Надежда Лухманова - Первая ссора

• Название: Первая ссора
• Автор: Надежда Лухманова
• Жанр: Публицистика

Лухманова, Надежда Александровна (урожденная Байкова) — писательница (1840–1907). Девичья фамилия — Байкова. С 1880 г по 1885 г жила в Тюмени, где вторично вышла замуж за инженера Колмогорова, сына Тюменского капиталиста, участника строительства железной дороги Екатеринбург — Тюмень. Лухманова — фамилия третьего мужа (полковника А. Лухманова).

Напечатано: «Двадцать лет назад», рассказы институтки («Русское Богатство», 1894 и отдельно, СПб., 1895) и «В глухих местах», очерки сибирской жизни (ib., 1895 и отдельно, СПб., 1896, вместе с рассказом «Белокриницкий архимандрит Афанасий») и др. Переделала с французского несколько репертуарных пьес: «Мадам Сан-Жен» (Сарду), «Нож моей жены», «Наполеон I» и др.

---

и продолжаем их 40–50 лет будто бы «в семье» и «брачно». Совершенная иллюзия: «венчание» есть таинство в лунном, зависимом, обусловленном смысле от падающих обратно на него лучей из «брака» как жизненного «счленения», которое уже имеет природу таинства в его оригинальном, не обусловленном, солнечном значении. И вся торжественность и серьезность настроения принадлежит 40–50 годам жизни, а не минуте венчания. Как только мы об этом догадаемся, горячность и чистота минуты венчания разольется в пульс жизни, и так же невозможно станет «бегство» из семьи, не желаемо — как редко случается или никогда не бывает бегство «из-под венца». «Венец» — у нас дома; это «ветхий деньми», венец, данный человеку при его созидании. Что такое «жизнь»? «Творение» (шестидневное) окончилось, когда сотворенная последняя вещь понесла в себе «дыхание жизни» и стала «творческою», т. е. «суббота» мироздания перешла в «субботу» брака, продолжающую мироздание и посейчас —

   По вечным, великим,
   Железным законам,
   в коих от Адама и поднесь мы —
   Круг жизни свершаем[4].

Вот брак в его всемирном и религиозном значении. Инстинкт не обманывает девушек, и нам нужно вернуться к их инстинктам Быть оскорбленным «в лице» — менее, чем уничижиться в точках, для коих, как «скверны», мы ищем «скверного помещения». Вот родник проституции, которая залила наш христианский «бесплотно-возвышенный» и в сущности «возвышенно-фиктивный» мир. Вернемся же к браку: «венец» — у нас в дому; и «венчание» в его торжественно-религиозном значении настает в каждую «субботу» семейного ритма. Мы понимаем, мы догадываемся, что при этом воззрении, раз оно перелилось на ощущение, семья не может похолодеть, «утомить» в потоке лет, как она не похолодеет через шесть дней в седьмой после венчания. «Муж» — «жена» религиозно ощущают себя в ритме счленения своего: бегущие года и наступающая старость уже так мало значительны при этом становятся, что не могут пошатнуть чувства, как они пошатывают всегда действительно «животные»

   Игры Вакха и Киприды,

в «физиологию», под углом которой нами единственно усвоен «брак». В самом деле, мы все в нем перепутали и смешали: слово-глаголание, «венчание» есть «таинство» и «религия», но почему-то сейчас после него начинающееся есть «животное», «грязь», «нечистота», «физиология». Нам даже не придет на ум, для чего позвана церковь и почему, позванная, она пошла и предстоит «физиологии» Все перепуталось у нас, потому что все забыто. Напротив, что венчание есть таинство в лунных лучах, а «жизнь», «40 лет» есть таинство же в солнечных лучах — из этого объясняется, почему церковь и позвана, и почему она «пошла», «предстоит». Религиозность счленений родит религиозность и расчленений. Почему дети должны «почитать» родителей? Как-то особенно почитать, религиозно, а не «благодарить» только за квартиру и стол? Все это непонятно с физиологической точки зрения, как и с точки зрения «поэзии»,

   Игр Вакха и Киприды,

и начинает быть понятно, как только «венец брака» из церкви вносится в дом и высвечивает его, каждую хижину всяких убогих, но любящих людей церковным светом. Дети суть религиозные существа и находятся в религиозной связи с родителями по религиозности их рождения. Разбежавшиеся слова одной молитвы, связи которых мы не понимаем. Но лишь в этой связи они постигаются, т. е. постигается существо «ребенка»; связь «неразрываемая» мужа и жены; любовь, которая обещается и должна течь «до гроба», не пошатываемая «болезнью», «старостью». Все это в чертах своей требуемой вечности и требуемой чистоты — суть религия; но, значит, есть уже религия, ритм пола, о чем, однако, мы имеем лишь сбивающиеся представления — и вина этой сбивчивости лежит в номинализме брака.

Книжка г-жи Лухмановой, исполненная глубокой и прекрасной тревоги о женщинах, о детях (см. некоторые главы о бесприютных детях, приютах), дала нам повод напомнить, где узел этих тревог. С великими надеждами на будущее мы смотрим на женщину; мужчина так погрузился в свои «гражданские скорби», что ему «некогда» и подумать, что такое его «я» и «где» оно. Женщина — сосредоточеннее; правда, сейчас и она мятется, «перебегает холодный двор», кутаясь в «платочек» или в «плед». Но, по особенностям ли организации своей или своей судьбы, она — существо «обо одной думке». «Отчество» для мужчины — это секунда, и он мог принять ее за «удовольствие»; для женщины ее «материнство» есть процесс, и такой сложности и труда, что его невозможно было смешать с «удовольствием». Культура наша, цивилизация, подчинись мужским инстинктам, пошла по уклону специфически мужских путей — высокого развития «гражданства», воспитания «ума», с забвением и пренебрежением как незначущего или низкого «удовольствия» всего полового, т. е. самых родников, источников семьи, нового и нового рождения. Все это умалилось, сморщилось; все это прежде всего не обдумано. Мы можем представить себе, наоборот, целую культуру пола. Те глубины проницания и внимания, которые мы сейчас отдаем

  …петличкам, выпушкам…

которые весело разбежались по всем швам нашей цивилизации, чувствуя, что под ними — фундамент, за них — время, «о них существует и движется эпоха», — эту силу внимания и забот мы можем положить на пол и половое. Мы культивируем ум; мы также можем культивировать пол: возьмем ли мы школу, возьмем ли мы устроение воинской повинности, да и весь строй нашей цивилизации, односторонне мужской, т. е. неуравновешенной, — мы увидим, что жизнь пола везде пренебрежена, что она нигде не была принята во внимание, просто — о ней не было вопроса, она не была замечена, как именно «незначущее удовольствие», естественно сторонящееся перед «серьезною задачею» «вздуть соседа» и «отнять у него Эльзас-Лотарингию» Как мы уже заметили, все европейские народы или вырождаются, или начинаю! вырождаться, и в то время как внутри их совершается этот процесс под односторонностью «мужских» интересов, они захватывают или усиливаются захватить кусок земли у соседа Кусок «земли»… Скоро европейским народам надо будет так мало земли, как мало ее нужно для гроба; и, кажется, именно в этот-то момент они особенно будут пылать желанием «овладеть всею землей», провести до края ее свои «легионы» и «знаменам. С „землею“ вообще потеряна их связь, и она потеряна в „материнстве“. С высоких культурных точек зрения „земля“ и чувство „земли“ есть именно материнское чрево и чувство этого чрева: так глубоко они связаны, почти сливаются. Земля-„кормилица“, как „кормилица“ и мать. Но мать — это „Ева“, „жизнь“; „высокая жена“, „Сарра“, в противоположность „Саре“, „госпоже“, каковое переименование было отмечено Богом в миг заключения завета с человеком

Вот где открывается перед женщиною великая задача. Это — задача переработать нашу цивилизацию, приблизить ее к своему типу; овлажнить сухие ее черты влажностью материнства и краткую „деловитость“ — негой и поэзией дитяти, так и хочется добавить — его безгрешностью и святостью. В самом деле, это задача не

только культурная, но и религиозная: через „материнское чрево“, эту таинственную „землю“ бытия нашего, может пролиться религия „ощущений“ взамен религии „сознания“, которую одну мы имеем в своем богословском номинализме, в поклоняемом» ????" "?????????" Аристотеля. Кто же не наблюдал, что, поднимаясь из «девушки» в «жену», всякая женщина почему-то и как-то, но становится религиознее; что «роженица» после великого труда и страдания высвечивает какою-то явно новою, святою влагою, теперь лучащихся глаз; но вот — она поднялась и, еще слабая, шатаясь, зажигает лампаду около колыбели младенца, иногда зажигает ее впервые в жизни. Все это — инстинкты, и тем они драгоценны, что тут нет обдуманного и намеренного; это — религия, и скорее хоронящаяся, стыдливо затаивающаяся. Извнутри поднимающаяся вера; внутреннее, из «чрева» идущее, разогревание человека; возжигание вновь в нем очага Весты. Задача женщины, объединив эти инстинкты, — догадавшись об общем их смысле, и состоит в том, чтобы стать жрицею (священною, госпожою, Саррою) любви взамен ее «проходимки». Тут все принадлежит тайному и молчаливому ощущению: тенденция к серьезности, которая уже есть у целомудренных девушек, и может сгуститься до высоты и порыва молитвы. Мы постигаем без труда, что «свято» зачинаемое, без загнивания в узелке бытия, и примет в природу свою начало святости, совершенно противоположную той, какую получает младенец, зачатый среди

  .. игр Вакха и Киприды.

Ибо если мудро проницательное словцо наших простолюдинов о человеке, что он «каков в колыбельку — таков и в могилку», то собственно настоящая мудрость этого выражения читается так: «как зачинается человек — так в этом направлении до могилы и продолжается». Ибо секунда его зачатия — естественное построение ноуменального плана его души или по закону «греха», и тогда «в смерть» (моральную, но частью и физическую), или «в молитве», — и тогда, конечно, «в жизнью. Тут — и никогда еще, еще нигде, — хоть на секунду, но соединяются «пуповиною» земля и таинственное, не астрономическое, небо: ибо огонек новой, тут зажигаемой жизни — «не от сего мира», он «в стихии» ниспадает, но сам вовсе не из «стихии», а откуда-то и тоже не от астрономических «звездочек», от каких-то лилейных частей мира. «Бог взял семена из миров иных и насадил сад свой, оттого и начала жизни постигнуть нельзя; по все, что живет, — живет ощущением касания своего таинственным мирам иным». Удивительно, что, сказав устами старца Зосимы эти многодумные слова, Достоевский не догадался продвинуться немного вперед и указать топографию и хронологию этих «касаний», как и другой поэт, написавший совершенно тождественные слова: