Хильда Дулитл - Вели мне жить

• Название: Вели мне жить
• Автор: Хильда Дулитл
• Издательство: «Б.С.Г.-ПРЕСС»
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-93381-179-3

Свой единственный, но широко известный во всём мире роман «Вели мне жить», знаменитая американская поэтесса Хильда Дулитл (1886–1961) писала на протяжении всей своей жизни. Однако русский читатель, впервые открыв перевод «мадригала» (таково авторское определение жанра), с удивлением узнает героев, знакомых ему по много раз издававшейся у нас книге Ричарда Олдингтона «Смерть героя». То же время, те же события, судьба молодого поколения, получившего название «потерянного», но только — с иной, женской точки зрения.

О романе:

Мне посчастливилось видеть прекрасное вместе с X. Д. — это совершенно уникальный опыт. Человек бескомпромиссный и притом совершенно непредвзятый в вопросах искусства, она обладает гениальным даром вживания в предмет. Она всегда настроена на высокую волну и никогда не тратится на соображения низшего порядка, не ищет в шедеврах изъяна. Она ловит с полуслова, откликается так стремительно, сопереживает настроению художника с такой силой, что произведение искусства преображается на твоих глазах… Поэзия X. Д. — это выражение страстного созерцания красоты…

Ричард Олдингтон «Жить ради жизни» (1941 г.)

Самое поразительное качество поэзии X. Д. — её стихийность… Она воплощает собой гибкий, строптивый, феерический дух природы, для которого человеческое начало — лишь одна из ипостасей. Поэзия её сродни мировосприятию наших исконных предков-индейцев, нежели елизаветинских или викторианских поэтов… Привычка быть в тени уберегла X. Д. от вредной публичности, особенно на первом этапе творчества. Поэтому в её послужном списке нет раздела «Произведения ранних лет»: с самых первых шагов она заявила о себе как сложившийся зрелый поэт.

Хэрриет Монро «Поэты и их творчество» (1926 г.)

Я счастлив и горд тем, что мои скромные поэтические опусы снова стоят рядом с поэзией X. Д. — нашей благосклонной Музы, нашей путеводной звезды, вершины наших творческих порывов… Когда-то мы безоговорочно нарекли её этими званиями, и сегодня она соответствует им как никогда!

Форд Мэдокс Форд «Предисловие к Антологии имажизма» (1930 г.)

---

Найти l’autre можно на панели, или l’autre скучает одна наверху — может быть, даже в эту самую минуту ждёт, что он поднимется к ней в спальню. Всё так запутано! Хотя нет: и это не важно. А важно другое: горящая свеча, ровный круг света, геометрически правильный, как циферблат у часов, как сами часы, что он застегнул на её запястье в позапрошлый или позапозапрошлый свой приезд, в конце зимы или ранней весной — не помню, а сейчас уже осень, и войне скоро конец.

Не будет конца войне. Встань, выпрямись, положи обе книги на стол, — видишь, Рейф проснулся, сейчас спросит, почему не спишь.

«Мне просто понадобились кое-какие книги», — сказала она, хотя никто не заставлял её объясняться. Она стояла перед ним, прижав к ночной рубашке два жёлтых томика в бумажном переплёте, — ни дать ни взять дитя с рождественским подарком, обнаруженным поутру.

— Так что же там такое насчёт тебя и старины Рико?

— Да так, ничего, то есть я тебе говорила…, — и это притом, что ничего она ему не говорила. Она кладёт на стол книги в жёлтом переплёте; от этого соседства желтизна других предметов приобретает разные оттенки: золотистый цвет шарообразных хризантем — один тон, конусообразный столбик жёлтого пламени свечи — другой, ореол пламени — третий. Само пламя бледнее остального. Его верхняя точка была вровень с краем постели. Получалось законченное живописное полотно. И этой картиной, местами прописанной, местами данной эскизно, как на стене в Scuolo di San Rocco{55} в Венеции, — были они сами. Поверхность слегка затуманилась, потемнела, покрылась патиной, как на музейных экспонатах. В ней не было ничего от аттической резкости холодного мрамора, от чеканной твёрдости римской бронзы позднего периода. Картина как картина, — спокойная, естественная, со своей мизансценой и при этом всамделишная.

Самой ей казалось, что она играет какую-то роль, повторяя затвержено: «Поступай так, как считаешь нужным», «это дело Беллы», «проявляйте осторожность, мне-то всё равно, а вот г-жа Амез может потребовать, чтоб мы съехали». В последнее время её задевали разные мелочи. Так, она поймала себя на мысли, что вместо обиды на то, что они уединяются вдвоём, она говорит про себя: «Ну, теперь-то, когда они вместе, они будут вести себя благоразумнее, чем в прошлый раз, когда, вернувшись домой поздно ночью, начали шуметь на лестнице». Словом, жуткое было время, хуже и не вспомнить, — это уж потом всё прошло, отболело и потеряло всякий смысл.

Её не столько огорчало то, что он часами сидит у своей пассии, тратя драгоценное время, сколько другое: накануне они с Беллой вернулись заполночь, она беспокоилась, не ложилась спать и специально оставила дверь чуть-чуть приоткрытой, а он к ней не заглянул. Вот эта малость: не зайти, не пожелать ей спокойной ночи, — её просто доконала: значит, решила она, он ей не доверяет, а, может, не доверяет самому себе, если только, конечно, тут не вмешалась Белла. Она могла просто затащить его наверх, без лишних разговоров, но в таком случае это ещё хуже — он перестал сопротивляться. Порвалась последняя ниточка, соединявшая её с ним: больше рваться уже нечему, констатировала она про себя.

А сегодня днём нашла на своём столе букетик цветов, и горечи как не бывало: цветы непостижимым образом расцвели, в комнате запахло лесом, чистым воздухом, свежевыпавшим снегом, как на той картинке из детской книжки про девочку со спичками, где она держит в руке последнюю спичку{56}. Вот так и у неё: последняя свеча как последняя спичка, как последняя капля. Впрочем, и это прошло: вчера ночью, позавчера — Господи, целая вечность, за это время столько воды утекло! Есть только этот миг, и нет ей никакого дела ни до Беллы, ни до Морган Ле Фе, ни до гостей.

— Скажи же мне, Джулия…

Сказать? Что сказать? Она жива, это главное: откинувшись на стуле в полутёмном круге, отбрасываемом свечой, она купалась, как бабочка, в медовых лучах золотистого света. Жива! Она пересела на краешек постели.

— Ты никогда не была со мной до конца откровенна, и знаешь почему? Потому что первым в твоей жизни был Летт Барнс.

«А в твоём — Морган», — вертелось у неё на языке, но она сдержалась: не хотелось портить картину семейной идиллии, сродни той, что украшает наружную стену скуола ди Сан Рокко в Венеции{57}. Впрочем, это не меняет дела: Морган как была, так и осталась. Но и это не важно. Ей действительно не хотелось нарушать медоточивую тишину, воцарившуюся благодаря свече, — высокой тонкой порфире, — что горела на столе: не чета давешнему огарку, который она зажгла (когда это было? — прошлой ночью, не так ли?), поджидая, когда они вернутся и он заглянет к ней в комнату (она специально оставила открытой щёлочку) и скажет «Спокойной ночи!», а потом уж пойдёт наверх к Белле.

— Я уже не помню Летта Барнса, и вообще, — выдавила она, — я никогда не была с ним близка.

— А с кем ты вообще была близка?

— Сегодня, — сказала она, — с тобой.

— Неужели? А мне кажется, что ты всегда ускользаешь, думая о чём-то своём, — впрочем, я не знаю, о чём ты думаешь.

— Разве кому-то дано знать, о чём думает другой?

— Ну, это как сказать. Например, с Беллой я всегда знаю…

Ну, зачем он так? Зачем? Зачем надо в миг блаженства вспоминать о Бёлле? Хотя на самом деле, он не о Бёлле думает, а о Рико. Хорошо, скажи ему про Рико.

— Всё началось — не знаю как. То есть, никак это не началось. Просто он единственный из всех понял моё состояние, когда мне было плохо — ну словом, когда я заболела. Я знаю, это было давно. Ну, так вот, он единственный понял…

— Мы все тогда тебе сочувствовали.

Хорошо, пусть он так думает. Но она-то знает, как было на самом деле. Никто ничего не понял, — один Рико догадался.

— Он заходил к нам несколько раз — ещё когда мы жили в Хемстеде. Тебя не было дома. Однажды он сидел и смотрел, как я чищу яблоки и кладу их в глиняную чашку — помнишь, мы купили такие в Испании? Они у нас так и лежат не распакованные в подвале. Кстати, надо бы принести парочку, — заметила она.

— И это всё?

— Да, всё. Ещё он сказал, что мои греческие вариации нравятся ему больше, чем Гилберта Марри.{58} Что я пишу резко и остро — впрочем, он это говорил при всех. Да, ещё он послал мне картонную коробку с рассадой лука-порея, который вырастил у себя на грядке в Корнуолле в прошлом году, и несколько анемонов. Надо же, в картонной коробке, — заметила она.

— Ты ничего не говорила мне про анемоны и лук-порей, — сказал он.

— Разве? Видно, просто забыла. Он ведь мне прислал рукопись своего последнего романа — по-моему, я тебе о нём писала: такой длинный, запутанный{59}. Потом я получила от него письмо — подожди, когда оно пришло? Тебя не было, ты уехал, я осталась одна — прошлой весной? Нет, это было в Корф-Касл — да, точно, он написал мне: «мы уедем туда, где ангелы сходят на землю». Вот оно: ангелы сошли на землю.

— Уедем? Он так и написал: «уедем»?

— Ну, не буквально уедем — ты же его знаешь. Он всем так говорит. Он не мне одной написал, я уверена. Хотя — кто знает? Может, только мне. Я не знаю, почему он так написал.

— А ты? Ты о чём ему писала?

— Не помню. Ах да, я послала ему свои стихи. После этого мы стали часто писать друг другу. Ты же сам говорил — «пиши». И он тоже сказал, что мне нужно продолжать писать…

— Да, конечно, — отозвался Рейф Эштон, — ты должна продолжать писать.

Сон как рукой сняло — он вскочил с постели, запахнул поглубже халат из верблюжьей шерсти, подпоясался потуже. Встал перед ней молодцом — её Рейф, её Антоний! Так вот какой подарок ждал её под рождественской ёлкой (где ангелы сходят на землю). Так вот кто велит мне жить, и я буду жить, — буду — буду…

Решено. За какую-то минуту он повзрослел на несколько лет. Она взглянула на него — и не узнала: перед ней стоял зрелый муж, не мальчик, взрослый мужчина, чувствующий за собой ответственность, способный, наконец, принять решение вместо того, чтобы в очередной раз перекладывать заботу на чужие плечи, открещиваясь: «Я не вернусь, я не могу сейчас это обсуждать, хотя бы сегодня оставь меня в покое, ты знаешь, как всё ужасно, мне завтра возвращаться в полк». В первый раз за всё это время он на что-то решился.

— Если я не вернусь, — услышала она те же слова, только сказаны они были совсем другим тоном, — или если я вернусь… Послушай, ты любишь Фредерика?

Люблю ли я Рико? Люблю ли я Фредерико? Старину Рико?

— Нет, об этом нет и речи. Он вдохновляет, он питает ум. Берёт — и возвращает.

— А я — разве я не возвращал?

— О да, — сполна. Хотя нет, — не сполна. Никто никому ничего не даёт сполна. По-моему, ты забыл о Морган.

— Я всегда думал, что тебе нравится Фе — она, во всяком случае, от тебя в восторге.

— Да, вот и Рико говорит то же самое. Помню, он сказал мне: «Похоже, тебя очень ценит Морган Ле Фе». Ну что же, Морган…