то-то и оно! А еще умникъ!… Жукъ есть самая послѣдняя, напримѣръ, тварь, въ которой существуетъ естественная глупость. Сидитъ этотъ жукъ въ навозѣ, жретъ этотъ навозъ и ни въ какомъ случаѣ свѣту Божьяго не видитъ, но никто не смѣетъ сказать ему: подлецъ ты, жукъ, дуракъ! Никто не смѣетъ, потому что онъ живетъ по-жучьему, по своимъ правиламъ. Вѣрно я разсуждаю?

Горѣловъ прислушивался, и на его сумрачныхъ чертахъ появилась слабая улыбка.

— Теперь позвольте васъ спросить, господинъ умникъ, какое дать названіе мірянину нашему, этому православному-то мужику, одру-то нашему?

— Не знаю, — невольно отвѣчалъ Горѣловъ.

— Онъ есть жукъ…

— Кто?

— А мірянинъ-то, съ которымъ по глупости нынче вы разсуждали, оболтусъ-то нашъ… Онъ — жукъ, говорю. Живетъ онъ въ навозѣ, жретъ этотъ самый навощъ, а свѣту Божьяго не видитъ… А умнѣйшій человѣкъ во всей округѣ, господинъ Горѣловъ, считаетъ, что имѣетъ полное право ругать его: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! скотина, молъ, ты чумазая!

Лицо Прохорова засіяло радостнѣе, и онъ принялся говорить о своемъ умѣ, ругая Горѣлова и всѣхъ. Послѣдній долго ничего не отвѣчалъ, и, только подойдя къ своему дому, оборотился къ Прохорову и возразилъ ему заразъ на все.

— Ежели бы ты въ самомъ дѣлѣ былъ умный мужикъ, такъ ты бы допрежь всего этого подумалъ, откуда свѣту-то Божьяго получить, съ какой стороны, отъ какого солнышка?… А потому скажу: ахъ, ты, дуракъ, дуракъ! Пошелъ лучше спать, пьяная рожа!

Горѣловъ поплелся къ своей избѣ, а Прохоровъ, отъ неожиданности, на одно мгновеніе даже отрезвѣлъ; съежился, струсилъ и пугливо посматривалъ на уходившаго Горѣдова.

— Оголтѣлъ народъ душевно! — сказалъ Горѣловъ задумчиво, по приходѣ въ свою избу. Онъ задумался надъ этимъ случаемъ, надъ Прохоровымъ, надъ его пьянствомъ. Но незамѣтно для себя онъ пересталъ питать презрѣніе къ пропойству, которое сдѣлалось предметомъ его мысли, и не ругалъ пропойцевъ, потому что принялся объяснять ихъ. Такая перемѣна особенно рѣзко объявилась въ другомъ случаѣ, на который онъ случайно натолкнулся черезъ нѣсколько дней. Случай этотъ представилъ своею особой Портянка.

Его настоящее имя было Тимоѳей, фамилія — Портянковъ, но его всѣ звали просто Портянкой, — до такой степени онъ упалъ во мнѣніи всѣхъ. Онъ всегда находился въ состояніи безсознательномъ. Былъ-ли онъ пьянъ, или трезвъ, онъ всегда оставался безчувственнымъ. Время онъ дѣлилъ такъ: всю недѣлю работалъ, въ воскресенье пилъ, присоединяя иногда въ праздничному дню и понедѣльникъ, и не останавливаясь передъ закладомъ портковъ, если они не были надѣты въ моментъ жажды. Лицо его всегда было одутлое и больное, хотя толстое, подобно свиному пузырю, глаза безсмысленны. Но здоровье еще оставалось въ немъ. Всѣ съ охотой брали его на работу, потому что онъ не обращалъ вниманія, выдержитъ его пупъ или треснетъ. Что бы ни заставили его дѣлать, онъ безмолвно ворочалъ, возилъ, таскалъ съ покорностью слона. Онъ буквально молчалъ нѣсколько лѣтъ, и если пытался иногда выразить что-нибудь, то крайне безтолково и безсвязно: онъ разучился говорить.

И пьяный онъ никогда не говорилъ. Тогда онъ падалъ даже ниже: молча напьется, выйдетъ на улицу — хлопъ, и лежитъ безъ движенія, — лежитъ до тѣхъ поръ, пока работодатель, нанявшій его, самъ не придетъ и не растолкаетъ его пинками.

— Эй, ты, бревно, будетъ тебѣ отдыхать! — кричитъ онъ, пуская въ ходъ пинки.