Ивлин Во - Насмешник

• Название: Насмешник
• Автор: Ивлин Во
• Издательство: Вагриус
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2005
• ISBN: 5-9697-0093-2

В том мемуарной прозы известного английского писателя-сатирика Ивлина Во (1902–1966) вошли его воспоминания о детстве и молодости — «Недоучка», а также путевые очерки «Турист в Африке». Во, сын известного издателя и литератора, с юношеских лет тяготел к искусству — был блистательным рисовальщиком, остроумным, наблюдательным журналистом, но по окончании Оксфорда понял, что его истинное призвание — профессия писателя. Автор «Мерзкой плоти», «Упадка и разрушения», «Незабвенной» был одним из самых популярных сатириков своего времени, продолжателем традиций Свифта и Теккерея.

В «Недоучке» он вспоминает свои детство и юность, воссоздает картину уклада английского общества начала прошлого века, нравов частных школ и Оксфорда, который он не закончил и уехал преподавать в провинциальный городок.

Пишет он и о своих коллегах по цеху Грэме Грине, Дэвиде Герберте Лоуренсе, Гилберте Ките Честертоне и других ярких личностях.

Путешествия для его современников были не просто открытием новых стран и знакомством с культурой населявших их народов — это была попытка переосмысления миссионерской политики «белого человека», полагавшего, что он спасает варваров, навязывая им свои законы, религию, уклад жизни. В Африке Ивлин Во побывал несколько раз — сначала в качестве журналиста, потом просто «спасаясь от тоски и депрессии», но в каждом описании его путешествия проявлялся цепкий, острый взгляд пристрастного наблюдателя. Недаром «африканские романы» «Черная напасть» и «Сенсация» — были горячо приняты читателем.

Evelyn Waugh. A Little Learning. A Tourist in Africa.

Перевод с английского В. Г. Минушина.

Художник Евгений Вельчинский.

---

Во время тех чтений английской прозы и поэзии несравненное многообразие английского словаря, каденции и ритмы языка вошли в мое сознание, так что я никогда не относился к английской литературе, как к предмету школьной программы, материалу, подлежащему теоретическому и историческому анализу, но как к источнику естественной радости. Это было наследство непреходящей ценности.

Отец дожил до семидесяти пяти и своим примером подтвердил правоту строк, в которых, как он часто признавался, находил утешение:

Хваленье Богу, что, когда
Нервы сдают, плоть никуда,
На слабость ума намека нет
И до семидесяти лет.

2

Я попытался обрисовать, каким отец был дома, в семье. Теперь я должен рассказать о чем-то гораздо менее важном для него, его профессиональных занятиях.

За двенадцать лет после окончания Нью-колледжа[87] он создал себе в Лондоне имя как литератор, не слишком громкое, но пользовавшееся уважением.

Эта категория людей, как и незамужние тетки, ныне почти исчезла. Она включала в себя тех, кто любил книги и все, что было с ними связано; кто мягко повелевал английским языком и почитал его, и все во многом ради того, чтобы оберечь его от порчи и искажения. Их целью было нечто-то более высокое, нежели однодневка журналистика, но они слишком уважали литературу, чтобы претендовать на бессмертие; они заслужили суровый выговор от мистера Сирила Конноли[88] в то время, когда тот верил, что «единственное назначение писателя — создать шедевр». Их главой был Эдмунд Госсе. Сегодня этот широкий, гладкий поток разделился на отдельные рукава: появились репортеры, пишущие для популярной прессы, которые больше берут интервью у авторов, нежели рецензируют их книги, заклинатели на телевидении, официозные критики с их грубым жаргоном и ограниченным вкусом, а еще самозванцы, которые вообще неспособны писать, но ездят с одного международного конгресса на другой, обсуждая трудное положение писателя в современном мире. Мой отец никогда не выступал на радио, не заканчивал никаких факультетов или курсов, готовящих профессиональных критиков, а лишь много читал, питал благородную страсть к литературе и никогда не посещал литературных конгрессов. Он писал биографии, эссе, рецензии, causeries[89], стихи (подражая Гилберту[90], Теннисону или в манере Остина Добсона[91]); он читал рукописи для издателей, редактировал переиздания классики и всегда подробно и полно отвечал каждому, кто обращался к нему за советом.

Перед моим рождением он получил и принял предложение занять должность директора-распорядителя издательства «Чэпмен и Холл», августейшего, но в ту пору несколько одряхлевшего. С того времени работа в издательстве стала его главным делом, и все мое детство его не бывало дома с восьми утра и до шести вечера. Он продолжал писать еженедельные обозрения, а во время Первой мировой войны, когда «Дэйли телеграф» сократила свои литературные страницы, писал более объемные статьи для ежеквартальников, которые впоследствии вошли во второй том его собрания эссе «Традиция и обновление»; это свидетельство его честного отношения к литературе в тот период, когда он одновременно исполнял роли издателя и критика и, насколько я знаю, никто не подвергал сомнению уместность подобного совмещения.

Он оставил собственный рассказ о работе в качестве издателя, создающий впечатление счастливой, напряженной жизни человека, полностью поглощенного своей работой. Дома он постоянно жаловался, что слишком перегружен. «Заездили, — так он выражался. — Меня просто заездили, сынок, целый день погоняют. Совсем закрутился».

Думаю, он сам в это верил. Делал все, что необходимо было делать, — никогда не откладывал в долгий ящик. Но не любил свою работу и хотел побыстрей с ней расстаться.

Фирма занимала дом по соседству с площадью Ковент Гарден, задней стеной смотря на Мэйден-Лейн. Помещение, в котором сидел отец, одновременно служило залом заседаний совета директоров и занимало большую часть второго этажа. Внизу располагались делопроизводители, сидевшие на высоких табуретах, упаковщики и люди за прилавком, продававшие книги оптом перекупщикам, а иногда и в розницу. Этажом выше находились секретариат и молодой человек, возглавлявший технический отдел. Отец вел переговоры со всеми авторами, художниками, печатниками, переплетчиками, составлял рекламные тексты. Чтобы связаться с другими отделами, он вызывал курьера, свистнув в трубу. Достопримечательностью офиса был бородатый, не говорящий по-английски итальянец, который обитал в кладовке без окон на лестничной площадке между этажами; его как-то пригласили сделать несколько гипсовых бюстов Чарлза Диккенса, а потом не смогли выселить из его конуры. Он там постоянно готовил что-то очень ароматное на крохотной печке.

Ежегодное собрание акционеров издательства «Чэпмен и Холл» обычно оборачивалось пустой формальностью, и для отца, опасавшегося возможной критики в свой адрес, это была неделя мучений. Но он не особенно засиживался в офисе. Приходил он всегда рано, раньше большинства сотрудников. Накануне Первой мировой он взял себе за правило приходить к ланчу домой, якобы из экономии, оставляя свой рабочий стол в половине первого и возвращаясь, когда порядком переваливало за два часа. Летом он часто уходил в четыре и по дороге домой с часок проводил у «Лорда». Зимой заскакивал в кино «Театр де люкс». Большую часть своей огромной личной переписки он вел у себя в редакции. И никогда не позволял себе смешивать работу и личную жизнь. Он отказывался проводить домой телефон из опасения, что его смогут «доставать» и там.

Неудивительно, что большинство его друзей были связаны с литературой. Многие авторы издательства были с ним в дружеских отношениях. У нас дома есть целая полка с книгами, посвященными (в английском, а не французском — в виде дарственной надписи — значении этого слова) ему, некоторые — забытыми писателями, которым он помогал советами, и не только, но наряду с ними и книгами У. У. Джекобса, Дж. К. Сквайра, Остина Добсона, Э. В. Лукаса и других, кто не нуждался в его поощрении и поддержке и кого ему не приходилось издавать. Но ему никогда не приходило в голову приглашать кого-то из них домой или в клуб только потому, что они были писатели или литературные агенты, а тем более посещать приемы, охотясь за знаменитостями, которые могли бы украсить список его знакомых.

Одним из самых выгодных клиентов «Чэпмена и Холла» была американская фирма, объединявшая несколько издательств технической литературы и представлявшая их интересы в Англии. Отец относился к этому сотрудничеству чуть ли не как к чему-то подозрительному и к представителям фирмы как к людям, стоящим куда меньшего внимания, нежели какой-нибудь второстепенный поэт. Техническая литература была ему непонятна. Принимая этих весьма важных американских клиентов, он неизменно ограничивался простым обменом любезностями у себя в кабинете, а затем быстро перепоручал их молодому человеку с техническим образованием, к которому относился скорее как к подчиненному, нежели коллеге. Он никогда не приглашал к себе домой людей, которые прибыли за три тысячи миль, чтобы предложить ему заключить сделку. По современным меркам, его сочли бы нерадивым работником, но за короткие часы у себя в кабинете он успевал справляться со всеми делами, на выполнение которых сегодня требуются четверо или пятеро «руководящих сотрудников», и в своем деле он, без сомнений, был любимой и уважаемой фигурой. Когда образовалось Общество издателей, отца избрали первым его президентом, и именно во времена его правления фирму прославили эпиграммой:

Мистер Чэпмен и партнер
Сроду не вступали в спор.
Чэпмен — это только «да»,
Холл же — это «нет» всегда.

По мере того, как начинают появляться мемуары людей чуть старше меня, я вновь и вновь радуюсь, находя свидетельства доброты и великодушия моего отца. Не было ни одного человека, которому бы он завидовал; ни одного, кто обратился бы к нему за поддержкой и не получил ее; может, не всегда это было благоразумно, но рождало в людях чувство благодарности и почтения.

3

Как литературный критик, отец черпал силы в любви к тому, что он любил, причем глубоко. Он был начисто лишен снобизма и был неспособен притворяться и искать достоинства там, где их не видел, в сочинении, которое было в моде. Не знал немецкого и плавал во французском. Он с головой был погружен в английскую литературу, которая, несомненно, ведет происхождение от греческой и латинской. В поэзии он искал музыку, ясность и «идеи». «Чувство, — писал он несколько путано, что нехарактерно для него, — без чего поэзия пуста, содержит в себе косвенную связь с настроением, в котором оно возникло, когда поэт шел от фиксации чувства к испытанию его на оселке универсальной идеи. Но никогда не следует забывать, что идея — это зерно, из которого вырастает стихотворение; что истинность и универсальность идеи есть мерило качества стихотворения; и что, когда поэзия уходит из царства идей в царство чувств и дальше — от чувств к настроениям, она все ниже и ниже спускается с той командной высоты, откуда классическая поэзия столетия взирает на разнообразную деятельность мира».