Хуан Онетти - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Хуан Онетти
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Для творчества крупнейшего писателя современной Латинской Америки, вынужденного покинуть родину из-за преследований диктатуры, характерен тонкий психологизм, высокий этический пафос. Его повести и рассказы, уже издававшиеся в СССР, вызвали большой интерес.

В этот сборник наряду с лучшими новеллами входят романы «Верфь» и «Короткая жизнь», в которых автор размышляет об одиночестве человека, о невозможности осуществления его мечты в современном буржуазном обществе.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

---

— Я скоро умру.

— Такого диагноза нет.

Она улыбнулась мимолетной девической улыбкой и стала собирать все мелочи в сумку. Бумаги, записные книжки, драгоценности, духи, гигиеническая бумага, золотая пудреница, карамельки, пастилки, надкусанное печенье, какие-то усохшие объедки.

— Но вы не понимаете, доктор. Вы должны поехать со мной. Внизу ждет машина. Это близко, я устроилась на несколько дней или навсегда, сама не знаю, в отеле.

Диас Грей отправился с ней и все увидел как отец. Пока она показывала свои тайные сокровища, он рассеянно гладил ее по неспокойной голове, по плечам, едва не коснулся груди.

Увидел Диас Грей десятую часть того, что могла бы увидеть и описать любая женщина. Шелка, кружева, прошивки, горы белой пены на кровати.

— Теперь понимаете? — сказала женщина, как бы и не спрашивая. — Это для моего подвенечного платья. Маркос Бергнер и отец Бергнер. — Она улыбнулась, рассматривая белое облако на темном покрывале. — Вся семья. Отец Бергнер обвенчает меня с Маркитосом. День мы еще не назначили.

Диас Грей закурил сигарету, готовясь к отступлению. Священник вот уже два года как умер во сне; Маркос умер полгода назад у своей любовницы, после пирушки. Но, подумал он, все это не имеет значения. Правдой было то, что еще можно было услышать, увидеть, даже потрогать. Правдой было то, что Монча Инсаурральде вернулась из Европы, чтобы священник Бергнер обвенчал ее в соборе с Маркосом Бергнером.

Он согласился и сказал, поглаживая ее по спине:

— Да. Конечно. Я был в этом уверен.

Монча опустилась на колени и нежно поцеловала кружева.

— Там я не могла быть счастлива. Мы обо всем уговорились в письмах.

Невозможно было вовлечь весь город в заговор обмана или молчания. Однако же Монча была окружена, еще до того, как надела подвенечное платье, свинцовой, пробковой стеной молчания, и эта стена не давала ей понять или даже услышать хоть что-нибудь опровергающее ее правду, которую мы теперь создавали и приукрашивали вместе с ней. Отец Бергнер был в Риме, все время задерживался и присылал цветные почтовые открытки с изображением Ватикана, все время переходил из одной приемной в другую, все время прощался с кардиналами, с епископами в шелковых сутанах; потом шли бесконечные вымыслы об отроках в монашеских одеяниях, церковной утвари, клубах курящегося ладана.

А Маркос Бергнер все время возвращался на своей яхте с дальних сказочных берегов, все время привязывал себя к мачте, когда разражались неизбежные, но всегда укрощаемые бури, днем и ночью вертел колесо штурвала, возможно чуть пьяноватый, и видел перед собой незабываемое лицо, возвращаясь среди соли и йода, от которых росла и рыжела его борода, как в счастливом конце, изображенном на пачке английских сигарет.

Вот так все и было: неизвестность относительно точного дня возвращения, несомненная, постоянная надежность слова или обещания одной из Инсаурральде, бискайского слова, которое, даже не произнесенное, остается весомым раз навсегда, навеки. Мысль, быть может, никогда не продуманная до конца; гордое обещание, данное перед всеми, твердое и нерушимое, всегда бросающее вызов, способное защитить ее от непогоды, ливня, ветра, града, плесени, яростного солнца, просто от времени.

И мы все, мы помогли ей, не испытывая предчувствий и укоров совести, погрузиться в короткую первую часть драмы, в пролог, который пишется для невежд. Мы говорили ей «да, да», соглашались, что это срочно и и необходимо, возможно подсаживали ее в поезд, возможно надеялись, хотели никогда больше ее не видеть.

И вот, подвигнутая нашей доброй волей, нашим оправданным лицемерием, Монча, Монча Инсаурральде или Инсурральде, отбыла в столицу, выражаясь языком газеты «Эль Либераль», дабы мадам Карон превратила ее шелка и кружева в подвенечное платье, достойное Мончи, Санта-Марии, покойного Маркоса Бергнера — мертвого, но плавающего на яхте, покойного отца Бергнера — мертвого, но продолжающего без конца прощаться в Ватикане, в Риме, в старой сельской церкви, придуманной нами напоследок.

Однако, покинув столицу, она снова вернулась к нам в подвенечном платье, которое бездарные авторы заметок из светской хроники могли бы описать в своем тупом унылом стиле:

«Венчание прошло в базилике Святого Причастия. Невеста была прекрасна в расшитом блестками платье из крепа с высокой талией. Блестящая лента в виде венца украшала ее голову, поддерживая фату из прозрачного тюля; в руке она держала ветвь магнолии, а в базилике Богоматери Покровительницы, где был благословлен ее брак, невеста блистала в платье из вышитого органди, покроя „принцесс“. Высокую прическу окружал венок из мелких цветов, а с него ниспадала прозрачная тюлевая фата, в руке она держала четки. В церкви Святого Николая Барийского на невесте было платье прямого покроя из вышитой ткани с туникой, из-под которой виднелась окаймлявшая подол полоса атласных камелий, такая же полоса украшала головной убор с фатой из прозрачного тюля; и опять же в главной церкви Санта-Марии произвело большое впечатление оригинальное платье прямого покроя, длинная фата из прозрачного тюля была прикреплена к прическе перламутровыми цветами, подобные же цветы украшали рукава, стянутые манжетами, а в руке она держала букет тюльпанов и флердоранжа».

Она уехала, нанесла удар и отскочила обратно, как тугой, еще не спустивший воздух футбольный мяч. Уехала и вернулась к нам, в Санта-Марию.

И тогда все задумались: перед нами встала наша непоправимая вина. Она, Монча, была безумна. Но все мы этому способствовали, исходя из любви, доброты, благих намерений, бездумной шутки, понятного желания чувствовать себя в покое и безопасности, желания, чтобы никогда никакая Монча, безумная, мертвая или живая, отлично, великолепно одетая, не могла лишить нас ни минуты сна или приятных развлечений.

В конце концов, мы ее получили, и она с нами. Да простит нас бог, Браузен.

Она не рассказывала нам о небоскребах с отелями, о загородных поездках, о памятниках, руинах, музеях, исторических лицах, артистах или ограблениях. Она одаривала нас, если ее к тому побуждал ветер, свет или каприз. Она подносила нам свои дары без нашей просьбы, без начала и конца.

«В Венецию я приехала на рассвете. Почти всю ночь я не спала, прижавшись лбом к стеклу, глядя, как убегают назад огни городов и селений, которые я видела в первый и последний раз, а когда закрывала глаза, то чувствовала резкий запах дерева и кожи от неудобных сидений и слышала голоса, произносившие непонятные мне слова. Когда я сошла с поезда и покинула вокзал, утром, в половине шестого, фонари еще горели. Я прошла как бы во сне по пустынным улицам до площади Святого Марка, там не было никого, кроме голубей и нескольких нищих, прикорнувших под колоннами. Издали площадь была так похожа на фото с почтовых открыток, так чудесны были краски, сложный рисунок куполов под лучами восходящего солнца, все представлялось нереальным, как и мое присутствие там, как то, что я была там одна-одинешенька в эту минуту. Я двигалась медленно, словно сомнамбула, и чувствовала, как льются и льются у меня слезы, — казалось, будто одиночество и эта красота, такая совершенная, как я и ожидала, становятся навеки частью меня самой, хотя все это было подобно сну. А потом — это еще раньше, как-то ночью в Барселоне — танцевал юноша, одетый тореро, в обтянутых красных штанах, а вокруг стояли столики. Помню, когда мы сидели там, за столиком рядом с танцевальной площадкой, когда уже почти не осталось посетителей, два парня танцевали вместе, тесно прижавшись друг к другу, похожие как близнецы, одинакового роста, и хозяин предложил дать мне пару, а я перепугалась, не зная, кого он даст мне, мужчину или женщину. А потом какая-то улица, сама не знаю где, старые дома с неприятной выцветшей раскраской, белье на протянутых через узкий проулок веревках, оборванные ребятишки, босые ноги, скользящие по мокрому булыжнику среди выловленной рыбы и осьминогов странной формы и расцветки».

В те времена помощник (или помощница) из аптеки Барте подрос, стал широким в плечах, сильным, и только пробегающая по лицу белозубая улыбка напоминала о его былой робости.

— Барте играл с огнем, — сказал как-то самый глупый из нас, сдавая карты за клубным столом.

Мы. Мы знали, что это так, что аптекарь Барте играл с огнем или со здоровенным скотом, который когда-то был ребенком, играл и кончил тем, что сжег себя.

Но в скобках следует сказать, что ни в лице, ни в улыбке аптекарского помощника никогда не заметно было откровенного цинизма. Он без задней мысли выставлял напоказ свое добродушие, согласие с тем, что его приютили, приспосабливался к жизни, к беспредельному для него миру, к Санта-Марии.

Кто-нибудь из нас, сдавая или получая карты во время игры в покер, заговаривал об отсутствующем чародее, об одиноком ученике чародея. Мы не вступали в обсуждение, поскольку, когда дело касается покера, разговоры запрещены.