Вирджиния Вулф - Годы

• Название: Годы
• Автор: Вирджиния Вулф
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0430-Х

Вирджиния Вулф (1882–1941) — всемирно известная английская писательница, критик и теоретик модернизма. Роман «Годы» — одно из самых значительных ее произведений. Действие разворачивается на протяжении пятидесяти с лишним лет, с 1880 до середины тридцатых годов XX века. В центре повествования — семейство Парджитеров: полковник Эйбел Парджитер, его жена, любовница, семеро детей, их жены, мужья, многочисленные родственники. Конец викторианской эпохи — ломаются традиции британской жизни. Автор пристально наблюдает ход времени и человека во времени: детство, молодость, зрелость, старость…

На русском языке издается впервые.

---

Это смерть? — спросила себя Делия. На мгновение она как будто что-то увидела. Стена воды разделилась надвое. Делия прислушалась. Полная тишина. Потом из спальни послышалось шевеление, шарканье ног, и оттуда неверной походкой вышел отец.

— Роза! — закричал он. — Роза! Роза! — Он держал перед собой сжатые кулаки.

У тебя хорошо получилось, подумала Делия, когда он проходил мимо нее. Как сцена из спектакля. Она вполне бесстрастно наблюдала за все так же падавшими дождевыми каплями. Капля скользила по стеклу, встречала другую, и вместе, уже одной каплей, они стекали вниз.

* * *

Лил дождь. Мелкая, частая морось сеялась на мостовые, и они жирно блестели. Стоит ли открывать зонтик, стоит ли подзывать экипаж? — спрашивали себя люди, выходившие из театров и глядевшие в ватно-молочное беззвездное небо. Там, где дождь падал на землю, на поля и сады, земля благоухала. Здесь капля повисла на травинке, там она наполнила чашечку полевого цветка; подул ветерок и развеял дождь по воздуху. Не укрыться ли под боярышником, под изгородью? — как будто спрашивали себя овцы; а коровы, выпущенные на серые поля, стояли у темных изгородей и сонно жевали, жевали, не обращая внимания на капли, усеявшие их спины и бока. Капли падали на крыши — и в Вестминстере, и в Лэдброук-Гроув. На море миллионы иголок кололи кожу огромного синего чудовища, которое словно принимало гигантский душ. На большие купола, на парящие в небе шпили дремлющих университетских городов, на свинцовые крыши библиотек, на музеи, закутанные в бурый холст, бархатный дождь струил влагу, которая в конце концов достигала фантастических кривляк — когтистых горгулий, изливаясь из их пастей тысячами извилистых струй. Пьяный, вываливаясь из пивной в узкий переулок, проклинал этот дождь. Женщины при родах слышали, как врач говорил акушерке: «Дождь идет». Грузные оксфордские колокола задумчиво модулировали свои мелодичные заклинания, будто медлительные дельфины ворочались в масляном море. Мелкая, легкая морось одинаково и беспристрастно поливала и митры, и непокрытые головы, как будто бог дождя, если есть такой бог, думал: «Пусть от щедрот моих достанется не только мудрым, не только великим, но всем, кто дышит, кто жует и чавкает, кто невежествен и несчастлив, кто тяжко трудится у печи, делая бесчисленные копии одного и того же горшка, кто продирается раскаленными докрасна мозгами сквозь корявые буквы, а также миссис Джонс в переулке».

В Оксфорде шел дождь. Он падал мягко, но неустанно, заставляя канавы всхлипывать и булькать. Высунувшись из окна, Эдвард видел деревья в саду колледжа, белесые от дождя. Только шелест листьев и шум дождя нарушали тишину. От влажной земли исходил густой дух. Здесь и там на фоне темной массы колледжа зажигались лампы в окнах, а в одном месте виднелась как будто бледно-желтая груда — в том углу, где свет фонаря ложился на цветущее дерево. Трава стала невидимой, текучей, серой, как вода.

Эдвард глубоко, с удовлетворением вздохнул. Из всех мгновений дня он больше всего любил это — когда можно стоять и смотреть в сад. Он опять вдохнул сырой прохладный воздух, а потом сделал над собой усилие и вернулся в комнату. Он занимался очень напряженно. По совету наставника его день был поделен на часы и получасы. Но до следующего этапа еще оставалось пять минут. Эдвард поднял абажур настольной лампы. Ее зеленый свет добавлял ему бледности и худобы, но все равно он был очень хорош собой. Точеные черты лица и светлые волосы, которые он одним движением руки взбивал в хохолок, делали его похожим на юношу с греческого фриза. Он улыбнулся. Глядя на дождь, он вспомнил, как после беседы с наставником его отец — когда старый Харботл сказал: «У вашего сына есть шанс», — как старик настоял, чтобы они сходили посмотреть комнаты, которые когда-то, будучи студентом колледжа, занимал его собственный отец. Они явились туда без приглашения и застали молодого человека по фамилии Томпсон, стоявшего на коленях и раздувавшего мехами огонь в камине.

— Мой отец занимал эти комнаты, сэр, — вместо извинения сказал полковник.

Юноша сильно покраснел и ответил:

— Ничего-ничего.

Эдвард, улыбнувшись, повторил:

— Ничего-ничего.

Пора было начинать. Он еще приподнял абажур лампы. Труд его лежал перед ним, выхваченный из окружающей темноты четким кругом яркого света. Он оглядел учебники и словари. Перед тем как взяться за дело, он всегда испытывал сомнения. В случае его неудачи отец будет страшно огорчен. Тот мечтал об успехе сына. Прислал ему дюжину бутылок хорошего старого портвейна — «в качестве прощального кубка», — так он сказал. Однако среди претендентов — Маршэм, да еще этот умный еврейский паренек из Бирмингема… Но пора было начинать. Один за другим колокола Оксфорда стали пускать по воздуху круги своего тягучего звона. Они гудели тяжело, неровно, как будто им приходилось раздвигать на своем пути густой и неподатливый воздух. Эдвард любил колокольный звон. Он слушал, пока не прозвучал последний удар, а затем придвинул стул к столу. Время пришло. Пора работать.

Небольшая впадинка между бровей стала глубже. Читая, он хмурился. Он читал, делал заметку и опять читал. Все звуки умолкли. Он не слышал и не видел ничего, кроме греческого текста. По мере чтения его мозг будто разогревался; он чувствовал, что у него во лбу что-то приходит в движение и концентрируется. Он ухватывал фразу за фразой — точно, жестко — точнее, подумал он, делая пометку на полях, чем накануне. Маленькие незначительные слова обнажали оттенки смысла, изменявшие общий смысл. Он сделал еще одну заметку: вот в чем смысл. Собственное проворство, с которым он ухватывал самую суть фразы, приводило его в восторг. Смысл представал перед ним ясно и полностью. Но ему нужно быть безупречно точным, даже письменные пометки должны быть четки, как печатный текст. Он обращался то к одной книге, то к другой. Затем откидывался на спинку, чтобы подумать с закрытыми глазами. Нельзя допустить ни малейшей неясности. Начали бить часы. Он прислушался. Часы все били и били. Морщинки, обозначившиеся на его лице, разгладились. Эдвард откинулся на спинку. Мышцы его расслабились. Он смотрел поверх книг во тьму. Ему казалось, что он прилег на землю после бега наперегонки. Но еще некоторое время он как будто продолжал бежать. Его мозг работал без книги. Он несся без преград по пространству чистого смысла. Но постепенно смысл стал исчезать. Книги стояли на полке. Эдвард видел кремовые стенные панели, букет маков в синей вазе. Прозвучали последние удары. Он вздохнул и встал из-за стола.

Он опять стоял у окна. Шел дождь, но белизна пропала. За исключением мокрых листьев, блестевших здесь и там, в саду было совершенно темно, и желтая груда цветущего дерева исчезла. Университетские здания обступили сад притаившейся темной массой, которая кое-где светилась красными и желтыми окнами. Церковь, громоздившаяся на фоне неба, как будто подрагивала — из-за дождя. Но тишины больше не было. Эдвард прислушался. Какой-то особенный звук выделить было невозможно, но все здание гудело жизнью. Слышался то взрыв хохота, то треньканье пианино, потом — стук и звон, в том числе, по-видимому, посуды; затем опять шум дождя, всхлипывание и бульканье канав, всасывавших в себя влагу. Эдвард вернулся в комнату.

Стало холодно: огонь в камине почти потух, лишь в одном месте из-под серой золы пробивался слабый язычок пламени. Эдварду очень кстати вспомнился подарок отца — посылка с вином, пришедшая нынче утром. Он подошел к столику у стены и налил себе рюмку портвейна. Подняв его против света, он улыбнулся. Он опять увидел отцовскую руку с двумя гладкими шишками на месте пальцев, — отец всегда смотрел рюмку на свет перед тем, как выпить.

«Невозможно хладнокровно воткнуть штык в человека», — вспомнил Эдвард слова отца.

— И невозможно пойти на экзамен, не выпив, — произнес Эдвард. Он подождал, как отец, держа рюмку перед светом. Потом отхлебнул и поставил рюмку на стол перед собой. И вернулся к «Антигоне». Он читал, отпивал, читал и опять отпивал портвейн. Мягкая теплая волна пошла от затылка вдоль позвоночника. Вино как будто открыло маленькие дверцы в его мозгу. Вино ли, слова ли тому были причиной, но перед ним возникло лучезарное облако, сгущение лилового тумана, из которого выступила древнегреческая девушка, которая одновременно была англичанкой. Она стояла среди мрамора и асфоделей, и в то же время вокруг нее были современная мебель и обои от Уильяма Морриса[10] — она была его кузиной Китти, какой он видел ее, когда в последний раз ужинал в ректорской резиденции. Две девушки в одной — Антигона и Китти — в книге и в его комнате. Она освещена ярким светом, она — пурпурный цветок… Нет! — воскликнул он, никакой она не цветок! Потому что если по земле когда-либо ходила живая, настоящая девушка, которая дышит и смеется, то это была Китти, в сине-белом платье, в котором она была на том ужине в резиденции. Эдвард прошел через комнату к окну. Сквозь деревья светились красные квадраты. В резиденции прием. С кем она разговаривает? Что она говорит? Он вернулся к столу.