Адель Кутуй - Неотосланные письма [Повесть и рассказы]

• Название: Неотосланные письма [Повесть и рассказы]
• Автор: Адель Кутуй
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1961

Татарский советский писатель Адель Кутуй (Адельша Нурмухаметович Кутуев) родился в 1903 году, в селе Тат. Канады, Кузнецкого уезда, бывш. Саратовской губернии. Обучался в сельской школе, затем, с переездом всей семьи в Самару, учился в Самарской трудовой школе. Там он посещал литературный кружок, которым руководил известный русский советский писатель А. Неверов, стал сам писать стихи. Много учился у Маяковского.

Адель Кутуй написал много стихов, рассказов, повестей и пьес. Большую известность ему принесла талантливо написанная повесть «Неотосланные письма», изданная несколько раз и вышедшая в переводе на русском языке.

Замечательный журналист Адель Кутуй в первые же дни Великой Отечественной войны ушел добровольно на фронт, принимал участие в ряде боев, был активным участником славной обороны Сталинграда, несколько раз был, награжден правительством. Адель Кутуй умер 16 мая 1945 года от тяжелой болезни в военном госпитале.

---

Не сердись, Искэндер, за мою прямоту. Ведь тогда я ни разу не говорила тебе об этом и не упрекала тебя твоим происхождением и воспитанием. Правда, твое поведение было мучительным для меня. Тяжело мне было видеть, что ты совсем не тот, каким казался в первые дни нашего знакомства.

Я пыталась найти причины этой перемены. И, не находя, молчала. Но теперь я могу оглянуться назад: когда мы стали взрослыми, я многое поняла. Теперь я иначе сужу о жизни. Многое мне стало ясным. Как не сказать тебе, что ты тогда был только сыном своего отца — муэдзина.[4] Боясь передать лишнюю копейку, ты трижды пересчитывал деньги на молоко для ребенка. И я краснела и не знала почему. Потому ли, что мне стыдно было, что ты не доверяешь мне, или потому, что мне было стыдно за тебя? Ты считал каждую копейку, а ведь нередко ты с кем-нибудь из твоих случайных друзей, которых ты приводил в дом, просиживал до полуночи за бутылкой вина.

Все мои намеки пропадали даром. Ты их или не понимал, или делал вид, что не понимаешь, а сказать прямо я не решалась. Я пыталась внушить себе, что сразу нельзя создать хорошую семью, что надо вооружиться терпением. То дурное, что приносил мне каждый новый день, я пыталась считать случайностью и преходящим явлением. Втайне я думала: «В Искэндере есть много и хорошего. Надо подождать. Со временем дурное в нем исчезнет, и тогда мы заживем на славу». Но тут же я ловила себя на мысли, что все это самообман.

Всеми способами я пыталась наладить наши отношения. Была особенно внимательна к тебе, заботлива. Пробовала знакомить тебя с настоящими людьми — нашими студентами, с Галиакбер абы, думала сама поближе познакомиться, узнать и сдружить тебя с теми артистами, которых считала лучшими. Но ты все дальше и дальше отходил от них, предпочитая общество малопривлекательных людей. В заботе о семье я брала работу на дом: писала лозунги, плакаты. Когда это не помогло — уволила няню.

Кадрию пришлось отдать в ясли.

Теперь, вспоминая, сама удивляюсь, как перенесла все это. В восемь часов утра, забрав книги, с ребенком на руках, торопилась я в ясли. Как назло, стояли страшные морозы. Бывали буранные дни — пурга, ветер, снег. Боясь простудить дочь, я не шла, а бежала. А потом — на занятия. Уставала я страшно. Болезни переносила на ногах. Будь иначе, наверное бы слегла. А ты, Искэндер, в эти утренние часы сладко спал. Ты не только не помогал мне, но еще измывался:

— Кончится ли когда-нибудь эта сумасшедшая жизнь! — ворчал ты. — Сегодня ты опять ушла, не приготовив мне завтрак!

Выходные дни были днями радости. Правда, ты, как правило, дома не сидел. Ты уходил «пройтись» и возвращался поздно ночью. Да я уже привыкла к тому, что тебя нет. В выходные дни со мною была Кадрия. Я забавляла ее, ласкала вдоволь и всласть, писала ее дневник, тешилась мыслью, что, учась не хуже других, воспитываю такую чудную девчурку. И мою любимую песенку «Гишкем», которую не раз певала тебе, пела теперь Кадрие.

Ты знал, что я была одна. У меня не было близких родственников. Только товарищи по университету изредка, по выходным дням, посещали меня. Да иногда я сама с Кадрией уходила к Галиакбер абы. О своем горе я не говорила никому. Да и что сказать? А если спрашивали, то отвечала, что живем хорошо, дружно. Те, кто догадывались, не показывали вида.

Но молчать было тяжело. Желание поделиться с кем-нибудь, высказать свое горе, засевшее в груди, было томительно. И, не решаясь никому рассказать, я доверила это дневнику моей дочери.

Разве можно измерить силу материнской любви? Слова слабы, песня суха, чтобы поведать об этом.

В переписке Ленина с родными есть незабываемые строки. Я читала эти письма, и чувства радости и печали сменялись во мне. Я радовалась глубине материнской любви, которой родной Ильич был окружен, его сыновней теплоте и заботливости о родне. Печалилась потому, что после этих писем еще острее чувствовала тяжесть одиночества, тяжесть жизни сироты без матери и отца. Вспоминая свое детство, лишенное ласки и любви, я старалась крепче любить свою дочку, любить ее — за нее, за себя, за мать, за всех матерей, оставшихся без детей. Сможешь ли ты понять это большое чувство?

Ведь матери, павшие в борьбе за народ, лучшие и последние свои слова в последние минуты жизни посылали своим сыновьям и дочерям. Чтобы тебе было легче понять это чувство, я приведу письмо Ольги Дилевской, арестованной в 1919 г. в Тюмени и расстрелянной на ярмарочной площади белыми бандитами. Перед своим арестом Ольга Дилевская писала знакомой:

«Александра Николаевна!

Пишу вам с расчетом, что мое письмо Вы прочтете после моего ареста. Вам придется позаботиться об Ирине. Я знаю, что Вы сделаете это и без моей просьбы. Никто не знает, что может случиться. Вот только о чем я хотела просить Вас: когда меня не будет, ласкайте Ирочку, как это делала я, и утром и вечером, когда она будет ложиться спать. Быть может, она в этом отношении немного избалована, но мне невыносимо тяжело будет думать, что она лишена нежной ласки. Думаю, что в Вашем сердце найдется любовь нежная и для нее. Вот и все, что я хотела сказать. Слова тусклые и бедные, и ни к чему их подыскивать. Чувство слишком глубоко и интимно, передать его не могу… Поймите и полюбите Иру…

Ольга Дилевская».

Я старалась заполнить пустоту и отсутствие настоящего чувства в наших отношениях. Под впечатлением этого письма я постоянно думала об Ирочке. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, стоит лишь закрыть глаза, как в моем воображении возникает ее образ. Я вижу ее здоровой и красивой. Сейчас 1934 год. Значит, с тех пор как Ольга написала письмо, прошло пятнадцать лет. Теперь Ирочке должно быть девятнадцать-двадцать лет. Подумай только, каким жизненным уроком послужило ей письмо матери. Оно, наверное, пробудило в Ирине чувство неиссякаемой любви к Родине и бесконечную ненависть к врагу.

Где ты, Ирочка? Откликнись!..

Думы об Ирине обогатили дневник моего ребенка. Но ты, Искэндер, и этим дневником пренебрег.

— У меня нет времени заниматься пустяками, — сказал ты, когда я хотела рассказать тебе в дневнике о том, как растет Кадрия.

Мы стали далеки друг другу. А ведь ты был отцом моего ребенка.

О множестве вещей хотелось рассказать тебе! Хотя бы сейчас прочти несколько строк из дневника моей дочери. Я переписываю их для тебя. Быть может, они кое-что объяснят тебе.

Читай:

2 мес. 20 дней.

Кадрия стала понятливой. Когда к ней обращаются, отвечает широкой улыбкой. Когда приходит час кормления, она громко кричит и этим радует меня. Только Искэндер сердится, что она плачет.

3 мес. 10 дней.

Кадрия узнает меня и моих знакомых, которые часто заглядывают к нам. При виде незнакомого человека она внимательно смотрит на него, нахмурив брови, с опаской. Какая радость! Значит, дочурка уже хорошо соображает! Беспокоит только одно: она никак не может привыкнуть к отцу. Положим, Кадрия тут ни при чем. Виноват сам Искэндер. Он никогда не возьмет ее на руки и никогда не приласкает, говорит, боится уронить…

4 мес. 24 дня.

Сегодня выходной день. Все время с Кадрией. Вечером ходила к Галиакбер абы. Было так хорошо, точно у родных погостила. Купила Кадрии цветов, она любит светлые, яркие, блестящие предметы. Она уже начинает что-то лепетать — «бом-бом», — говорит она. Выражает ли этим свою радость, что сидит у матери на руках, или хочет сказать: «Знаю, мамочка, тебе тяжело. Потерпи, скоро я вырасту, буду большая, и тогда станет легко-легко».

6 мес. 20 дней.

Я пляшу, а Кадрия громко смеется. Играет в прятки со знакомыми, пряча свое лицо у меня на груди. Она уже сидит. Ее в яслях любят. Говорят, что она не плачет, сидит спокойно и играет своими ножками. Какая она у меня умница! Не захворала бы только.

7 мес. 18 дней.

«Эннэннэ», — говорит Кадрия. — Мама! Сегодня день отдыха. Кадрия сидела около меня и играла, пока я правила заметки для стенгазеты. Она все время что-то болтает, ища себя за круглым зеркальцем.

10 мес. 20 дней.

У Кадрии прорезываются зубки. Тоскливым взглядом провожает меня дочка, когда я оставляю ее в яслях и ухожу. Когда я захожу за ней, Кадрия прижимается к моей груди, чтобы никто не отнял ее у меня. Гладит маленькими ручонками мои щеки и говорит: «Эннэннэ!» Больше всего любит играть с бумажками. Сегодня впервые Искэндер взял ее на руки, стал было говорить с ней, но, назвав сынишкой, сконфузился, а потом стал сетовать: «Почему ты не мальчик, дочка?»

Я не могу забыть его ошибки. Неужели где-то у него есть сын?

Опять тоска, тоска…

11 мес. 18 дней.

Сегодня почти весь день думала об Ирочке. Кто знает, возможно, и Ольга вела ее дневник. Милая Кадрия! Годы пролетят быстро. Скоро-скоро ты будешь большая. Родина наша растет скорее нас. Тогда легко ты найдешь желанного человека, тебе просто будет говорить с ним, настоящим человеком. В моих записках ты прочтешь мои мысли об Ирочке. Если случится, что я рано покину жизнь, найди Ирину, она заменит тебе меня.