Йоханнес Зиммель - Любовь — всего лишь слово

• Название: Любовь — всего лишь слово
• Автор: Йоханнес Зиммель
• Издательство: Пресса
• Жанр: Современная проза
• Год: 1996
• ISBN: 5-253-00850-0

В центре романа немецкого писателя И.М. Зиммеля «Любовь — всего лишь слово» — история трагической любви двадцатидвухлетнего Оливера Мансфельда, чьи родители, преследуемые полицией за неуплату налогов и финансовые махинации, вынуждены были бежать в Люксембург, оставив восьмилетнего сына в Германии учиться в закрытом интернате, и тридцатипятилетней, очень обеспеченной, замужней женщины Верены Лорд, имеющей внебрачного ребенка. Влюбленные преодолевают массу препятствий, идут на обман, хитрость ради долгожданных встреч — в старой башне замка, в лесу, в кафе, в море и даже на вилле мужа Верены. Их шантажируют слуга и бывшая подружка Оливера, угрожая рассказать все мужу, за ними следят.

«Любовь — всего лишь слово» — роман многоплановый. Это и мелодрама, и детектив с элементами психологизма. Роман, который читается на одном дыхании, очень популярен в Германии, по нему был поставлен фильм, имевший грандиозный успех.

---

— Тут не то. Все намного сложнее. Она… она очень привязалась ко мне. Я… я не хочу делать ей больно… но мне надо как-то отделаться от нее!

— Понимаю, — говорит он, ковыряя землю носком ботинка. — Из-за госпожи Лорд?

Я пропускаю этот вопрос мимо ушей.

— Ханзи, ты помог мне найти браслет. Не мог бы ты мне помочь избавиться от Геральдины? Подумай. Может быть, что-нибудь придумаешь.

— Может быть, и придумаю. Какой-нибудь деликатный способ.

— Да. Ни в коем случае никакой грубости.

— Можешь на меня положиться, Оливер.

Он трясет мне руку.

— Пока, мне пора идти.

— Почему так рано?

— Я принципиально никогда не делаю домашних заданий, понимаешь? Я списываю их по утрам у нашего отличника. Каждый живет, как может.

И он, хромая, торопливо уходит. Кособокий и согнутый. Маленький инвалид, которому мать несколько лет подряд привязывала руки к ногам, чтобы ему лучше подавали милостыню, над которым как только может измывается отчим. Вот он удаляется, хромая, — бедный, уродливый и, конечно, озлобленный. Вскоре мне предстоит узнать, что этот Ханзи понимает под «деликатным способом».

2

Восемь часов.

Звонит звонок. Триста детей устремляются в школьное здание. У нас сегодня на первом уроке Хорек. Латынь. Около лестницы меня перехватывает Геральдина. Теперь мне уже от нее не увернуться.

— Что с тобой?

У нее влажные губы. Я вижу, как поднимается и опускается ее грудь. Она идет рядом со мной.

— Со мной? Ничего! С чего ты взяла?

— Почему ты прячешься от меня? Почему мы больше не встречаемся?

— Геральдина, я…

— У тебя другая!

— Неправда.

— Правда!

— Нет!

— Да! И если я разузнаю, кто она такая, то закачу грандиознейший скандал. Какого свет не видел. Я никому не позволю отнять тебя у меня! Понятно? Никому!

В ее голосе появляются визгливые нотки. Мальчишки и девчонки останавливаются, прислушиваются, ухмыляются, шепчутся.

— Геральдина… Геральдина… тише…

— Ах, да что там — тише!

— Я сказал — тише! Я требую, чтобы ты говорила тише.

Она вдруг как-то сразу надламывается, горбится, а на глазах у нее выступают слезы.

— Я… я не хотела… Я не то сказала.

— Ладно, ладно.

Ну и ну!

— Я, правда, не хотела… — теперь уже она послушно говорит шепотом. — Я не сплю по ночам. Я лежу и вспоминаю, как все было в овраге и той ночью… Я люблю тебя, Оливер… Я так тебя люблю…

До помещения нашего класса еще десять метров. Какими долгими они кажутся!

— Ты меня тоже любишь?

— Конечно.

Она сжимает мою руку.

— Когда мы увидимся?

— Еще не знаю.

— В три, в овраге?

Сегодня отличная погода. По голубому небу скользят прозрачные белые облачка, а с деревьев один за другим облетают яркие разноцветные листья.

— Нет, сегодня не выйдет.

— Почему?

— Я… под домашним арестом, — вру я.

— А завтра?

— Завтра — может быть.

Может быть, до завтра Ханзи что-нибудь придумает!

Она крепко-крепко сжимает мою руку своей потной ладонью.

— Тогда я буду думать только о завтрашнем дне. Тогда я буду жить только ради завтрашнего дня. Буду радоваться только завтрашнему дню. И ты тоже?

— Да, и я тоже.

Почему все это свалилось на меня? Почему?

Мимо нас проходит фройляйн Хильденбрандт. Слегка придерживаясь рукой за стену. Мы здороваемся с ней. Она отвечает нам доброй улыбкой. Я уверен, что она нас не узнала. Она не знает, кто мы такие. Еще она не знает, что в этой школе ей суждено оставаться еще всего лишь двадцать четыре часа. И я этого тоже не знаю. Этого не знает никто. Хотя, впрочем, один человек, возможно, и знает — Ханзи.

3

— Теперь я буду радоваться только завтрашнему дню, — сказала Геральдина. Мы подошли к двери класса. Она еще раз смотрит на меня затуманенным взглядом — точно таким, как тогда в овраге, — и идет к своему месту, после чего в класс входит Хорек.

В этот день нашему Хорьку, нашему несчастному и убогому учителю латыни доктору Фридриху Хаберле, маленькому человеку, помешавшемуся на собственном маленьком домике и одетому в воняющий потом костюм, удается окончательно и бесповоротно на все оставшееся до конца занятий время снискать всеобщую ненависть в классе — в том числе даже у нашего первого ученика Фридриха Зюдхауса.

А это уже кое-что значит!

Потому что Зюдхауса, по идее, должно очень мало трогать то, что сейчас своим высоким фальцетом, потирая руки, объявляет нам Хорек:

— Итак, друзья, сейчас у нас будет письменная работа. Прошу достать книги.

Весь класс достает Тацита, потому что каждый, естественно, думает, что Хорек даст нам переводить отрывок из «Германии».

Но не тут-то было.

— Не только Тацита, но я попросил бы достать и стихотворения Горация, — говорит Хорек.

Паника в классе.

Что бы это могло значить?

Мы тут же это узнаем.

— Я не идиот, ясно?

Ясно, идиот.

— Я знаю абсолютно точно, что на контрольных работах все вы занимаетесь списыванием.

(Что правда, то правда: сдувают у соседей или с крохотных шпаргалок, если удалось заранее узнать, какой отрывок дадут, или списывают с маленьких книжечек — готовых шпаргалок по разным предметам).

— Но у меня этот номер не пройдет, — говорит Хорек, напуская на себя страшную важность, отчего от него еще больше разит потом. — Я перенял этот метод от австрийских коллег. Я разделяю класс на две группы: А и Б. Одна группа получит отрывок из Тацита, а вторая — кусок из Горация.

В классе становится так тихо, что слышен тихий шелест слабого южного ветерка за окнами дома.

У Геральдины такой вид, будто ее вот-вот стошнит. Ведь она так слаба в латыни!

Вальтер, ее бывший дружок, который сидит за ней и который ей всегда помогал, наверняка помог бы ей и сейчас, но что он может теперь?

У многих учеников такие лица, будто их поразило ударом грома. Такого еще никогда не было!

— Рассчитаться! — командует Хорек.

Что поделаешь? Первый ряд бормочет:

— А, Б, А, Б…

Теперь очередь второго ряда. И тут Хорек делает так, что за спиной тех, кто пишет вариант А, повсюду оказались пишущие вариант Б.

Это означает, и ничего тут не поделаешь, что списывание исключено.

Черт бы побрал этого Хорька!

Меня бросает в жар. До того как я познакомился с Вереной, я хотел вылететь и из этого интерната, чтобы позлить своего предка. Но теперь, теперь-то все обстоит иначе. Совсем иначе…

Я пишу вариант «Б».

Боже милосердный, пожалуйста, сделай, чтобы группе «Б» достался Тацит.

А Хорек продолжает выпендриваться. Он фланирует туда-сюда, улыбается и молчит.

Ной отваживается напомнить:

— Господин доктор, не могли бы вы сказать, что переводить. Время-то идет.

Хорек останавливается и лихо командует, словно прусский гвардейский офицер из театральной пародии (видать, сегодня утром поскандалил с женой — в своем домике, миленьком, маленьком):

— Группа А переводит Горация, группа Б — Тацита.

(Благодарю тебя, Господи).

Затем он называет отрывки.

О Горации у меня ни малейшего представления! В тех интернатах, где я был раньше, его не проходили. Пробел в образовании. Неприятная штука.

Из Тацита мы получили страницу 18, главы 24–27. Это небольшие главки. По десять — пятнадцать строк каждая. К тому же Тацита я, кажется, знаю уже наизусть. Я читаю его уже третий год подряд.

Итак, вперед! Я люблю тебя, люблю тебя, Верена, и сегодня вечером в три мы встретимся в башне.

В нашей башне…

— Чему вы улыбаетесь, Мансфельд?

Нет это уже в самом деле чересчур. Что наехало сегодня на это маленькое чудовище?

— Я полагаю, господин доктор, что человеку позволено улыбаться, если работа ему в радость.

(Купил бы себе лучше новый костюм!)

Я нажимаю на кнопку шариковой ручки и смотрю на него, улыбаясь до ушей. Он не выдерживает этого и снова начинает сновать взад-вперед между нашими столами.

Ну, теперь держись, парень! Если даже он поставит «отлично» больше чем половине класса — то только не мне!

У того, кто третий раз остался на второй год, тоже есть свои преимущества. Ему нечего особенно терять. А теперь поглядим, что за хреновину он дал нам переводить.

Genus spectaculorum unum atque in omne coetu idem. Nudi iuvenes, quibus id ludicrum est…[90]

С этой чепухой я управляюсь за полурока.

Поднимая голову от работы, я вижу за окнами, как опадают с деревьев красные, коричневые, желтые и золотые листья. Скоро осень, а за ней зима. На этом уроке во время перевода «Германии» меня впервые посещает чувство, которое потом — нельзя сказать, чтобы часто, но иногда все-таки — будет возвращаться ко мне. Я не стану никому об этом говорить — даже Верене. А когда дам ей «нашу» книгу, чтобы она сказала, что хорошо и что плохо, я предварительно выну страницы, на которых стоят эти строчки. Нельзя сказать, чтобы это чувство было неприятным, пугающим или паническим. Вообще-то говоря — это даже не чувство. Это уверенность. На этом уроке латыни я впервые в своей жизни ощущаю странную, но абсолютную уверенность в том, что скоро умру. Рехнуться можно, правда?