Николай Каронин-Петропавловский - Праздничные размышления

• Название: Праздничные размышления
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

— Мазать. Хорошо.

Фельдшеръ принесъ промывальный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего рѣшенія — упереться въ случаѣ чего.

— А какъ цѣна, ваше благородіе? — спросилъ онъ.

— Пустяки. Тридцать двѣ копѣйки.

Василій обомлѣлъ. Почти такая цифра и была у него въ карманѣ. Онъ рѣшился.

— А нельзя-ли двѣ гривны? Чтобы, то-есть, нутреное за гривну и гривна въ язву.

— Нельзя. Давай ногу.

Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лѣчиться послѣ этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имѣли ни малѣйшаго дѣйствія. Чилигинъ стоялъ возлѣ дверей и угрюмо смотрѣлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ:

— Всякой земноводной и воздушной твари положено отъ самаго начала природы заботиться о своемъ здоровьи, чтобы жить въ чистотѣ и радости, а не какъ свиньи. Вслѣдствіе того же, всякому человѣку, носящему на своей физіономіи образъ и подобіе Божіе, отъ самыхъ древнѣйшихъ временъ и до настоящаго времени свойственно заботиться о своемъ тѣлѣ и душѣ, чтобы жить честно и благородно, какъ предписываетъ образованіе. А потому человѣкъ, пренебрегающій, по глупости, своимъ тѣлеснымъ и душевнымъ благополучіемъ, во сто кратъ гнуснѣе всякой небесной и земной твари и заслуживаетъ того, чтобы его бить по мордѣ… Ахъ, ты, бревно глупое! — вдругъ воскликнулъ фельдшеръ, не выдержавъ торжественнаго тона. — Да неужели тебѣ жалко какого-нибудь четвертака для здоровья? Да ты хотъ бы спросилъ, выздоровѣешь-ли ты, если не станешь лѣчиться? Да ты вѣдь жизни лишаешься за пять-то огурцовъ, верблюжья башка!

— Мы привышны. Дастъ Богъ, и такъ пройдетъ, — возразилъ Чилигинъ, начиная питать злобу къ фельдшеру.

— Привышны! — передразнилъ Фельдшеръ. — Ты думаешь, что желудокъ твой топоръ переваритъ? Врешь, верблюжья голова, не переваритъ! И ты думаешь, что ежели ты навалишь въ себя булыжнику, такъ это тебѣ пройдетъ даромъ? Такъ врешь же, братъ, не пройдетъ, потому что брюхо у тебя почти-что естественное…

— Намъ недосугъ жить, какъ прочіе народы, т.-е. господа, да брюхо свое наблюдать! — замѣтилъ злобно Чилигинъ, разъяренный словами фельдшера.

Послѣдній также разъярился.

— Да ты — человѣкъ?

— Мы — мужики., а прочее до насъ некасаемое. — При этомъ. Чилигинъ надвинулъ шапку на глаза и шагнулъ за дверь.

— И убирайся, бревно глупое! — сказалъ фельдшеръ и ушелъ къ себѣ.

Чилигинъ былъ радъ, что отвязался отъ него. Но не долго онъ радовался, и не пришлось ему болѣе таскать кули. Къ вечеру онъ окончательно занемогъ и надолго лишился чувствъ. Онъ помнилъ только, что залѣзъ подъ амбаръ, съ цѣлью не мѣшать другимъ и себѣ дать покой. Но что дальше совершалось, онъ все забылъ въ бреду; только блѣдный лучъ сознанія мелькалъ въ его головѣ, освѣщая по временамъ нѣкоторые случаи, происшедшіе за это время…

Будто кто-то подошелъ къ нему и вытянулъ его за ноги изъ-подъ амбара, что было очень обидно. Потомъ онъ услышалъ голосъ якобы самого барина: „Вотъ еще наказаніе! Отвезите его въ городскую больницу, а то еще помретъ“. Тогда его взяли, какъ куль, и снесли его на нагруженный мукой возъ. Съ этой минуты потянулись долгіе, ужасные дни, во все продолженіе которыхъ онъ болтался и трясся на возу, и онъ подумалъ, что быть кулемъ довольно подло; его куда-то везли, а онъ ничего не видалъ, ничего не могъ сказать, ни о чемъ-нибудь попросить. И голова его стукалась объ телѣгу, тѣло качалось во всѣ стороны, въ носъ и ротъ лѣзли пыль и мука, а въ то же время другіе кули безжалостно тискали его. Наконецъ, его привезли, стащили съ воза и отнесли въ амбаръ, положивъ около другого тощаго куля. Послѣ этого вдругъ сдѣлалось темно и тихо. Только гдѣ-то крысы скребли, и онъ боялся, что онѣ именно къ нему пробираются, чтобы прогрызть его и таскать изъ него муку.

Но мѣсто, представившееся Чилигину амбаромъ, было только больницей, куда его привезли, положивъ его рядомъ съ другимъ больнымъ, а за крысу онъ принялъ старую сидѣлку въ коленкоровомъ платьѣ, которое шуршало при малѣйшемъ движеніи сидѣлки. Впрочемъ, больной скоро снова сдѣлался безчувственнымъ на цѣлую недѣлю и не помнилъ, кто его лѣчилъ, кто за нимъ ухаживалъ и когда совершили операцію въ его ногѣ, въ которой открылся антоновъ огонь…

Когда онъ пришелъ въ себя, то цѣлый день употребилъ на то, чтобы возобновить въ памяти все случившееся съ нимъ. Между прочимъ, онъ вспомнилъ о лукѣ, отчасти оставшемся въ его карманѣ, и тотчасъ обратился за разъясненіемъ этого обстоятельства къ сидѣлкѣ. Та сердито приказала ему молчать, но, впрочемъ, успокоила его, объявивъ, что деньги его — тридцать пять копѣекъ — останутся цѣлыми, а лукъ, найденный въ карманѣ, выброшенъ въ помойную яму… Тсс! Чилигинъ успокоился, увидавъ, что его кормятъ хорошо, только не очень сытно. Дѣйствительно, выздоравливая, онъ очень жадничалъ; поѣдалъ все, что ему давали, и все-таки считалъ себя голоднымъ. Баринъ, лежавшій съ нимъ рядомъ, замѣтивъ это, сталъ отдавать ему почти всю свою порцію. Чилигинъ и ее поѣдалъ. Съ этого началось ихъ знакомство. Оно упрочилось еще болѣе тѣмъ, что оба были больны.

Но Чилигимъ въ первые дни неохотно вступалъ въ разговоръ. Онъ молча лежалъ, все раздумываясь о своемъ положеніи, безпримѣрномъ и поразительномъ въ жизни. Во-первыхъ, его кормили даромъ; во-вторыхъ, ему нечего было дѣлать, тогда какъ въ настоящей, во всамдѣлѣшней его жизни онъ вѣчно гонялся за кускомъ, а о досугѣ, - о такомъ досугѣ, когда ничто не печалило бы, — онъ до сего дня не имѣлъ никакого представленія. Это странное положеніе дало ему возможность и время глубоко задуматься. Но досужая мысль его сперва освѣщала только внѣшніе, окружающіе его предметы и явленія. Въ началѣ стояла невозмутимая тишина. Чилигинъ прислушивался, смотрѣлъ. Онъ никогда не жилъ въ такой избѣ, гдѣ стѣны были бѣлы, какъ снѣгъ, потолокъ высокъ, окна громадны. Выкрашенный полъ казался ему столомъ, и онъ смертельно испугался, когда однажды плюнулъ на него, тотчасъ стеревъ ладонью замаранное мѣсто. Осмотрѣвъ всѣ эти предметы, онъ сказалъ разъ вслухъ: „У, какъ тутъ чисто!“

Онъ не пропускалъ ни одной мелочи безъ вниманія. Простыню, на которой лежалъ, онъ нѣсколько ризъ ощупалъ; подушку изслѣдовалъ со всѣхъ сторонъ. Когда ему принесли въ первый разъ тарелку, онъ позвенѣлъ объ нее пальцемъ, а когда ему дали металлическую ложку, онъ попробовалъ ее зубами. Любопытство его проникало всюду. И всякій разъ, какъ что-нибудь обращало его вниманіе. онъ дѣлалъ замѣчанія, которыя по большей части выражали его удивленіе насчетъ чистыхъ вещей. Но все, что его окружало, казалось ему холоднымъ, скучнымъ, хотя и богатымъ, причемъ ему пришло въ голову, что было бы хорошо, ежели бы все это было дома и ежели бы возможно было жить такъ. „Чудесно было бы, чисто и пріятно!“ Однако, въ опроверженіе этой сумасшедшей мысли, онъ уныло покачалъ головой и сказалъ: „Какже, держи карманъ!“

Сосѣдъ видѣлъ его скуку и затѣвалъ съ нимъ разговоры. Чилигинъ, наконецъ, сдѣлался сообщительнѣе. Бѣда только въ томъ, что имъ часто разговаривать было не о чемъ, потому что общимъ между ними было только больное положеніе и больничная порція. Тогда баринъ сталъ читать книжку. Книжки Чилигинъ раньше всегда какъ-то побаивался, и если ему приходилось держать такую вещь въ своихъ рукахъ, то онъ всегда улыбался, какъ ребенокъ, которому кажутъ неизвѣстную вещь, а онъ думаетъ, что она укуситъ. Книжка была „О землѣ и небѣ“, школьное изданіе. Баринъ не ограничивался однимъ чтеніемъ, — трудныя мѣста онъ обстоятельно объяснялъ. Чилигинъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ взволнованно слушалъ. Наконецъ, чтеніе кончилось, и сосѣдъ спросилъ, какъ ему поправилось?

— Забавная книжица. И даже очень пріятно, — отвѣчалъ Чилигинъ.

Больной сосѣдъ нахмурился.

— Только забавная? — спросилъ онъ.

— А то что же еще? Побаловаться отъ скуки можно, — возразилъ Чилигинъ.

Баринъ просилъ объясненія, горячился, и Чилигинъ добавилъ, что такое баловство мужику не идетъ.

— Отчего не идетъ? — спросилъ баринъ.

— Такъ. Жирно очень!

Сосѣдъ-баринъ не понималъ и продолжалъ допытываться, Онъ повернулся лицомъ къ товарищу и пристально осматривалъ его, тогда какъ послѣдній не глядѣлъ никуда, мрачный и задумчивый.

— Почему же жирно? Наука — для всѣхъ.

— А для мужика — предѣлъ, — возразилъ Чилигинъ. — Потому ему предѣлъ, чтобы онъ не безобразничалъ. А то книжки… ловко сказалъ!

— Да что же худого въ книжкахъ? — спросилъ тоскливо и съ удивленіемъ больной.

— Напримѣръ, развратъ и прочее.

— Какъ?

— То-есть подлость! — Чилигинъ говорилъ мрачно. — Потому, ты не балуйся, а живи по совѣсти. Назначена тебѣ точка, и ты сиди на ней, а нечего тутъ безобразія выдумывать, лежать вверхъ брюхомъ. Ты станешь книжку читать, другой мужикъ захочетъ тоже, а я за тебя отдувайся! Нѣтъ, ужь ты сдѣлай милость, прекрати эти глупости; работай, братъ, потому тебѣ отъ самаго первоначалу положена эта самая точка, а не забавляйся… А то книжка… эдакъ всякъ бы захотѣлъ книжку читать, да ручки свои беречь!