Хуан Онетти - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Хуан Онетти
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Для творчества крупнейшего писателя современной Латинской Америки, вынужденного покинуть родину из-за преследований диктатуры, характерен тонкий психологизм, высокий этический пафос. Его повести и рассказы, уже издававшиеся в СССР, вызвали большой интерес.

В этот сборник наряду с лучшими новеллами входят романы «Верфь» и «Короткая жизнь», в которых автор размышляет об одиночестве человека, о невозможности осуществления его мечты в современном буржуазном обществе.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

---

Он обернулся, посмотрел, не видя меня, на то место, откуда исходил мой голос, повел плечами и снова зашагал, согнувшись, стискивая и крутя пальцы. Взяв его шляпу и пиджак, я пересек круг, по которому он бегал.

— Пошли, — сказал я. — Не валяйте дурака. — Он поднял голову, но не ко мне, беззвучно шевеля губами; после круговой ходьбы его лицо осунулось и побледнело. Остановив глаза на моей шляпе, он надел пиджак; аромат жасмина ослабевал, как воспоминание.

— Вы здесь… — повторил он, почти набравшись духу спросить.

Я поднял с полу какой-то предмет одежды и покрыл лицо Кеки.

— Нам нужно уйти, — сказал я, нахлобучил на него шляпу и подтолкнул. — Уйти немедленно. Свет пусть горит.

В коридоре я прислушался к тишине дома, переждал хлопанье чьей-то двери и стук каблуков на лестнице. Не отпуская его, я протянул руку и отпер свою дверь.

— Входите, я здесь живу.

Когда я увидел его в своей квартире, увидел, как он пошел, цепляясь за ножки кровати, к балкону, натолкнулся на стекло, прилип к нему и повернул ошеломленное лицо, ненамеренно выказывая трогательную волю, питаемую одной гордостью; увидел, как он неловко согнулся и сел, выложив на стол короткие квадратные кисти, и тихо сидит, не глядя, но с поднятыми веками, в тайном ожидании, притворяясь беспамятным, несговорчивым, сытым по горло, я почувствовал, что пробуждаюсь — не от этого сна, а от другого, несравненно более длинного, который включает в себя этот и в котором мне приснилось, что мне снится этот сон.

Я пробудился от своего сна без удовольствия и без досады, отступил к стене и оттуда посмотрел на формы и оттенки мира, который бессловесно, в вихре, возник из хаоса, из ничего и сразу же притих. Новый мир был передо мной, доступный пяти моим чувствам, удивительный, пока я не узнавал его, невероятный после того, как заработала память. От стены, из тени я с улыбкой глядел на его неподвижность и думал, что у меня хватит энергии с утра до вечера, изо дня в день наблюдать за человеком, который оцепенело сидит на стуле, сложив на столе руки; который начал потеть под лампой, словно помещенный в самую горячую точку летней ночи; который потряхивает головой, отказывая себе в желании уронить ее на грудь. Я отдавался иллюзии, что вечно смогу смотреть на белое влажное костистое лицо, молодость которого была не чем иным, как порочностью, — смотреть на него, понимая, что человек, который покачивает им с упорством обороняющегося, одновременно другой и часть меня самого, мое действие; смотреть на него как на воспоминание, как на угрызение совести из-за совершенного преступления. Я хотел бы запереть здесь парня до скончания века, ухаживать за ним как за ребенком или животным и утешать себя в любом возможном несчастье убеждением, что, пока он жив, он не забудет.

Но как только его неподвижные глаза, как бы управляемые лишь мускулами шеи, обратились к моей фигуре у стены, я с улыбкой подошел к нему, протянул руку и коснулся его плеча. Я растягивал счастье прикосновения к ткани, которая покрывала его плечо, отдыхающий бицепс, и думал, что никакое из моих прежних ощущений не может сравниться с этой радостью и с этим презрением.

— Кофе или спиртного? — спросил я его.

Он пожал плечом, я рукой защитил его движение, принес бутылку джина и два стакана. Когда я вернулся, он, не отрывая ладоней от стола, поднимал пальцы и глядел на них, на все сразу. Сделав большой глоток, он с минуту посидел с раскрытым ртом, чтобы отдышаться, затем взглянул на меня, распуская тело на стуле, вполне проникнувшись решимостью ничего не говорить. Я снова наполнил его стакан, очистил завалявшуюся в моем кармане мятную пастилку. Если бы я мог заставить его подумать сейчас о жизни, которая продолжается вокруг, о дружках и женщинах, с которыми он мог бы врать, вожделеть, рассказывать похабные анекдоты. Если бы я мог заставить его почувствовать, что поступки и ощущения, которые он называет жизнью, не прервались, что в «Новелти» подают ром со льдом, что парни, опираясь на бильярдный стол, намеливают кии, что Мария примеряет перед зеркалом наряды и ужимки, что несколько сот кретинов, его собратьев, приехали на Коррьентес из пригородов и идут в кинотеатры, в кафе, в танцзалы, к мимолетному вкусу героизма и безнадежности будничной похлебки поутру. Если бы он понял, что я забочусь здесь о нем отнюдь не из симпатии, что я с ним связан, втянут в разгадывание его несчастья…

Он осушил стакан, издал хриплый звук, задвигал пальцами, ослабляя узел галстука, и после этого скривил лицо, выдавливая первую улыбку, убеждая меня, что может улыбаться. У него были белые зубы, длинные клыки, две полоски белой слюны на губах, глаза холодные и трусливые.

— Не беспокойтесь, — сказал я ему, — мы это уладим. — Он закрыл рот, подержал взгляд на моем лице, не пожелал ответить. «Мертва, по ту сторону стены». — Вы уверены, что ничего там не оставили?

— Ничего. Я ничего с собой не принес. — Он опять улыбнулся, обхватив бутылку. — Разве мало того, что я оставил?

— Подумайте. Но все равно я схожу проверить. Нам нужно уйти. Быть может, завтра еще никто не узнает. Но не позднее чем через двое суток… — «Не хватает только, чтобы ему от большого ума взбрело в голову предпринять что-нибудь самостоятельно». — Уйти сегодня же, пока не явился кто-нибудь из тех, у кого есть ключ.

Он глядел, словно не понимая, опять покрываясь потом, не в силах помешать своему лицу плавиться у меня на глазах, превращаться в белую массу, которой придавали определенность только сероватые черноты, где копилась мука.

— У кого ключ? Я ничего не забыл. — Он растопырил ладони и показал мне. — Я ничего не принес, только снял пиджак.

— Нельзя быть уверенным. Надо посмотреть. Выпейте еще один, но не больше. Вы что-нибудь придумали?

— Придумал что? — Темные брови оскальзывались к потным отверстиям страха.

— Как из этого выбраться.

Я прошел перед ним и его ужасом, сделал усилие, чтобы не погладить его волосы. В течение минуты я ждал у балкона стука захлопнутой двери, шагов, хриплого голоса по телефону, смеха, который взлетит и тут же задохнется. Вернувшись, я расположился за его головой, которая опять мягко замоталась, все отрицая.

— Ничего не случилось, правда? Вы этого не хотели. Так лучше. Полагаете, что можно остаться в Буэнос-Айресе? — Я со смехом повторил свой вопрос, увидел, как голова перестала качаться, как поднимаются плечи и кисти рук. — Кто знает. Но я уверен, вы считаете, что это возможно. У вас должен быть какой-нибудь друг, какая-нибудь женщина, которая спрячет вас в своей комнате. И вы будете сидеть там, пока вас не арестуют. А вас арестуют. Будете читать газеты, напиваться, умирать от страха; потом, через неделю или две, броситесь колотить в дверь. Я вижу это все воочию. А нет ли у вас к тому же дружка, который прибирает в кабинете у какого-нибудь адвоката и будет подавать вам советы?

— А! — сказал Эрнесто, начал подниматься, со стуком опустил кулаки на стол, не поворачиваясь.

— Может статься, еще и свояк какого-нибудь дружка работает в следственном отделе…

— Какое ваше собачье дело? — взорвался он, по-прежнему ко мне спиной, ударяя по столу. Я посмотрел на его затылок с такой уверенностью, как будто держал в руке револьвер. — Вам-то какая разница, что я делаю или не делаю? — На этот раз удар был слабый, неубедительный.

— Не забывайте, — понизил я голос, — всегда кто-то может подслушать.

Он снова уселся, с первоначальной окоченелостью, опираясь на стол присмиревшими ладонями; теперь казалось, что запах жасмина выходит из его оттопыренных ушей. Я обошел его и опять наполнил стаканы.

— Такие вещи обдумываются, — сказал я. — Без этого их не делают. Конечно, загодя всего не предусмотришь. Но впоследствии надо поступать по обстоятельствам. Вы правы, это не мое дело. Я мог бы вызвать полицию. Но страх у вас скоро пройдет, и мы договоримся.

— Эта кобыла, — сказал он наконец.

— Да. Хотите сдохнуть из-за нее в тюрьме? Не вижу, как вы можете оправдаться. В Буэнос-Айресе вас схватят не позже чем через десять дней.

— Зачем вы привели меня сюда? — Он снова выказал мне свою улыбку, свою трусость. — Заговариваете зубы, чтоб не сбежал?

— Страх пройдет. Есть у вас, где спрятаться?

— Это моя забота. Уйду, когда захочу, не спрошу у вас позволения.

— Разумеется, — сказал я, — когда захотите. — Я потрогал в кармане записку: «Позвоню или приду в девять». — Делайте как знаете. Я сейчас вернусь. Не пугайтесь, схожу посмотрю, не забыли ли вы чего. Если решите уехать из Буэнос-Айреса, могу вытащить вас отсюда и перевезти через границу. Это нетрудно, подумайте.

— Не ходите! — крикнул он, когда я открыл дверь; я задержался и посмотрел, как он пригнулся к столу, посмотрел на то, что осталось от его лица, на неровный круг, белизну, на обращенную ко мне жижу страха, которую нельзя ни с чем спутать, на откровенную привычку к страху. — Не ходите! — повторил он, копируя свой крик шепотом.