Висенте Бласко-Ибаньес - Обнаженная

• Название: Обнаженная
• Автор: Висенте Бласко-Ибаньес
• Жанр: Литература 20

«Было одиннадцать часовъ утра, когда Маріано Реновалесъ подошелъ къ музею Прадо. Прошло уже несколько летъ съ техъ поръ, какъ знаменитый художникъ былъ здесь въ последній разъ. He мертвые привлекали его сюда. Они были, конечно, очень интересны и достойны уваженія подъ славнымъ венцомъ многихъ вековъ, но искусство шло теперь по новымъ путямъ; Реновалесъ не могъ учиться здесь у мертвыхъ, при освещеніи со стекляннаго потолка, глядя на действительность глазами людей съ инымъ темпераментомъ, чемъ у него. Клочекъ моря, уголокъ на склоне горы, группа оборванцевъ, выразительная головка привлекали Реновалеса больше, чемъ этотъ дворецъ съ широкими лестницами, белыми колоннами и статуями изъ бронзы и алебастра – величественный пантеонъ искусства, где постоянно переживали муки колебаній молодые художники, находясь въ состояніи самой безплодной нерешимости и не зная, какой путь имъ избрать…»

Произведение дается в дореформенном алфавите.

---

Реновалесу пришло въ голову, что искусство, подобно свѣту, принимаетъ окраску и блескъ тѣхъ предметовъ, съ которыми соприкасается. Жизнь Гойи пришлась въ бурный періодъ исторіи; на глазахъ у него воскресла душа испанскаго народа, и творчество его отразило воинственную жизнь и геройскій подъемъ духа, которыхъ тщетно было искать въ картинахъ другого генія, связаннаго съ однообразіемъ придворной жизни, не знающей иного нарушенія кромѣ вѣстей о далекихъ войнахъ и безполезныхъ и позднихъ побѣдахъ, которыя вызывали на родинѣ не восторгъ, а скорѣе лишь холодныя сомнѣнія.

Реновалесъ повернулъ спину дамамъ Гойи съ прелестными губками, напоминающими розовые бутоны, съ прическами въ видѣ чалмы и въ платьяхъ изъ бѣлаго батиста. Все его вниманіе сосредоточилось на одной обнаженной фигурѣ, которая, казалось, затмевала блескомъ своего тѣла всѣ ближайшія картины. Художникъ долго глядѣлъ на нее вблизи, опершись на перила и почти касаясь полотна полями своей шляпы. Затѣмъ онъ медленно отступилъ назадъ, не спуская съ нея взгляда, и опустился на скамью противъ картины.

– Обнаженная Гойи! Обнаженная!

Онъ говорилъ вслухъ, самъ того не замѣчая, какъ будто слова его были выразителями бурнаго потока мыслей, нахлынувшихъ въ его голову; выраженія его восторга непрерывно мѣнялись въ зависимости отъ характера воспоминаній.

Художникъ съ наслажденіемъ глядѣлъ на это обнаженное тѣло, граціозно-хрупкое и блестящее, словно внутри его горѣло пламя жизни подъ перламутровою оболочкою. Крѣпкія груди, напоминающія выпуклостью чудныя магноліи, завершались блѣдно-розовыми, закрытыми бутонами. Легкая, еле замѣтная тѣнь затмевала половую тайну. Свѣтъ бросалъ блестящія пятна на круглыя, нѣжныя колѣни, а отъ нихъ шла опять легкая тѣнь къ маленькимъ, розовымъ, дѣтскимъ ногамъ съ изящными пальцами.

Это была маленькая, граціозная и пикантная женщина, испанская Венера; въ ней было какъ разъ столько полноты, сколько требовалось для покрытія мягкими округлостями стройной и изящной фигурки. Блестящіе глаза съ задорнымъ огонькомъ не гармонировали съ неподвижностью взгляда; на граціозныхъ губкахъ играла еле замѣтная, но вѣчная улыбка; на щекахъ, локтяхъ и ступняхъ ногъ розовый тонъ былъ прозраченъ и влажно-блестящъ, какъ у раковинъ, открывающихъ свои чудно-окрашенныя внутренности въ таинственйыхъ глубинахъ моря.

– Обнаженная Гойи! Обнаженная!

Реновалесъ пересталъ повторять эти слова вслухъ, но его мысли и взглядъ не отрывались отъ картины, и отражались въ улыбкѣ на его губахъ.

Онъ не былъ теперь одинъ. Время отъ времени между нимъ и картиною проходили взадъ и впередъ группы громко разговаривавшихъ любопытныхъ. Деревянный полъ дрожалъ подъ тяжелыми шагами. Былъ полдень, и каменщики съ сосѣднихъ построекъ воспользовались часомъ отдыха, чтобы заглянуть въ эти залы, словно это былъ новый міръ, съ наслажденіемъ вдыхая теплый, нагрѣтый воздухъ. Они оставляли на полу слѣды известки, подзывали другъ друга, чтобы подѣлиться впечатлѣніями передъ какою-нибудь картиною, выказывали большое нетерпѣніе въ желаніи охватить глазами сразу весь музей, восторгались воинами въ блестящемъ вооруженіи или сложной военной формой прежнихъ временъ на картинахъ. Тѣ изъ каменщиковъ, которые были поживѣе, служили своимъ товарищамъ проводниками и нетерпѣливо гнали ихъ дальше. Вѣдь, были-же они здѣсь наканунѣ! Скорѣе впередъ! Имъ еще много оставалось посмотрѣть. И они бѣжали по направленію къ внутреннимъ заламъ, волнуясь отъ любопытства, какъ люди, которые только что ступили на новую землю и ждутъ, что передъ ними появится вдругъ что-нибудь особенное.

Среди этого галопирующаго простодушнаго восторга проходили также группы дамъ – испанокъ. Всѣ онѣ относились одинаково къ картинамъ Гойи, словно выслушали предварительно одинъ и тотъ же урокъ. Онѣ переходили отъ картины къ картинѣ, разсуждая о модахъ прежнихъ временъ и нѣсколько завидуя даже дамамъ въ пышныхъ юбкахъ, широкихъ мантильяхъ и высокихъ прическахъ. Но лица ихъ вскорѣ принимали серьезное выраженіе; онѣ презрительно сжимали губы и быстрыми шагами удалялись въ глубь галлереи. Инстинктъ во время предупреждалъ ихъ объ опасности. Ихъ безпокойные глаза еще издали больно и непріятно поражались наготою на полотнѣ; онѣ чуяли присутствіе знаменитой красавицы, еще не видя ея, и проходили мимо картины, не оборачиваясь, со строгимъ и чопорнымъ видомъ – точно на улицѣ, когда пристаютъ нахалы – не желая видѣть сосѣднихъ картинъ и не останавливаясь до сосѣдней залы Мурильо.

Это была ненависть къ красотѣ, вѣковое христіанское отвращеніе къ Природѣ и истинѣ, протестовавшія инстинктивно противъ того, что подобныя гадости терпятся въ общественномъ зданіи, населенномъ святыми, королями и аскетами.

Реновалесъ обожалъ эту картину и относился къ ней восторженно-благоговѣйно, отводя ей совсѣмъ особое мѣсто въ художественномъ творчествѣ. Это было первое проявленіе искусства, освободившагося отъ предразсудковъ нашей исторіи. Три вѣка живописи и нѣсколько поколѣній славныхъ именъ, отличавшихся необычайною плодовитостью, не дали до Гойи испанскаго художника, который посмѣлъ-бы нанести на полотно формы женскаго тѣла и божественную наготу, бывшую у всѣхъ народовъ первою вдохновительницею зарождающагося искусства! Реновалесъ вспомнилъ другую обнаженную женскую фигуру – Венеру Веласкеса, хранящуюся въ чужой странѣ. Но эта картина не была плодомъ непосредственнаго вдохновенія; она была написана по заказу монарха, который щедро платилъ иностранцамъ за изображеніе наготы и пожелалъ имѣть подобную же картину кисти своего придворнаго художника.

Религіозная нетерпимость дѣйствовала на искусство подавляющимъ образомъ втеченіе долгихъ вѣковъ. Человѣческая красота отпугивала великихъ художниковъ, писавшихъ людей съ крестомъ на груди и четками на шпагѣ. Тѣла человѣческія скрывались подъ тяжелыми складками грубыхъ рясъ или неуклюжими придворными кринолинами, и художники не смѣли отгадывать, что находится подъ ними, глядя на модели, какъ вѣрующіе люди смотрятъ на пышный плащъ Богородицы, не зная, что подъ нимъ – тѣло или три палки, поддерживающія голову. Радости жизни считались грѣхомъ, нагота, Божье творенье, отвращеніемъ. Напрасно сіяло надъ испанскою землею болѣе прекрасное, чѣмъ въ Венеціи, солнце; тщетно преломлялись лучи свѣта на испанской землѣ съ болѣе яркимъ блескомъ, чѣмъ во Фландріи, испанское искусство отличалось мрачностью, сухостью и строгимъ духомъ, даже послѣ знакомства съ творчествомъ Тиціана. Возрожденіе, поклонявшееся во всѣхъ остальныхъ странахъ человѣческой наготѣ, какъ вѣнцу творенія, покрывалось въ Испаніи рясою монаха или лохмотьями нищаго. Залитые свѣтомъ пейзажи становились темными и мрачными при переходѣ на полотно; страна солнца изображалась въ живописи съ сѣрымъ небомъ и зловѣще-зеленою землею; головы пріобрѣтали монастырскую угрюмость. Художникъ переносилъ на картины не то, что его окружало, а то, что было внутри его – часть своей души; а душа его была окована страхомъ передъ опасностями земной жизни и передъ муками загробной, она была черна и печальна, словно выпачкана сажей костровъ Инквизиціи.

Эта нагая женщина съ кудрявой головой на скрещенныхъ и закинутыхъ назадъ рукахъ, подъ которыми виднѣлся, ничуть не нарушая ея безмятежнаго спокойствія, легкій пушокъ, знаменовала собою пробужденіе искусства, жившаго до тѣхъ поръ особою жизнью. Легкое тѣло, покоившееся на зеленомъ диванѣ и подушкахъ съ тонкими кружевами, собиралось, казалось, подняться въ воздухъ въ мощномъ порывѣ воскресенія.

Реновалесъ думалъ объ обоихъ маэстро, одинаково великихъ и въ то же время столь разныхъ. Одинъ изъ нихъ отличался внушительнымъ величіемь знаменитыхъ памятниковъ; онъ былъ величаво-спокоенъ, корректенъ, холоденъ, наполнялъ горизонтъ исторіи своею колоссальною громадою и старился со славою, не давая съ теченіемъ вѣковъ ни одной трещины въ своихъ мраморныхъ стѣнахъ. Co всѣхъ сторонъ у него былъ одинъ фасадъ, благородный, строгій, спокойный, безъ всякихъ фантастическихъ украшеній. Это былъ воплощенный разумъ, основательный, уравновѣшенный, не знающій порывовъ восторга или упадка духа, торопливости или лихорадки, Другой художникъ былъ великъ, какъ гора, и полонъ извилистыхъ неровностей, соотвѣтственныхъ причудливому безпорядку въ Природѣ. Тутъ было все: съ одной стороны крутыя, голыя скалы, далѣе долина, поросшая цвѣтущимъ кустарникомъ, внизу благоухающій садъ, населенный птицами, на вершинѣ горъ вѣнецъ грозовыхъ тучъ, извергающихъ громъ и молнію. Это было воплощенное воображеніе, которое бѣшено мчится впередъ, то пріостанавливаясь, то снова пускаясь далѣе, причемъ голова его теряется въ безпредѣльной дали, а ноги не отдѣляются отъ земли.