Анатолий Жуков - Дом для внука

• Название: Дом для внука
• Автор: Анатолий Жуков
• Жанр: Советская классическая проза

Роман «Дом для внука» — многоплановое произведение о жизни колхозников, рабочих совхоза, специалистов, партийных и советских работников Средней Волги. Прослеживая судьбы своих героев, показывая их в острых драматических ситуациях, воскрешая события разных лет, автор исследует важные проблемы социального развития страны. За этот роман А. Жуков удостоен премии Союза писателей СССР за лучшее произведение о жизни современной советской деревни.

Опубликовано в «Роман-газете» № 19 (905) 1980.

Роман печатается с сокращениями.

---

Знакомых Щербинин здесь не увидел, не было их, его сверстников, а те, что помоложе, остались, должно быть, на войне. У молотов и у пресса стояли в фартуках поверх комбинезонов мужчины, которые тогда бегали без штанов.

В ремонтно-сборочном, длинном и высоком как вокзал, двумя рядами стояли разобранные тракторы. От одних остались только рамы на козлах, другие были на своих гусеницах, но без двигателей, у третьих разобрана ходовая часть — обычная, очень живая картина. У тракторов хлопочут люди, переговариваются, смеются, слышны стук молотка, звон сорвавшегося ключа, пахнет соляркой, керосином, железом.

Веткин чувствовал себя как рыба в воде, и Щербинин уже подумал, что его как-то надо поощрить, отметить его работу, но тут услышал татарскую речь, насторожился и спросил, чьи стоят тракторы. Оказалось, что большинство их из Татарии. И мотороремонтный цех весь был забит моторами оттуда.

— Левые заказы выполняешь? — спросил он Веткина.

— Вынужден. — Веткин развел руками. — У наших колхозов денег нет, а эти платят сразу. Мы же на хозрасчете, Андрей Григорьевич. Что заработали, то и наше.

— Все это ты объяснишь на ближайшем бюро райкома. Своя техника стоит неисправной, а ты на леваках план выполняешь! Де-елец!

Веткин стал оправдываться: он брал заказы только на моторы, тракторов здесь всего восемь штук, не брать их он не мог, потому что денег нет, а нам не только план выполнять, нам зарплату рабочим платить нечем, до Нового года как-то надо дотянуть, а потом колхозам начнут отпускать ссуды, и мы примемся за свою технику. Балагуров об этом знает.

Щербинин плюнул и не стал больше разговаривать.

Черт знает что такое! На коровах, что ли, собираются сеять. И опять Балагуров влез, поощряет сомнительную предприимчивость.

Едва сдерживаясь от ругани, Щербинин посмотрел на расстроенного Веткина и поспешно вышел.

Балагуров, Балагуров, везде Балагуров! Вчера объявил, что поедет с делегацией за опытом к соседям. Какой опыт, когда речь идет лишь о больших обязательствах! И вообще опыту научиться нельзя, можно усвоить мысль нового, а такой мысли, судя по газетам, у соседей нет, и незачем отрывать людей от дела, тратить попусту государственные деньги. Щербинин так и сказал. Потом Балагуров возобновил надоевший разговор о ремеслах, кустарных промыслах, и опять Щербинин назвал это блажью — будущее районной экономики не позади, а впереди, это знает любой, у кого на плечах голова, а не молдаванская тыква. Конечно, Балагуров оскорбился, его голова похожа на тыкву, но сколько же можно выслушивать его скороспелые прожекты, которые он готов претворить в жизнь.

В райисполкоме, едва разделся, пришла Юрьевна с папироской, пожаловалась, что Баховей поставил ей двойку по истории.

— Учить уроки надо лучше, — сказал строго Щербинин. — На пенсию пора, а ты без аттестата Зрелости. Позор!

Юрьевна поняла, что он шутит, улыбнулась.

— Я учу, да внук мешает, и память Стала плохая. Такой крикливый удался, не дай бог тебе такого. И чего ты на старости лет вздумал! Или Глаша настояла?

— Наверстываю. Как ты со школой. Лютует Баховей-то?

— Нет, испугался он. Это в райкоме грудь вперед, из пиджака вылезал — «Дезертиры! Паникеры! Трусы!» — а здесь не колхозные председатели, не секретари парторганизаций.

— Ладно, давай работать. Много записалось на прием?

— Одиннадцать человек да одного ты сам вызывал. Егеря Мытарина. Приглашать?

— Приглашай по очереди.

Первой пришла самогонщица Кукурузина с жалобой на суровость участкового милиционера Феди-Васи, который отобрал у нее самогонный аппарат, самогон, конфисковал весь сахар и дрожжи. Сверх того в судебном порядке ее оштрафовали.

— Это что же это за такое, товарищ Щербинин! — причитала Кукурузина. — Сахар-то зачем отымать, дрожжи-то? Я, может, не для самогонки их, а для празднику запасла, тогда как? И штраф такой припаяли! Откудова у меня деньги, у вдовы, у погибшей семьи?!

— Какой еще погибшей?

— Да как же, мужик-то на фронте погиб, трое детей осталося, всех троих на ноги поставила — легко ли? Я уборщицей в потребсоюзе полсотни рублей получаю, проживешь на них? А Федя-Вася не понимает, забрал все и посадить грозится, нехристь.

— Знаю, докладывали. «Черной тучей» зовут твою самогонку, махорки в настой подмешиваешь. Для крепости, что ли?

— Ей-богу нет, крест святой, не подмешиваю! — Кукурузина торопливо перекрестилась. — Травку, одну только травку-зверобой кладу, и больше ничего. Вот как перед иконой!

— Верующая, что ли? Ты же такой девкой была, такой работницей! Я на областной слет ударников тебя возил, вспомни-ка, стахановка!

Кукурузина вздохнула, концом шали вытерла глаза.

— Была стахановка, да вся вышла. Эх, товарищ Щербинин!.. Работать здоровья нету, износилась до время, а меньшой в школу ходит, последний год, одеть, надо, обуть, накормить.

— Так ты что, пришла ко мне за разрешением гнать самогонку? Или за отменой штрафа? Не отменят, это решение суда. Попадешься еще, посадят. Найди другую дополнительную работу, а то дом спалишь своей самогонкой. Иди. До свиданья.

Проводив Кукурузину, Щербинин позвонил в райпотребсоюз Заботкину и посоветовал подыскать ей дополнительное занятие рублей на тридцать, если она добросовестно работает. Заботкин сказал, что добросовестно, к Октябрьской грамоту дали.

— Вот и подберите что-нибудь. Она конкурент серьезный, отобьет у вас клиентуру, и план не выполните. Ладно, насчет обеспечения поговорим потом.

Следующие три посетителя были с квартирными вопросами — двое рабочих t леспромхоза и один учитель. Учителя Щербинин включил в список будущих жильцов восьми квартирного дома, который к весне обещали сдать, рабочим, позвонив их директору Ломакину и узнав, что оба без семей, летуны, пьяницы, отказал. Райисполком не богадельня, квартиру надо заработать, а пьянствовать можно и в общежитии — веселей в компании.

Пятым был священник Василий Баранов. От прежнего Васьки Баранова, удалого активиста, безбожника, ничего не осталось. Перед ним стоял длинноволосый бородатый старик в долгополом одеянии, смиренно сутулился и глядел виновато, просительно, держа в руке шапку.

— Сядь, Василий, не в церкви.

Отец Василий присел с краешку у стола, положил на колени шапку. Видно было, чувствовал он себя неловко.

— Ну, слушаю. Что привело тебя в эти греховные стены?

— Власть не греховна, товарищ Щербинин, «всякая власть — от бога. — Отец Василий комкал кривыми, в рубцах пальцами шапку. — А привела меня нужда. Храм топить нечем, сторожку, избу. С осени завезли немного дров, кончились. Трактор надо с санями — в лесу они, перепилены и сложены, только привезти. Мы уплатим, сколько стоит, наличными.

— Что у тебя с руками?

— Перебили в лагере.

— Расскажи по порядку, я ничего не знаю. Отец Василий, не переставая терзать шапку кривыми изуродованными пальцами, рассказал, что на второй день войны он сдал сельсовет в Хлябях секретарю и через три недели был на фронте. Ему дали взвод — человек грамотный, подготовленный, действительную отслужил отделенным командиром. Через неделю он был уже ротным — под Киевом такая мясорубка была, вспомнить страшно. Потом окружение и плен. Отбиваться было нечем, боеприпасы кончились, много раненых. Увезли в Германию, потом переправили в Норвегию — тех, которые выжили. Обращались хуже, чем со скотом. Он тогда еще непокорный был, неверующий, два раза бежал с фронтовыми дружками, но оба раза неудачно. Ну, потом камень долбил три с лишним года, похоронил почти всю свою роту, четверо осталось, и решился еще на один побег — тогда и перебили руки.

В апреле сорок пятого лагерь восстал, уничтожили охрану, вооружились и конец войны встретили как солдаты. Его батальонным выбрали, дождались наших. Видел Коллонтай. Она тогда была послом, кажется, в Швеции и приезжала для отправки военнопленных на родину. Везли морем… Через два года из дома сообщили, что жена с младшим сыном утонули в Волге, старший — помер. Вот тогда он и дал зарок, если останется живым, посвятить себя богу и служению людям, братьям во Христе. Вот теперь служит.

Отец Василий, завернув полу своего одеяния, достал платок, высморкался, вытер красные глаза.

Щербинин закурил. Окутавшись дымом, сказал с горестным сожалением:

— А я думал, ты сильнее. Молодость свою предал, людей, которые верили тебе, выбрали тебя, властью.

— Грех это, — смиренно молвил отец Василии. — Никто не властен над людьми, кроме бога.

— Как же не властен, когда тебя так мытарили?

— Бог послал нам испытания за грехи наши, чтобы очиститься, предуготовиться к лучшей жизни на том свете.

Щербинин вздохнул:

— Нет, Василий, если на этом свете мы, живые, ничего не сделаем для живых, зачем же нам жить на том свете для мертвых? Какой смысл?