Хуан Онетти - Избранное

• Название: Избранное
• Автор: Хуан Онетти
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1983

Для творчества крупнейшего писателя современной Латинской Америки, вынужденного покинуть родину из-за преследований диктатуры, характерен тонкий психологизм, высокий этический пафос. Его повести и рассказы, уже издававшиеся в СССР, вызвали большой интерес.

В этот сборник наряду с лучшими новеллами входят романы «Верфь» и «Короткая жизнь», в которых автор размышляет об одиночестве человека, о невозможности осуществления его мечты в современном буржуазном обществе.

Все произведения, вошедшие в настоящий сборник, опубликованы на языке оригинала до 1973 г.

---

Но даже это не было бесспорным, по крайней мере вполне бесспорным, и не помогало определить и понять ее, думалось Ларсену. Тогда он отпивал вина, поднося стакан ко рту с жадностью, но тут же задерживал вино языком, долго споласкивал рот, и в конце концов глотал самую малость. И снова принимался за свое, только теперь в его голосе было больше грусти и настойчивости, да еще звучал невысказываемый намек на то, что он готов ждать и один вечер и другой, пока она наконец не поймет и не уступит.

Акцию Ларсен уже не называл прямо, но изобретал хитроумные описательные обороты, говорил о предмете своих желаний, точно дело шло о страстно обожаемом местечке на теле женщины, точно обладание акцией, которого он так добивался, было бы обладанием, и не только символическим, всего того, что она могла бы ему отдать.

Так было вечер за вечером, Ларсен вначале немного робел, но потом успокаивался, потому что поведение женщины — ее молчание, ее ухо, почти, но не полностью, прикрытое прядью волос, смутный намек на улыбку — позволяло думать, что все это лишь приемы неосознанного, вялого кокетства. И однажды вечером Ларсен был убежден, что слово «акция» — или «этот документ», или «эта бумага», — нечаянно произнесенное, вызвало легкий румянец на щеке женщины, на левой щеке, потому что она всегда сидела к нему левым боком.

— Вы хотите, чтобы я украла у него бумагу и отдала вам. Так, мол, все уладится, мы будем и дальше продавать машины, будем с этого жить. Но ведь он, если он вдруг окажется без этого документа, почувствует себя еще более одиноким, более заброшенным, чем если бы я умерла. По сути, он любит не меня, он любит эту зеленую бумажку, он, когда ложится спать, каждый раз ее щупает. Ну, я не хочу сказать, любит по-настоящему. Но теперь она ему нужнее меня. И я не ревную его к этой бумажке, не обижаюсь за его любовь к ней ради мести.

Но был, кроме того, кабачок «Компашка», хотя Ларсен ни разу не упомянул об этом вертепе в подкрепление своих монологов.

Когда строили это заведение, его, возможно, предназначали для хранения инструментов, сельскохозяйственных орудий и мешков, чтобы не уходил наружу запах дымящих дров, курятника и прогорклого жира, запах куда более деревенский, чем запахи деревьев, плодов, скотины. Этакий сарайчик с одной или двумя кирпичными стенами, которые будто никогда не были новыми и были сложены каменщиками-любителями, чтобы спасти дом. Все прочее — балки, кровля, дощатые стены — соединялось без каких-либо архитектурных идей, кроме понятия о призме, без каких-либо средств, кроме терпения. Так как эта развалюха стояла особняком, на грязном пустыре, было очевидно, что она не была задумана как хозяйственная постройка при каком-то жилом доме.

«Компашка» находилась в пяти или шести кварталах от верфи, она стояла у широкой дороги, по которой когда-то гнали скот и которая теперь, после того как пристань «Ветстанция» перенесли, была заброшена — в грязи не увидишь следа копыт, только проедет иногда одинокий всадник или какая-нибудь шаткая, скрипучая двуколка, направляющиеся с убогих ферм к берегу. Почти всегда то были желающие ехать на катере в Санта-Марию по поводу болезни, отнюдь не загадочной, а просто бывшей не под силу дону Альвесу, знахарю. Никто тут не ездил покупать или продавать, никогда не ездили люди с деньгами или хотя бы с желанием их тратить.

Во времена скотоводов «Компашку», еще не имевшую названия и не нуждавшуюся в нем, украшали два фонаря — первый светил над единственным, снабженным холщовой портьерой входом, другой висел на конце балки; внутри была стойка из выдолбленных, положенных на козлы бревен, бутыль водки да две бутылки можжевеловой настойки да словоохотливый старик с лицом индейца и с обломком ножа, торчавшим из-за пояса, всегда одетый в рубаху и шаровары, с мешавшим ему бичом в левой руке, хотя было известно, что он остался без лошади много лет назад. В углу помещения, куда почти не проникал свет, лежала груда шкур.

Это было все, и большего не требовалось. Когда заведение получило название «Компашка» с надписью пониже: «Большие улучшения за счет владельца» — все это на доске, которую криво прибили на карликовом платане, как бы указателе границы между лугами и дорогой, — много добавлять не пришлось: несколько столиков, стульев да бутылей, еще фонарь в углу, где вместо шкур были теперь подмостки для музыкантов. И на веревке подвесили табличку: «Запрещается ношение и применение оружия» — вовсе излишнее торжественное объявление, угодливое, подмазывающееся к властям, представленным в лице жандарма с капральскими галунами, который каждый вечер привязывал свою лошадь к платану.

Пожалуй, не требовался и сам старик с ножом за поясом — он только и делал, что перемещался от стойки к любому столику, где его соглашались терпеть. Там он посиживал, юркий, болтливый, но не более нужный, чем те предметы, которыми он орудовал до того, как заведенье окрестили: столики, фонари, бутылки. Лукавый, бодренький, он с вечерних сумерек до рассвета ждал — и никогда не ошибался — удобного момента, чтобы вставить свое «это мне напоминает» и завести какую-нибудь из своих затасканных брехливых историй. Он разделял с капралом привилегию напиваться бесплатно, по крайней мере не платя деньгами, и волочить по земляному полу — что один делал властно и уверенно, а другой почти нежно — длинный кожаный бич.

Ничего больше не пришлось добавлять, и, по сути, единственное, что при обсуждении этого вопроса можно было бы назвать улучшением — не считая того, что благодаря полкам с множеством бутылок легче было накачаться допьяна, — были музыканты, гитара и аккордеон, и естественное следствие этого: столики у стен, а посредине для танцев несколько метров окропленного водою земляного пола.

Ничего больше не пришлось добавлять, так как все остальное — то есть сама «Компашка» — создавалось каждый вечер посетителями. Они сходились сюда ради компашки, набиваясь до тесноты, и каждый — мужчина или женщина — был элементом этой головоломки; даже случайно отсутствовавшие включались в ее состав и чуть ли не платили за право на это.

Откуда у них берутся деньги, никто не знал: АО «Петрус» прекратило работу несколько лет тому назад, а фермы в окрестностях были слишком бедными, чтобы держать постоянных батраков. Возможно, кое-кто из мужчин работал на катерах, но таких было не больше двух-трех человек; пристань «Верфь» была теперь всего лишь промежуточным пунктом, причем из наименее оживленных, на пути рейсовых катеров. Ближайшие заводы — рыбоконсервные — находились южнее и довольно далеко, между Санта-Марией и Эндуро. Одним из завсегдатаев был служитель из «Бельграно», другой, Мачин, говорил, что у него есть моторка и он сдает ее внаймы в Эндуро. Но оставалась еще целая куча людей неизвестного звания — десяток или полтора, а в субботние ночи до двух с половиной десятков, да их женщины, немыслимо одетые и размалеванные, безликое скопище самок, движущаяся масса пестрых красок, духов и побрякушек, на высоких каблуках или в альпаргатах, в вечерних платьях или в халатах со следами детских срыгиваний и мочи.

Нелепо было бы доискиваться, откуда у них деньги — один песо за маленький стакан, два песо за большой любого разбавленного водою напитка, — когда неизвестно было даже то, откуда сами они, завсегдатаи, появлялись, в какой пещере, или в каком дупле, или под каким камнем найдут они себе прибежище с момента, когда музыканты откажутся бисировать и спрячут инструменты в футляры, и до ближайшего вечера, когда старик с ножом за поясом неуверенно вскарабкается на табурет, чтобы зажечь наружный фонарь, скромно возвещающий миру о своевременном воскресении «Компашки».

В какую-то субботу Ларсен зашел туда с Кунцем, но остался у стойки. Завороженный, устрашенный, он разглядывал женщин и, возможно, подумал, что богу следовало бы заменить изобретенный им общий пылающий ад маленькими, индивидуальными адиками. Каждому свой, согласно божественной справедливости и собственным твоим заслугам.

И, возможно, подумал еще, что такая вот «Компашка» субботней ночи, только вечная, без передышки, без смертных музыкантов, которые на рассвете умолкают, чтобы потребовать «кавалерийский бифштекс», — вот был бы ад, предназначенный ему, Ларсену, от века либо им самим для себя уготовляемый — уж это как посмотреть.

Во всяком случае, вытерпеть это Ларсен не смог, отказался выпить вторую стопку и остаться еще, как предлагал Кунц; он, правда, удержался от того, чтобы плюнуть на снова уже пыльную площадку для танцев — старик с ножом стоял там, искривясь набок от тяжести полной лейки и делая знаки музыкантам не повторять вальс; от плевка Ларсен удержался, чтобы тем смачнее плюнуть, когда они оказались на свежем воздухе; просто он не хотел, чтобы сочли вызовом то, что было лишь проявлением отвращения и некоторого необъяснимого страха.