Николай Каронин-Петропавловский - Братья

• Название: Братья
• Автор: Николай Каронин-Петропавловский
• Жанр: Русская классическая проза

КАРОНИН, С., псевдоним, настоящее имя и фамилия Петропавловский Николай Елпидифорович, известен как Н. Е. Каронин-Петропавловский — прозаик. Родился в семье священника, первые годы жизни провел в деревне. В 1866 г. закончил духовное училище и поступил в Самарскую семинарию. В 1871 г. К. был лишен казенного содержания за непочтительное отношение к начальству и осенью подал заявление о выходе из семинарии. Он стал усердно готовиться к поступлению в классическую гимназию и осенью 1872 г. успешно выдержал экзамен в 6-й класс. Однако учеба в гимназии разочаровала К., он стал пропускать уроки и был отчислен. Увлекшись идеями революционного народничества, летом 1874 г. К. принял участие в «хождении в народ». В августе 1874 г. был арестован по «делу 193-х о революционной пропаганде в империи» и помещен в саратовскую тюрьму. В декабре этого же года его перемещают в Петропавловскую крепость в Петербурге. В каземате К. настойчиво занимается самообразованием. После освобождения (1878) К. живет в Петербурге, перебиваясь случайными заработками. Он продолжает революционную деятельность, за что в феврале 1879 г. вновь был заточен в Петропавловскую крепость.

Точных сведений о начале литературной деятельности К. нет. Первые публикации — рассказ «Безгласный» под псевдонимом С. Каронин (Отечественные записки.- 1879.- № 12) и повесть «Подрезанные крылья» (Слово.- 1880.- № 4–6).

В 1889 г. К. переехал на местожительство в Саратов, где и умер после тяжелой болезни (туберкулез горла). Его похороны превратились в массовую демонстрацию.

---

Впрочемъ, онъ такъ верилъ въ «родительскую кровь», что забывалъ ея оскорбленія. Видя, какъ братъ обдаетъ его холодомъ, онъ говоритъ хитро: «пущай!», а смотря на бабъ, которыя подчасъ рвали и метали, онъ добродушно думалъ: «ничего, перемелется — мука будетъ». Онъ верилъ, что достаточно не бередить гневъ — онъ самъ пройдетъ; «потому, напримеръ, дерьмо… не трожь его — оно не будетъ и вонять». Ссоры бабъ даже часто доставляли ему удовольствіе, онъ дразнилъ ихъ, отпуская на ихъ счетъ простодушныя шуточки; сядетъ на лавку и смеется. Забывая оскорбленія, онъ забывалъ свое намереніе поступать по настоящему, какъ следуетъ. Эта неисправимость и бесила Петра. Но это былъ только предлогъ — Петръ везде виделъ предлоги уколоть Ивана… Бросилъ Иванъ на дворе телегу, оставивъ ее мокнуть на дожде; Петръ это непременно замечалъ, онъ нарочно съ трескомъ завозилъ въ сарай телегу, а возвратившись въ избу, кололъ: «Что ротъ-то разинулъ?»

Петръ во всехъ поступкахъ Ивана сталъ видеть одну сплошную глупость. Правда, Иванъ любилъ пошутить, но безъ этого онъ не могъ обойтись, безъ этого жизнь не казалась бы ему красною. Любилъ онъ, напримеръ, своихъ детей и всехъ ребятъ брата безъ исключенія и никогда не въ силахъ былъ отказать себе въ удовольствіи купить имъ пряниковъ. «Эй, ребята! Иди ко мне кто хочетъ гостинцевъ!… Лиса пришла!» — кричалъ онъ, вылезая изъ телеги, бросалъ лошадь, забывалъ дело и возился съ ребятами. Поднимался шумъ. Вся гурьба маленькихъ сорванцовъ, которые любили его, лезла ему на спину, крутилась около ногъ, дергала за бороду, ревела отъ восторга. Иванъ и самъ былъ въ восторге такъ что большую часть шума, производимаго дележомъ пряниковъ, Петръ приписывалъ ему. «Вонъ куда денежки-то уходятъ!» — говорилъ онъ, непременно появляясь на месте дележа пряниковъ. Одни эти слова приводили въ смущеніе Ивана, отравляя его удовольствіе. А все-таки безъ шуточки онъ не могъ обойтись. Изъ-за техъ же ребятъ выходили постоянно непріятности, выражавшіяся со стороны Петра колючими взглядами и словами, а со стороны Ивана горечью и недоуменіемъ: «за что братъ серчаетъ?» Иванъ нередко целикомъ входилъ въ интересы ребятъ, разсуждалъ съ ними, начиналъ препирательства, ссорился или вызывалъ нарочно борьбу между ними, когда всемъ делалось скучно. Между мальчишками происходилъ бой, они тузили другъ друга, оглашая дворъ ревомъ и тумаками. Иванъ горячо вмешивался въ дело: подсмеивался, если одинъ изъ противниковъ валился на землю, или стыдилъ, поощрялъ, когда боецъ слабелъ… «Ай-ай, Микитка! Плохъ, плохъ, братъ! — говорилъ онъ, принимая на себя стыдящее выраженіе. — Оченно плохъ, Микитка! Ужь этого не скроешь… Вонъ онъ какъ тебя двинулъ, Сенька-то!… А ты его самъ… ты его въ пузо дерни, садани его снизу… во какъ! Молодчина! ловко! Валяй его хорошенько… буцъ, буцъ!» Иванъ самъ приходилъ въ восторгъ, принимая живейшее участіе въ драке; онъ принималъ все выраженія и позы дерущихся, всемъ существомъ отдаваясь игре… Появлялся Петръ. Однимъ своимъ появленіемъ прекращалъ шумъ. Одинъ его взглядъ изъ подлобья, одни его тонкія, плотно сжатыя губы могли отравить всякое удовольствіе. Онъ это и самъ зналъ, но, не довольствуясь этимъ, радикально отравлялъ шутливое настроеніе Ивана какими-нибудьедкими замечаніями.

— Работать бы надо… нечемъ дразнить ребятъ… пустяковинный человекъ!

Петръ и на самомъ деле думалъ, что онъ работаетъ одинъ, а братъ только выезжаетъ на немъ. Эта мысль самого его отравляла, не давая ему покою; ему вечно казалось, что онъ переделалъ, а Иванъ не доделалъ. Онъ не переставалъ, кажется, ни минуты безпокоиться о хозяйстве въ те же минуты думая, что съ Иваномъ хозяйства не соберешь, потому — пустяковинный человекъ. Самъ онъ не сиделъ ни минуты безъ дела, не шлялся безъ пути; притомъ, каждое его дело имело всегда осязательную цель, было обдумано и приноровлено. Увидитъ безъ дела валявшійся гвоздь — приберетъ его къ месту, такъ что когда придетъ надобность въ гвозде онъ его употребитъ. У него ничего не пропадало даромъ, ни вещи, ни времени. Целые дни онъ проводилъ въ томъ, что собиралъ и копилъ всякую чепуху, которая, однако, въ его рукахъ всегда находила надлежащее место. Иванъ поступалъ вопреки ему и какъ будто даже на зло: на, молъ, вотъ тебе выжига! Такъ казалось Петру, потому что тотъ заржавленный гвоздь, которому онъ нашелъ место, Иванъ вынималъ и терялъ. Петръ зеленелъ, когда виделъ это, а виделъ онъ все, что творилъ Иванъ.

— Пустяковый человекъ! Разоритъ онъ меня, идолъ! — говорилъ, въ упоръ смотря на Ивана, Петръ. Иванъ готовъ былъ плакать отъ горя. А Петръ думалъ про себя: «Ахъ, кабы я былъ одинъ хозяиномъ, кабы не было этой пустой башки!»

Разъ такая мысль появилась въ семье последняя на половину разрушена. Къ несчастію, Иванъ ничего этого не замечалъ, и когда Петръ бросалъ въ его сторону одно изъ своихъ колючихъ словъ, Иванъ бывалъ огорченъ, но думалъ, что онъ поступаетъ какъ следуетъ, темъ более, что самая жадность Петра, его алчное желаніе копить вызывали въ немъ одно уваженіе. Лично самъ онъ не былъ одаренъ этими хозяйственными свойствами и не считалъ всякую «погань», валявшуюся на дворе годною къ какому-нибудь употребленію, но проявленіе этой алчности онъ приветствовалъ, какъ хозяйственность, какъ уменье наживать деньгу, какъ показатель ума Петра. «У-у, башка!» — говорилъ онъ при удобномъ случае. И эта высокая нравственная оценка алчности, это смешеніе алчности съ умомъ прямо противоречили темъ поступкамъ, на которые онъ самъ былъ способенъ.

Очень любилъ онъ сидеть вечеркомъ на бревне; это всегда приходилось на праздникъ. Сиделъ онъ на бревне передъ своею избой и калякалъ съ пріятелями, ведя нескончаемые разговоры о разнообразныхъ предметахъ, занимавшихъ его умъ. Это было одно изъ техъ удовольствій, и которыхъ онъ не могъ себе отказать. Онъ часто засиживался на своемъ любимомъ месте до темной ночи, когда шумъ деревенскій стихалъ и издалека, изъ степи, слышалась перекличка перепеловъ, а въ соседнемъ озере квакали лягушки, когда на небе светился уже месяцъ, и шумный разговоръ самъ собою замиралъ. Понятно, что отъ такихъ сиденій на бревне по вечерамъ нельзя ждать какого-нибудь проку для хозяйства, такъ говорилъ ему Петръ, но онъ любилъ ихъ, какъ средство отвести душу; любилъ онъ самъ что-нибудь разсказать, напримеръ, о томъ, какъ онъ позапрошлый годъ чуть-чуть не поймалъ волка у себя въ сеняхъ, или какой у него умный меринъ: «Сейчасъ это увидитъ у тебя хлебъ въ руке подкрадется и цапъ! Даже на удивленіе!» Любилъ онъ и слушать разсказы другихъ, то веселые и смешные, то тихіе и тоскливые; любилъ онъ и ту минуту, когда после шумнаго разговора вдругъ все смолкнутъ, поочереди вздохнувъ, и где — нибудь въ степи раздастся ржаніе лошади, скрипъ запоздавшей телеги или степная песенка, заставляющая вдругъ заныть сердце, задуматься…

Иванъ не пропускалъ ни одного сборища, и везде принималъ на себя роль хозяина. Никто такъ не умелъ делить и подносить чарки общественной водки, когда міру удавалось содрать съ кого-нибудь «штрахъ». Иванъ въ такихъ случаяхъ былъ на верху блаженства, достижимаго въ той точке земли, где стояла Березовка. Целая деревня тогда обращала на него взоры и доверяла его ловкости, испытанной въ самыхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ, когда, напримеръ, лакомокъ собиралось много, а вина было только полведра Иванъ въ совершенстве зналъ, сколько изъ даннаго количества выйдетъ чарокъ, сколько «останется въ залишке» и куда девать этотъ залишекъ, выражавшійся часто такою дробью, которую можно было только лизать. Самъ Иванъ почти не пилъ, — до того онъ былъ погруженъ въ свою выдающуюся роль, довольствуясь общественнымъ доверіемъ къ его способностямъ. Для него самый процессъ распределенія чарокъ, во время котораго онъ снималъ шапку, кланялся, прося выкушать, казался праздникомъ. Впрочемъ, у него и дома иногда собирались гости на пирушку, но тогда онъ совсемъ не могъ усидеть на месте отъ пожиравшей его радости; онъ суетился, упрашивать выкушать, и съ лица его не сходила блаженнейшая улыбка.

Еслибы кто назвалъ имя Ивана Сизова и спросилъ у любого изъ жителей Березовки: «знаете ли вы его?» — то непременно получилъ бы такой ответъ: «Эва! какъ же его не знать!» Дело въ томъ, что Иванъ былъ самымъ искуснымъ распределителемъ луговъ, земли, огородовъ и прочей мірской собственности. Когда березовцы, около Острововъ, собирались на лугу и ссорились изъ-за кусточковъ, яминокъ и другихъ предметовъ общественной вражды, Иванъ являлся примирителемъ добросовестнымъ и искуснымъ и, если угодно, единственнымъ. Онъ зналъ лучше всякаго, сколько всехъ спорныхъ кусточковъ, сколько даетъ сена каждая яминка и черезъ какой пень надо провести грань, чтобы одинъ изъ спорящихъ не получилъ на две горсти больше корма. У него былъ превосходный глазомеръ. Достаточно было для него лечь на брюхо на траву, сделать изъ рукъ подзорную трубу, посмотреть и объявить: «въ аккурате!», чтобы брехавшіе другъ на друга спорщики умолкли, веря въ его подавляющій авторитетъ. Въ такіе дни онъ, высунувъ языкъ, бегалъ отъ одного конца луга въ другой, потому что все въ него верили и звали… «Тимоееичъ!» — раздавалось на одномъ конце. «Иваа-анъ!» — кричали его съ другого боку. Онъ и жеребья носилъ; когда наставала минута вынимать ихъ, онъ становился въ центре развертывалъ свою шапку, въ которой положены были жеребья, и трагически произносилъ: «Н-но, Господи благослови, вынимай!» Его лицо, въ обыкновенныхъ случаяхъ сердечное, делалось суровымъ. Такъ онъ служилъ міру.