Николай Каронин-Петропавловский - Деревенские нервы

• Название: Деревенские нервы
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

Но иногда Гаврило внезапно затихалъ. Выраженіе его было тогда мучительное. Онъ пытался заговаривать со старухой, желая высказать ей, что у него болитъ, ему хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь, чтобы облегчить себя отъ непосильной тяжести, ни съ того, ни съ сего обрушившейся на него, но высказаться толково онъ не умѣлъ, особенно съ близкимъ человѣкомъ, съ которымъ пріучаются говорить полусловами и намеками. Именно старухѣ-то своей онъ и не могъ путно разсказать свою хворь. А, между тѣмъ, самъ сознавалъ, что хворь напала на него и гнететъ немилосердно.

Въ это время онъ ходилъ къ батюшкѣ поговорить по душѣ. Простоявъ въ воскресенье обѣдню, онъ прямо пошелъ къ поповскому дому. Батюшка принялъ его сухо, но не прогналъ, а велѣлъ обождать. Онъ считалъ деньги, собранныя сейчась за крестины и молебны. Сидя за столомъ, онъ съ глубокомысленнымъ видомъ раскладывалъ мѣдныя монеты, скоро на столѣ въ порядкѣ разложены были кучки, въ одномъ мѣстѣ возвышались толстые пятаки, въ другомъ — гривны, подлѣ гривенъ рядомъ тянулись двухкопѣечныя, а позади всѣхъ помѣстились тощія копѣйки. Пересчитавъ все это тлѣнное богатство, батюшка нахмурилъ брови и сурово взглянулъ на Гаврилу.

— Ну, говори, зачѣмъ ты? — строго спросилъ батюшка. Гаврило не могъ сразу найти отвѣтъ. Онъ тревожно кидалъ глаза на полъ, по стѣнамъ и на свои сапоги, и въ нерѣшительности перекидывалъ съ одною мѣста на другое свою шапку, положивъ ее сначала на колѣни, потомъ на лавку подлѣ себя, и засунулъ ее, наконецъ, за пазуху кафтана. Лицо его къ этому времени уже сильно измѣнилось, оно осунулось, а въ глазахъ была неотвязная тревога.

— Что же ты мнешься? Говори.

— Я будто нездоровъ. Мнѣ бы по душѣ съ тобой покалякать… Можно? — заговорилъ Гаврило слабо, но быстро оправился. Батюшка поморщился въ отвѣтъ на это, однако, приготовился выслушать.

— Я бы передъ тобой все одно, какъ передъ Богомъ. Мнѣ ужь таить нечего, дѣваться некуда, одно слово, хоша бы руки на себя наложить, такъ въ пору. Значитъ, приперло же меня здорово!

— Что ты говоришь? Развѣ можно имѣть такія грѣховныя мысли? — недовольнымъ тономъ сказалъ батюшка, который еще не могъ до сихъ поръ забыть самоубійства сына.

— Грѣшно — это справедливо. Потому, противъ Бога. Вотъ я и пришелъ насчетъ души поговорить… Болитъ у меня, прямо надо сказать, душа, тоскую, а объ чемъ, объ какихъ случаяхъ, того не знаю… Дивное дѣло! Жилъ-жилъ, все ничего, а тутъ вдругъ вонъ куда пошло!… И хотѣлъ бы дознаться, отчего это бываетъ?

— Какъ же она у тебя болитъ, душа-то?

— Да такъ, самъ не знаю, въ какомъ родѣ… А вижу, что главная сила въ душѣ. Отчего это бываетъ?

— Тоска, говоришь?

— Не одна тоска, а все. Иной разъ ску-учно станетъ и до того ужь дойду, что самъ какъ есть не въ своемъ видѣ…

— Трудись хорошенько. Скука происходитъ отъ праздности, — посовѣтовалъ батюшка,

— Такъ вѣдь я допрежъ этой пакости не отлынивалъ отъ работы, и сейчасъ бы радъ работать, да не могу. Скучно! Тошно мнѣ смотрѣть на все… И радъ бы приспособить себя къ дѣлу, а, между прочимъ, скучно… Отчего это бываетъ?

— Отъ различныхъ причинъ бываетъ, — многозначительно отвѣчалъ батюшка, но въ полной мѣрѣ недоумѣвая.

— А то случается, что я все думаю разныя мысли, — продолжалъ Гаврило.

— Какія же мысли?

— Да мысли-то, по правдѣ сказать, не настоящія, а все больше предсмертное мнѣ приходитъ въ голову…

— То-есть какъ это предсмертное? — спросилъ батюшка, поблѣднѣвъ и съ сердцемъ.

— Да такъ, о смертяхъ, вишь, я все думаю, — пояснилъ Гаврило.

— Дуришь, я вижу, ты!… Что же ты думаешь?

— Разное. Живетъ, напримѣръ, около меня Василій Чилигинъ, колотится кое-какъ со дня на день, по зимамъ мерзнетъ, а то такъ по два дня безъ пищи ходитъ… Я и думаю: скоро-ли же Чилигинъ кончится?

Батюшка неодобрительно покачалъ головой.

— Или, напримѣръ, Тимоѳей Луковъ. Домъ бросилъ, жена убѣгла отъ него, а онъ безобразничаетъ… И думаю я: лучше бы Тимошкѣ помереть!

— Это, братъ, грѣшно, зла желать ближнему, — возразилъ батюшка строго.

— Самъ вижу, грѣхъ, а не могу… Вижу котораго, напримѣръ, человѣка и думаю: «зачѣмъ ты живешь?» И про себя у меня такія же мысли. Дѣлалъ бы, работалъ бы съ удовольствіемъ, а не знаю, что къ чему… Потому я и спрашиваю, какъ бы хворь эту вывести?… Очень она меня убиваетъ!

— Да я не понимаю, какая хворь? По моему, дурь одна… Какая это хворь? — нетерпѣливо сказалъ батюшка, которому сталъ надоѣдать этотъ разговоръ.

— Жизни не радъ — вотъ какая моя хворь! Не знаю, что къ чему, зачѣмъ… и къ какимъ правиламъ, — упорно настаивалъ Гаврило.

— Ты вѣдь землепашецъ? — строго спросилъ батюшка.

— Землепашецъ, вѣрно.

— Чего же тебѣ еще? Добывай хлѣбъ въ потѣ лица твоего и благо ти будетъ, какъ сказано въ писаніи…

— А зачѣмъ мнѣ хлѣбъ? — пытливо спросилъ Гаврило.

— Какъ зачѣмъ? Ты ужь, братъ, кажется, замололся. Хлѣбъ потребенъ человѣку.

Батюшка проговорилъ это лѣниво, не зная, какъ отвязаться отъ страннаго мужичонки.

— Хлѣбъ, точно, ничего… хлѣбъ — оно хорошее дѣло. Да для чего онъ? Вотъ какая штука-то! Нынче я ѣмъ, а завтра опять буду ѣсть его… Весь вѣкъ сваливаешь въ себя хлѣбъ, какъ въ прорву какую, какъ въ мѣшокъ пустой, а для чего? Вотъ оно и скучно… Такъ и во всякомъ дѣлѣ, примешься хорошо, начнешь работать, да вдругъ спросишь себя: зачѣмъ? для чего? И скучно…

— Такъ вѣдь тебѣ, дуракъ, жить надо! Затѣмъ ты и работаешь? — сказалъ гнѣвно батюшка.

— А зачѣмъ мнѣ надо жить? — спросилъ Гаврило.

Батюшка плюнулъ.

— Тьфу! ты, дуракъ эдакій!

— Ты ужь, отецъ, не изволь гнѣваться. Вѣдь я тебѣ разсказываю, какія мои предсмертныя мысли… Я и самъ вѣдь, не радъ; ужь до той мѣры дойдетъ, что тошно, болитъ душа… Отчего это бываетъ?

— Будетъ тебѣ молоть! — сказалъ строго батюшка, собираясь покончить странный разговоръ.

— Главное, дѣваться мнѣ некуда! — возразилъ грустно Гаврило.

— Молись Богу, трудись, работай… Это все отъ лѣни и пьянства… Больше мнѣ нечего тебѣ присовѣтовать. А теперь ступай съ Богомъ, — и батюшка при этомъ рѣшительно всталъ.

Гаврило не ожидалъ, что бесѣда такъ круто прервется, и нѣсколько времени топтался на мѣстѣ. Но, оставленный батюшкой, онъ вышелъ вонъ, не говоря ни слова. А хотѣлось бы ему до многаго допытаться; напримѣръ, спросить: отъ какой причины сынъ батюшки наложилъ на себя руки?

Весь этотъ день Гаврило находился въ смирномъ настроеніи. Но не то случилось на другой день. Нужно же было нелегкой столкнуть его снова съ батюшкой. Послѣдній шелъ къ себѣ домой и несъ лукошко съ яйцами. Должно быть, какой-нибудь благочестивый мірянинъ пожертвовалъ. Гаврило, какъ только увидалъ батюшку, моментально очутился не въ своемъ видѣ. Онъ взбѣленился, вспыхнулъ и давай ругать батюшку отборными словами. Батюшка сначала не вѣрилъ своимъ ушамъ и остановился, какъ вкопанный.

— Что ты, что ты? Богъ съ тобой! Развѣ ты не узнаешь меня?

— Какъ не узнать! — кричалъ Гаврило.

— Вѣдь я твой отецъ духовный, сумасшедшій ты человѣкъ!

— Вижу. Ишь какое лукошко-то прешь!… Развѣ священному человѣку нужно яйца? Какой же ты послѣ этого священникъ, коли у тебя лукошко на умѣ? — бѣшено кричалъ Гаврило и принялся постыдно ругаться, внѣ себя ни повидимому, не сознавая, гдѣ и что онъ говоритъ. Батюшка поспѣшилъ отойти прочь и отнеся лукошко домой, сейчасъ же отправился въ волость съ жалобой.

Скоро вся деревня узнала, что съ Гаврилой не только дѣла, но и самаго пустого разговора вести невозможно. Безъ всякаго повода онъ вдругъ ошалѣетъ, облаетъ что ни на есть отборнѣйшими ругательствами и осрамитъ на всю улицу. Его опасались и сторонились, боязливо поглядывая на него. Мальчишки, и тѣ стали прятаться при видѣ его, хотя онъ никогда ихъ не задѣвалъ. Стоило ему показаться на улицѣ, чтобы куча ребятъ бросалась въ разсыпную. «Вонъ Гаврило идетъ!» — кричалъ кто-нибудь, и это означало: спасайся, кто можетъ! и ребята спасались — одинъ подъ плетень, другой въ подворотню, кто куда успѣлъ.

А самъ Гаврило все больше и больше принималъ не свой видъ. Лѣтнія работы онъ продолжалъ совершать, но такъ неровно, такъ неумѣло, что только маялся. Онъ метался. Какъ будто онъ потерялъ что-то огромное, глубоко-важное и напрасно въ страхѣ отыскивалъ свою пропажу. Не находя искомаго, онъ еще сильнѣе волновался. Однажды онъ засѣлъ въ кабакъ, гдѣ его до этого времени никогда не видали. Однако, сивуха не залила его смертельнаго безпокойства, а подѣйствовала на него удручающимъ образомъ. Напившись, онъ пришелъ къ себѣ на зады, легъ въ траву и сталъ плакать. Плачъ его такъ долго продолжался, что услыхали нѣсколько сосѣдей и, подойдя къ нему, робко уговаривали, вмѣстѣ съ его старухой, придти въ себя, успокоиться.

Въ другой разъ на двое сутокъ онъ совсѣмъ безслѣдно пропалъ. Думали, утонулъ, потому что въ послѣдній разъ видѣли его возлѣ воды, и онъ мочилъ себѣ голову, но это подозрѣніе оказалось напраснымъ. Черезъ два дня онъ тихо явился домой и спокойно уснулъ. Уходилъ же онъ въ имѣніе Шипикина къ извѣстному фельдшеру.