Нина Катерли - Курзал

• Название: Курзал
• Автор: Нина Катерли
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-265-01122-6

В новую книгу Нины Катерли входят четыре повести. Перед читателем проходит вереница портретов людей, родившихся в 30–40-е годы. Это не герои и не злодеи — обыкновенные люди, каких миллионы, главным образом — техническая интеллигенция. Что общего между ними, такими, казалось бы, разными — и по судьбе, и по культуре, и по месту, которое они занимают в обществе? Как отразилась на личности каждого его биография и биография общества в целом? Эти проблемы Катерли пытается решить в своей книге.

---

Хорошо, что она хоть в город не пошла, дала ему побыть одному… Губин вдруг вспомнил, как неделю назад в Перми Лиза ходила с ним вместе как пришитая, только у переговорного пункта проявила неожиданный такт, осталась ждать на улице. Черта ли с того, если, разговаривая с женой, он все равно видел через сплошную стеклянную стену почтамта, как она прохаживается по тротуару взад-вперед своей неестественной походкой — шея по-куриному вытянута, шаги напряженные, мелкие. Все из-за высоких каблуков, из-за новых туфель, которые она надевает специально для него! Когда вечером она сбросит туфли, пальцы окажутся красными и сплющенными, а на мизинце — лопнувший пузырь.

Александр Николаевич говорил в тот раз с женой, а сам представлял Лизины пальцы, про которые ему не полагалось думать и знать, и оттого, что он все-таки знает, как будут выглядеть эти пальцы, когда Лиза вечером разуется, ему было неловко и тошно. И он вдруг поймал себя на том, что злится на Машу, силком вытолкнувшую его в это путешествие.

Ни разу за двадцать семь лет супружества Губин не проводил отпуска без жены, и в этом году все было распланировано заранее — в июле путешествие по Волге и Каме: Ленинград — Пермь и назад. Путевки Губину достали, как всегда, на заводе, и профсоюзная Валечка очень гордилась: «Мне девочки из Бюро путешествий так и сказали: твой Главный тебя на руках должен носить! Теплоход чудесный, новенький, гедеэровской постройки, каюта первого класса, удобства, кондишен, бар…»

Путевки получили еще в мае. И Маша сразу начала готовиться: сшила два платья и сарафан, купила карту, проспекты, взялась перечитывать стихи Цветаевой — «мы же мимо Елабуги поплывем, наверняка там будем стоять». Маша была счастлива, она всегда умела радоваться и тому, что предстоит, и тому, что уже прошло. Наслаждаться воспоминаниями — это нормально, это Губин понимал, но загадывать вперед! Он был суеверным, и, когда жена начинала вслух мечтать, как они будут купаться в Волге, или расхваливала Бюро путешествий за то, что в маршрут включено посещение Кижей, ему делалось не по себе: «Зачем искушать судьбу? Помнишь, у Толстого в дневнике всегда «ЕБЖ» — «если буду жив»?»

— Вот зануда! — восклицала жена. — Ладно, если мы… ЕБЖ, ЕБЖ!.. если случайно мы все-таки поедем, тебе и будет хорошо всего-то три недели. А мне — уже! До конца мая, июнь и… ЕБЖ! — июль. А потом август, сентябрь и так далее, если, конечно, не случится холеры, извержения Пулковского вулкана, цунами в Маркизовой луже и прочих стихийных бедствий и катастроф.

Да, ей было хорошо уже тогда, ей было бы хорошо и теперь, здесь, в жалком неведомом миру городишке, где имеются всего две достопримечательности: дикая жара, которой наверняка не упомнят самые дряхлые старожилы, да вот эта старуха в плащ-палатке. Впрочем, Маша, конечно, обошла бы все, включая краеведческий музей, куда Губин, слоняясь безо всякой цели по городу, забрел только затем, чтобы укрыться от жары. Понравиться в музее не могло никому, даже проживающему там неандертальцу, но Маша добросовестно осмотрела бы музей и, разумеется, собор, изнутри и снаружи, и, наверное, сказала бы (как не раз говорила), что полуразрушенные, доживающие век, но действующие церквушки похожи на всеми позабытых древних старух, в которых несмотря ни на что теплится жизнь, а такие вот напоказ отреставрированные, заполненные туристами храмы — на розовощеких манекенов с витрины универмага. Но зато она восхищалась бы деревянной часовенкой неподалеку от собора и, разумеется, большим валуном, на котором Губин просидел минут десять, мрачно взирая на город, расположенный внизу, под холмом. А в данный момент они оба, вместо того чтобы бессмысленно торчать на жаре, уютно сидели бы в каюте и с наслаждением пили лимонад.

Никаких стихийных бедствий не произошло перед началом их отпуска. Просто за три дня до отплытия, когда Маша уже составила список вещей и спорила с Губиным, доказывая ему, что нужно взять с собой его любимую чашку, скатерть, термос и другие вещи, необходимые для создания уюта, дочь, Юльку, забрали в больницу с аппендицитом. Осталась внучка, полуторагодовалая Женька, которую срочно перевезли с дачи, кроме того, в наличии был совершенно растерявшийся зять Юра — его не удалось вытащить из вестибюля больницы даже после того, как Юлю благополучно прооперировали, бродил там с фарфоровыми от перепуга глазами и всего боялся.

— Ты ведь понимаешь, я не могу их бросить, — сказала Маша, глядя мужу в лицо.

Тогда Александр Николаевич заявил, что все усвоил и сейчас же позвонит в профком.

— Такие путевки и за час до отплытия с руками оторвут, я пока поработаю, а там посмотрим.

— А вот это фигушки! — Маша даже покраснела от негодования. — Уж этого не будет! Опять в больницу захотел? Хватит с меня Юлькиного аппендицита. Тебе необходим отдых, это я как врач говорю. Не веришь, спроси Володю Алферова.

— Много вы понимаете со своим Алферовым! — огрызнулся Губин. — Тоже мне врачи! Вы психиатры, психов и лечите, а я нормальный. Пока еще. А зашлешь одного черт-те куда, могу и того… Ладно. Не буду работать. Возьмем Женьку, поедем на дачу. Буду ходить с ней на залив, а ты станешь мотаться в город, возить Юльке обеды и обихаживать нервного зятя. Кстати, вот кого не забудь показать своему Алферову.

Но Маша стала насмерть. Никуда она из города не поедет, между внучкой и больницей ей не разорваться, а Губину тут делать совершенно нечего. И не надо жалких слов. Что значит — «неуютно, слова не с кем сказать»? Мы уже старые, Саша, пора привыкать. То есть… отвыкать… Нельзя так — ни шагу друг без друга, иначе потом… Ладно, не буду, все! Но вот как раз для того, чтобы всего этого как можно дольше не было, тебе и нужно сейчас поехать и отдохнуть. Ясно? А я обещаю: вернешься, попрошу у Алферова десять дней за свой счет и поеду с тобой на эту твою конференцию в Ереван. Хочешь? А мою путевку сдавать не будем. Ни в коем случае! Зачем тебе храпящий сосед? Жалко, Алферов отпуск уже отгулял, поехали бы вдвоем. Ничего, будешь один в двухместной комфортабельной каюте, за полноценный отдых не жалко и вдвойне заплатить. А я пока переберусь к ребятам, от них до больницы ближе, да и Жене там лучше — все приспособлено.

«И Юрочке, бедному малютке, обедики, полные калорий!»— ядовито продолжил про себя Александр Николаевич.

Он и сам не ожидал, что без жены ему будет плохо до такой степени. Странно — ездил же, в конце концов, по командировкам. И часто, и надолго: не так давно целый месяц проторчал в Бирме, скучал как собака, это верно, старался все, что видел, запоминать, чтобы потом в подробностях рассказать Машке, но ведь пережил, с тоски не помер! Правда, командировка дело другое, там работа, а здесь точь-в-точь как в больнице — круглые сутки ничем не заполненного безделья, да еще в полном одиночестве. Впечатления? В больнице тоже были впечатления: то рентген, то кардиограмма. То, опять же, — телевизор. Хоть волком вой.

Почему-то Губин всю жизнь был уверен, что, будучи сильным человеком, не боится, даже любит одиночество. Но то одиночество, видно, было другого свойства — когда Маши нет дома, но она вот-вот вернется, а он сидит себе в своем любимом кресле с книгой. Здесь одиночество было иным, каким-то бесприютным. И, оказывается, это просто страх Божий, если не с кем слова сказать. С чужими Губин общаться не любил, новых знакомств всегда по возможности избегал. Кругом их общения заведовала Маша, и это было правильно. Лет десять назад Александр Николаевич окончательно понял: определять, кого звать в дом, право хозяйки.

В дружных семьях так оно и бывает — общими друзьями, как правило, становятся друзья жены. Этими соображениями он как-то поделился с Машей, но та возразила:

— Кабы не моя общительность, к нам бы вообще никто не ходил. Тебе, бирюку, ведь никто не нужен, правда?

— Ты мне нужна, — уверенно заявил Губин. — Необходима и достаточна.

Первые двое суток теплоход шел без остановок. Александр Николаевич много спал или пытался читать, сидя в основном в своей каюте, которая в самом деле оказалась роскошной.

Время от времени он выбирался на палубу, стоял у борта или уныло курсировал, круг за кругом обходя теплоход по периметру.

Попутчики ему не нравились. Больше всего в них поражали стадный инстинкт и непреодолимая жажда подчинения. «Изнемогают от свободы, ждут не дождутся, чтобы кто-то пришел и распорядился, что делать, куда смотреть, чему радоваться», — думал Губин с раздражением.

Жизнь за окнами кают, мимо которых он проходил, совершая свои круги, его возмущала. Немедленно по отбытии из Ленинграда состоялся завтрак, после чего все разошлись по местам и почему-то снова взялись за еду. Губин видел за окнами выложенные на столы помидоры, яйца, колбасу, стеклянные банки, набитые маслом, пиво, пепси-колу, кефир. Толстые женщины в цветастых халатах деловито резали хлеб, мужчины в майках откупоривали бутылки. Это были, конечно, супружеские пары, чтоб они лопнули от обжорства! Глядя на них, Губин проклинал свою покорность. Послушался, привели за ручку в эту плавучую тюрьму, вот и терпи, совершай прогулку, как и положено: руки за спину и кругами, кругами! Потом назад, в свою одиночку с душем и кондиционером. А через три недели — на свободу с чистой совестью.