Юрий Сбитнев - Костер в белой ночи

• Название: Костер в белой ночи
• Автор: Юрий Сбитнев
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1975

В романе и повестях Юрия Сбитнева рассказывается о жизни приокских деревень и далекого Северного края. Автор с любовью повествует о родной России, о людях труда, которые берегут свою землю, растят хлеб, добывают пушнину, размышляют о прошлом и настоящем, с надеждой смотрят в будущее.

Не скупясь, ярко и самобытно рисует Ю. Сбитнев картины природы, будь то широкая, спокойная Ока или далекая, затерявшаяся в бескрайних глубинах тайги стремительная Авлакан-река.

---

— Нет, почему же? — смутился Потапов. — Мы уважаем народную медицину. Только это лекарство уже проверяли. Понимаете? Ну, — профессор замешкался, — не оправдалось оно.

— Другое, наверное? — в надежде спросил старик.

— Это. Мы про него знаем.

Не мог Потапов сказать, что, принимая больного, врачи специально сделали вид, что не замечают, как сторожко спрятал он в больничный халат маленький пузырек с густо-коричневой жидкостью. Не мог сказать и о том, что из этого пузырька взяли пробу на анализ, что анализ действительно подтвердил присутствие в жидкости лекарственных веществ, что само по себе это лекарство давно известно науке. Но увы, оно абсолютно бессильно при лечении раковых опухолей. Этого не мог знать Ганалчи. Но и Потапов не знал о том, что охотник взял с собой в клинику совсем не тот отвар медвежьей желчи, настоянный на «таежной силе», хотя в привезенное им лекарство входила желчь медведя.

Не знал об этом Потапов. И затухание, и вновь возникновение болезни, ее продолжительность были отнесены врачами к случаям, ничего не имеющим общего со злокачественными опухолями.

Здоровье охотника ухудшалось. Он подолгу лежал без сна, с желтым, плоским, очень похожим на осенний палый лист лицом. Он все думал о чем-то, сосредоточенно сводя седые ниточки бровей, словно бы хотел постичь для себя что-то непостигаемое. После того разговора о лекарстве беседы у них с Потаповым не клеились. Только однажды Ганалчи, оживясь, рассказал ему о своем брате Петре Владимировиче. И Потапов, немало удивившись, решил, что это следует отнести к области удивительной фантазии охотника.

Все это время он пристально следил за стариком. Ручьев несколько раз просил все-таки попробовать оперировать Почогира. Согласие на операцию охотник дал сразу же по приезде в клинику, спокойно, без волнений. Ему, не раз побывавшему в медвежьих лапах, носящему на себе страшные отметины острых когтей рыси, шрамы и следы серьезных переломов, врачебная операция казалась делом весьма простым и несложным. Все говорило профессору, что случай болезни неоперабельный, что вряд ли, если даже что-то удастся сделать, старик сможет выписаться из клиники и вернуться на родину, о которой — в этом был уверен Александр Александрович — он беспрестанно думает. Если есть хоть малейший шанс помочь человеку — надо оперировать. Это он хорошо знал. Но твердо не знал, поможет ли этот зыбкий шанс тому, кто спокойно, без суеты, слез и страха готов принять смерть. Но только там, где обрел жизнь.

Потапов решил — операции не делать. Он объявил это Ганалчи, нарушая принятый в нашей стране этический закон: скрывать от ракового больного причину его недуга. Потапов сказал, впервые за всю жизнь называя пациента на «ты»:

— Прости меня, отец, но я не могу вылечить твоей болезни. Я бессилен перед нею, как были бессильны все до меня.

— Мани лечили эту боль. Я ее лечил, — упрямо сказал старик. — Ты не можешь знать нашего лекарства. Слишком мы далеко от тебя. — Профессора удивило то, что старик говорил почти без акцепта. Он вообще за то время, пока лежал в клинике, быстро перенял профессиональный разговор врачей, сестер и нянечек. — Я лечил себя, но и наше лекарство победила боль. Я слишком стар. Я все взял у тайги, теперь все отдам людям. Спасибо тебе, Умный Человек. Ты понял Ганалчи, старого Макара. Возьми на память. Это очень удачный и старый трубка. Ее никто не помнит, кто сделал. Ее курил каждый Большой в нашем роде. Теперь нет Больших. Никому не надо ее курить. Я был последним. Возьми, доктор Потапыч.

Макар Владимирович протянул профессору маленькую трубку. На ней едва-едва угадывался некогда глубокий резной узор. Руки охотников отполировали ее, но она стала от этого еще красивей.

— Что же мне подарить тебе, отец? — Александр Александрович стал шарить по карманам.

Старик остановил его:

— Не надо. Я ничего не возьму туда с собою. Человек приходит на землю без ничего. Без ничего он должен уйти, все, что приобрел на земле, должен отдать людям.

Ганалчи выписался из клиники. В его дорожном турсуке много разных диковинных для городского человека вещей. Мягкие новые меховые чулки, чикульмы, расшитые бисером, эвенкийские солнца — орнамент из цветных круглых кусочков кожи, вачаги — рукавицы, отороченные лисьим мехом, ножи в берестяных плетеных чехлах. Все это было новым, словно бы специально приготовленным перед отъездом. Так оно и было. Ганалчи знал, что вернется в тайгу, и каждого, с кем познакомился в клинике, он одарил наивной, но такой прекрасной памятью о себе…

Он вернулся в тайгу, когда последний белый аргиш словно бы привел за собою широкую весеннюю ростепель. Двинулись снега, хлынула вода, скатываясь по склонам в распадки, забубнили, зазвенели ручьи, кинулись к малым речкам, а те, мигом набрав силы, понесли остро пахнущую весною воду к Авлакан-реке. Разлилась Авлакан-река по долам, по широким еланям, затопила по маковки низменную тайгу: куда ни глянь, волнуется-играет под солнцем веселая вода, не охватить глазом.

Играй, смейся, Авлакан-река! Труби на весь мир гимн жизни, труби весну!

В мае пошел лед. Как исстари повелось, везде на всем долгом пути Авлакан-реки выходили на берег люди. Дети весело бегали у самой воды. Кричали радостно. Взрослые судачили меж собой, провожая взглядами торжественный и шумный парад природы. Старики выползли на береговой свалок, грелись на солнышке в тяжелых зимних шубах, откашливались как-то уж очень бодро, подслеповато щурились, пряча старые глаза от безудержного света. Гогот стоит на реке, крик.

Лед идет — елки-моталки!

Все село, вся Инаригда на берегу, вся семья, большая семья Почогиров. Макар Владимирович сидит на старой, вошедшей глубоко в землю колодине. Рядом Петр Владимирович и Егор Владимирович — братья.

— Видишь, Петра, льды идут?

— Вижу, Макар. Все вижу. Как раньше?

— Как раньше, паря.

— А ты, Егор, видишь?

— Плохо, паря, совсем кудой глаза стал.

— Лед проводим, меня провожать будем, — говорит твердо Макар Владимирович.

— Собрался, паря?

— Собрался. Скажите мальчишкам, чтобы согнали оленей моих в огороды. Тебе, Петра, трех белых отдаю. Учаг и две матки. Тебе, Егор, пару учагов. Добытливые учаги. За соболей моих последних деньги пришли — разделю поровну.

— Чироню не забудь, он тебя с самой Неги провожать прибежал. Плачет.

— Пьет, однако?

— Пил, Макар. Чичас нету…

Все раздал Ганалчи, все, что имел в этой жизни. И себя отдал всего, навсегда людям. Ушел в тайгу на Балдыдяк — к месту, где родила его маленькая эвенкийская женщина.

— Жил, не мешал вам, люди. И смертью своей мешать не хочу. Со мной пойдет Степка. Прощайте, люди.

Три оленя ушли в тайгу, два человека. Вернется один из них. Молча, без слез, провожали люди Человека. И только один, забежав за лабазы, давился рыданиями, плакал безутешно, по-детски, сжимая в кулаке мягкую от слез красненькую десятирублевую бумажку — наследство. Плакал Чироня.

Точно рассчитал свои силы Ганалчи. Дошел все-таки до Балдыдяка. Степан поставил чум на высокой голой горушке, отсюда далеко видно на все четыре стороны тайгу, Авлакан-реку видно отсюда. В чуме застелил Степан мягким лапником, набросал в голова пышную подушку ягеля. Внес в последнее жилище деда. Макар Владимирович уже не мог ни встать, ни сесть. Положил легонько лицом к выходу, так, чтобы видел в последнее мгновение жизни Ганалчи родную тайгу, Авлакан-реку, небо.

— Тут меня и покроешь, Степа. А теперь забирай оленей, уходи вниз, к реке. Уйду я, тогда придешь.

Дрогнул за березовым алдаконом чума колокольчик. Плавно покачиваясь, поплыл по тайге звон:

Бур-бу-лен. Бур-бу-лен. Бур-бу-лен.

Серебряная ниточка, все тоньше и тоньше, последняя, что связывает еще Ганалчи с миром.

Бур-бу-лен. Бур-бу-лен. Бур-бу-лен.

Все дальше и дальше колокольчик.

Лето приходит.

Уходит жизнь — ниточка тонюсенькая-тонюсенькая.

Прощай, тайга, Авлакан-река, прощай, люди, прощайте, мир, прощай.

Еще одним Человеком станет меньше на Земле. Уходит в беспредельность Ганалчи, Стрелок из лука, Макар Владимирович Почогир.

— Бур-бу-лен, бур-бу-лен, бур-бу-лен, — поет на шее белого учага серебряный колокольчик лета.

Мы пришли на Балдыдяк.

— Здравствуй, Ганалчи. Я обязательно расскажу о тебе людям.

— Здравствуй, бойе!..

Тайга шумит, широко, ровно. Птицы поют. Молчит Асаткан. Вздыхает о чем-то своем больною душою Чироня.

Олени замерли — три белых, словно бы из сказки.

Балдыдяк.

Запись XIV Писенец-камень

Остановились в верховьях Дигдали. Тут путик Макара Владимировича круто поворачивал влево, уходил по склону громадной черной сопки к водоразделу, на Кочому. Отсюда Асаткан должна идти одна с оленями, мы с Чироней направимся по распадкам через тайгу к истокам реки Неги, по ней и придем в деревню.