Нина Катерли - Курзал

• Название: Курзал
• Автор: Нина Катерли
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Современная проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-265-01122-6

В новую книгу Нины Катерли входят четыре повести. Перед читателем проходит вереница портретов людей, родившихся в 30–40-е годы. Это не герои и не злодеи — обыкновенные люди, каких миллионы, главным образом — техническая интеллигенция. Что общего между ними, такими, казалось бы, разными — и по судьбе, и по культуре, и по месту, которое они занимают в обществе? Как отразилась на личности каждого его биография и биография общества в целом? Эти проблемы Катерли пытается решить в своей книге.

---

Перед тем как лечь закрыла окно, а к ночи стало так душно, что даже спина взмокла. Все-таки пришлось подняться, включить вентиляцию. А включила, сразу и пожалела: до того в каюте еще пахло одеколоном Александра Николаевича, а теперь воздух пресный, как дистиллированная вода. Чужой.

Мыслей никаких в голове не было, только начнешь думать — оборвется. Точно тянешь из колодца полное ведро, а вода далеко, все крутишь, крутишь — р-раз! — вырвалась ручка и пошло раскручиваться назад… а то еще и веревка совсем оборвется… Не одно ведро Лиза так утопила… Мать ругалась: «У-у! Безрукая! Голова черт-те чем занята…» Теперь воду из колодца таскать не надо — водопровод, два года уже как дали квартиру в новом доме. А старый, деревянный, пошел на снос… Всю правую, прибрежную сторону улицы тогда снесли, расширяли русло, и мать, уж конечно, была против: жалко огород, баню, сарай. Все куда-то письма писала — без толку, выплатили ей за дом деньги; ей, не бабушке, потому что, пока бабушки не было, мать успела дом на себя перевести, деньги дали большие, целых три тысячи, а мать отказывалась, требовала, чтобы выделили участок в другом месте — дом переносить, а дом-то старый, больше пятидесяти лет. Еле уговорили согласиться на квартиру, двухкомнатную, даже бабушка просила, хотя ей-то дома этого жальче всех — они с дедом и строили; бабушка из-за Лизы просила — воду и дрова Лизе носить. Потом брат Сергей приехал из Череповца, мать его уважает; старший, совсем отдельный, и как-никак многого добился, начальник чуть ли не главного цеха на комбинате. Недавно орден дали. А Светка, младшая, та по глупости была за мать — ей, дурехе, главное, чтобы дом — у воды, купаться можно прямо с мостков, а еще — сад, смородину щипать… Светке мать слова не скажет, а Алешу гоняла, да сколько времени Светка дома? Только месяц в каникулы, раньше, школьницей, больше у Сергея жила, сейчас в Москве, в общежитии, а в тот год, когда сносили дом, как раз кончала третий курс. Ей, конечно, новая квартира ни к чему, ей дом был вместо дачи на лето, она и после института поселится в Москве, это уже точно, в сентябре свадьба, пропишется Светлана к мужу, станет постоянной москвичкой.

А Лизе жить в родном городе Ветрове, про который Александр Николаевич сказал, что — какой же это город, одно убожество, и он не понимает, как люди в нем вообще могут существовать. Особенно в том районе, в новых домах, где как раз живет Лиза с матерью, бабушкой и Алешей, сюда, мол, только преступников ссылать. Что ж… и верно. В тридцатом году, бабушка рассказывала, всю их семью привезли сюда из-под Курска, в чем были, без вещей. Бабушкиных родителей, саму ее с мужем и грудной дочкой Зиной. Бабушка совсем молодая была, никакой работы не боялась — в лес так в лес, на торф так на торф. Родители, те даже обжиться тут не успели, сгорели друг за другом в один год. Их, как привезли, — сразу на канал, а бабушка с мужем молодые, их особо не трогали, работали, а в свободное время выстроили себе дом. И жили в нем до самой войны. Тут и Зинаида, Лизина мать, выросла. Потом уж в этом доме родился Сергей, старший брат, за ним Лиза, Светка, а последний — Лизин Алеша. Как же не родной город? За городом, на кладбище лежат прадед с прабабкой, вместе лежат, рядом, под крестами. А где материн отец, этого никто не знает, как ушел в первый день войны, больше ни весточки. Без вести пропавший — так и считается. Бабушка говорит, наверное, сразу погиб, таких, как он, кулацких-то сынков, в самые гиблые места гнали. Только разве он кулацкий сынок? Примаком был у бабушкиных родителей, да они и сами кулаки разве? Не было у них в селе кулаков. Это опять бабушка Лизе объяснила, тихонько, с оглядкой, чтобы мать не слышала. Услышит, подымет скандал, особенно если выпивши: «Молчать, старая! Чтоб у меня в доме без контры, дак! Хватит, всю жизнь мне изгадила!»

Бабушке прикрикнуть бы на дочь — нет, молчит, крестится, а то еще возьмет да прощения у той попросит. Чудная! В ноябре сорок первого, как стала подходить к Ветрову линия фронта, бабушку опять забрали и увезли куда-то на Урал. Не ее одну, многих. Называлось: «социально чуждый элемент». Собраться как следует опять не позволили, в двадцать четыре часа. А Зинаида осталась, пятнадцати лет, бабушка ее как раз перед тем устроила судомойкой в рабочую столовую. Потом, позже, там солдатская была столовая…

Вернулась бабушка только в пятьдесят шестом, дочь застала с трехмесячной Лизой на руках и с прозвищем «Палатка», а по дому ходил высокий да худющий Серега тринадцати лет. Ни кто чей отец, ни как жила — никаких ответов бабушка от дочки не получила. Одно: «Твоими молитвами, молельщица. В комсомол меня тогда за тебя не взяли, и никакой дороги. Какие мои дела — сама видишь». И все верно: отец, пропавший без вести, не лучше пленного, мать высланная… Бабушка — в ноги дочери, а та: «Ладно. Жить живи, а порядки свои наводить, я те наведу! У меня своя жизнь, тебя не спрошу, дак».

Младших детей бабушка у дочки вынянчила, жалела, что негде окрестить, не осталось в Ветрове церквей, а ехать куда — Зинка узнает, голову снесет. Бабушка говорила: когда увозили ее в сорок первом, мать была красивая, лицо чистое, коса ниже пояса. А вернулась через пятнадцать лет в свой дом и не узнала дочку: волосы краской травленные, какого цвета — не поймешь, два железных зуба спереди, морщины под глазами. Ну, насчет зубов, так у бабушки у самой ни одного не осталось, потеряла от страшной своей жизни, чего только не перенесла, а ведь никогда ни о ком худого слова не скажет, а мать — та и при детях такую, бывало, несет матерщину, хоть беги из дому куда глаза глядят. И дралась. До сих пор дерется и ругается, хоть при Лизе, хоть при Алешке… только при нем что хочешь говори, не услышит… а все равно боится, как начнет она кричать — прячется, залезет в платяной шкаф и сидит… Мать на кладбище к своим деду с бабкой не ходит никогда, а Лиза с бабушкой часто. По праздникам обязательно, бабушка все праздники помнит, соблюдает. Алешу сейчас, как подрос, стали брать с собой.

С Лизиной матерью у бабушки, когда переезжали на новую квартиру, вышел ужасный крик, до драки. То есть бабушка, конечно, не дралась, она никого никогда в жизни не тронула, просто выносила икону, а мать рвет из рук — «нечего таскать в мой дом всяко суеверие, клопов только под ними плодить, и хватит, я из-за тебя, дак, сраму от людей натерпелась, боле не желаю! И от лампады вонючей в той живопырке будет не продохнуть!». Бабушка, конечно, смолчала, стерпела, даже когда мать ее со зла по голове ударила. А образ все равно перевезла. Зато уж Шарика, сколько Лиза ни просила, сколько Алешка ни плакал, — мать увела. Говорит, отдала, а кому, не сказала, увела утром на веревочке, он визжал, рвался… Лизе назло, это точно.

В новой квартире бабушка с Лизой и Алешей в большой комнате, в маленькой — мать, одна, ну бабушка образ потихоньку в углу и повесила, кому мешает? Мать сперва ругалась, грозила снять и выкинуть. «Ребенку мозги крутишь, кулацкая морда, вражина народная!» А потом, когда врачи в последний раз окончательно объявили, что Алешу вылечить нельзя, останется глухонемым и, значит, в развитии, как ни бейся, будет от других ребят отставать, отцепилась. «Пускай глядит, с дурачка что за спрос!» Это после того, как Лиза свозила сына в областной центр к профессору. Профессор тогда сказал, что ни вылечить невозможно, ни вообще как-то помочь в условиях Ветрова, вот если бы Алеша жил в Москве или, допустим, в Ленинграде, даже хоть и в Кириллове — там для глухонемых есть специальные школы… Конечно, была бы Светка человеком, взяла бы племянника к себе, сама-то чуть не всю жизнь — у старшего брата. Не возьмет. Да и куда? К свекрови?..

…Лиза лежала на диване Александра Николаевича, на его подушке, и, хоть убей, не могла двинуть ни рукой, ни ногой. Два раза в дверь стучали, она не отозвалась. Может, Катя с Ирой? А может, вахтенная — переселять? Все равно… Теперь все равно. Только голова тяжелая и мутная, а в ногах мурашки.

…Вот точно так она и тогда лежала, когда вернулась с сыном после той консультации. И тоже не плакала. Плакала бабушка. И молила Бога, чтоб пожалел сироту. Это кого ж — сироту? Алексея? Или Лизу саму?.. Мать еще сказала, что если бы Бог твой таких сирот жалел, родиться бы не дал или уж прибрал, чтоб не мучился и другим жизнь не травил.

Мать их ненавидит. Бабушку — за то, что, считает, жизнь ей испортила: «У порядочной матки люди дочь Палаткой не назовут, дак! А оставила одну в пятнадцать-то лет, а жрать-то чего? Надеть — чего?» Лизу — что неудачница, «самая в семье вроде красивая и вести умеет сама себя, а жизнь устроить не сумела, мужа, стерва, не уберегла! Вдобавок родила еще урода!..»

…Мать уговаривала: «Иди, дура, замуж, мало ли, что пьет, зато настоящий мужик, не то что твой-то чучмек, чурка-палка — мелкий дров. Не дам с солдатом гулять, дак, хоть ты что делай! В сарае запру, гадюка, чтоб ты сдохла!» А Лизе нравился Абдусалим из соседней воинской части. Познакомились в клубе. Абдусалим был скромный, молчаливый, ласковый. Книжки любил. Лиза его жалела: трудно человеку на Севере, если родился и вырос в Душанбе. Семья у Абдусалима, рассказывал, была хорошая, мать учительница, отец конструктор на заводе. И четверо сестер. Абдусалим очень скучал по дому, чуть не каждый день писал письма, а до дембеля (по-ихнему, конец службы) оставалось еще полгода. Лиза тогда училась в десятом классе, собиралась в педагогический техникум.