Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

• Название: Семья Мускат
• Автор: Исаак Башевис-Зингер
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0678-7

Выдающийся писатель, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер посвятил роман «Семья Мускат» (1950) памяти своего старшего брата. Посвящение подчеркивает преемственность творческой эстафеты, — ведь именно Исроэл Йошуа Зингер своим знаменитым произведением «Братья Ашкенази» заложил основы еврейского семейного романа. В «Семье Мускат» изображена жизнь варшавских евреев на протяжении нескольких десятилетий — мы застаем многочисленное семейство в переломный момент, когда под влиянием обстоятельств начинается меняться отлаженное веками существование польских евреев, и прослеживаем его жизнь на протяжении десятилетий. Роман существует в двух версиях — идишской и английской, перевод которой мы и предлагаем читателю.

---

«Я умираю, — пронеслось у Копла в голове. — Это конец». Где-то в меркнущем сознании промелькнула и затерялась лишь одна мысль: то, что с ним сейчас происходит, связано со сном, который он видел под утро.

Копл так в себя и не пришел. Он не чувствовал, как его выносят из трамвая и кладут на тротуар. Не слышал, как подъехала карета «скорой помощи». Не знал, что его отвезли в католическую больницу и положили в палату. Не видел молодого врача, который поднес к его груди стетоскоп и распорядился насчет укола.

Прошло два дня, а в семье никто не знал, что с ним произошло. Лея была в Отвоцке, в пансионе. Только на третий день полиции удалось выяснить, что у покойника с американским паспортом есть сын, Монек Берман. В морг пришли Монек, Иппе и Шоша. Шоше Шимон спускаться в прозекторскую не разрешил — она была беременна, и Монек и Иппе пошли без нее. В нос ударил резкий запах формалина. На крытых жестью столах под мешковиной лежали трупы. Санитар, хромой старик с шишкой на лбу, приподнял мешковину с одного из распростертых тел. Это был Копл — и это был не Копл. Лицо его как-то странно осунулось и пожелтело, приобрело какой-то пергаментный оттенок. Уши стали белые. Нос торчал, как клюв у птицы. Искусственная челюсть выпала. Открытый, ввалившийся рот похож был на зияющую пещеру. В углах глаз пряталось подобие улыбки. Мертвец словно бубнил себе под нос: «Вот оно, оказывается, как… Надо же…» Иппе зарыдала и вцепилась Монеку в локоть. Монек поднял мертвецу веко. Зрачок неподвижно смотрел куда-то в пространство.

Спустя несколько часов в Варшаву примчалась Лея. Обе семьи, Мускаты и Берманы, занялись организацией похорон. Пиня отправился в общинный дом договориться о погребении. Все это время Лея, не двигаясь, сидела у него на кухне. Она не плакала — сидела и ломала руки. Все было одной сплошной ошибкой — и развод с Мойше-Габриэлом, и брак с Коплом, и то, как она его пилила и стыдила вместо того, чтобы образумить и поддержать. Чего теперь говорить — раньше надо было думать. Раньше.

У дверей католической больницы собралась еврейская похоронная процессия. Гои останавливались, с любопытством поглядывали на странное зрелище. Подошли плакальщики, друзья. Явилась и госпожа Крупник: она надрывно рыдала и громко сморкалась. Были и дочки Оксенбургов, Регина и Жиля. Нюня на современный лад поддерживал под локоть Лею. Мотя Рыжий и Леон Коробейник стояли молча, вперившись в пустоту. Лотти все время протирала стекла очков. Ребе Аарон на Прагу не приехал; сказал, что придет прямо на кладбище. Среди плакальщиков была седая женщина со смуглым, плоским лицом и калмыцкими глазами. Лея ее узнала. То была Маня, состарившаяся служанка Мешулама Муската. Но вот как Мане стало известно про смерть Копла, оставалось для Леи загадкой.

Глава одиннадцатая

Договор между Гитлером и Сталиным был единодушно воспринят как начало войны. Асе-Гешлу, однако, по-прежнему не верилось, что военные действия начнутся в ближайшие дни. В это время он жил с Барбарой в деревне под Бабьей Гурой, между Закопане и Краковым. Газет в этой глуши было не достать, радиоприемники имелись тоже далеко не у всех. И Аса-Гешл, и Барбара придерживались мнения, что деревня под Краковом — место самое безопасное. Аса-Гешл послал Адасе денег и в ответ получил письмо; в Варшаве, писала Адаса, копают траншеи, по ночам в городе затемнение, а вот в Шрудборове ничего не меняется. Умер управляющий Мускатов Копл; тетя Лея и Маша сразу после еврейского Нового года уезжают в Америку; Лотти со своим братом Аароном собираются в Палестину. Все они передают ему привет.

В среду утром Аса-Гешл и Барбара поехали в Закопане, из Закопане на автобусе — на Морске Око, а оттуда пешком — в Чарныстав. Ночь они провели в сельской гостинице. На другой стороне границы, в Чехословакии, стояли нацистские орды, но от Польши их отделяли горы, и опасность вторжения была невелика. На следующий день они вернулись в свою деревню у подножья Бабьей Гуры. Выдался теплый осенний день, крестьяне мололи пшеницу. Невеста с двумя подружками в вышитых платьях ходили из избы в избу и, низко кланяясь у дверей, приглашали соседей на свадьбу. Одновременно игралась и еще одна свадьба, и перед церковью стояло несколько украшенных цветами повозок. Лошадиные оглобли были увиты ветками. Деревенские парни в вышитых рубахах с красными и зелеными перьями на шляпах играли на скрипках, барабанах, тамбуринах. Остальные распевали народные мелодии. В полях за деревней старухи копали картошку. Воздух был так чист и прозрачен, что казалось: протяни руку — и коснешься далекой горы; среди темных скал вились, словно прочерченные толстым карандашом, горные тропки.

Крестьянка, у которой они остановились, накормила их на ужин брусникой со сливками. Барбара вскипятила воды в котле и вымыла голову. Аса-Гешл вышел во двор и лег в подвешенный между двух деревьев гамак. Напротив, в дальнем конце двора, на крутом, подобно крепости, возвышении, выстроились сосны — издали они напоминали воинов в зеленых мундирах. Низкое вечернее солнце нависло над головой, будто лампа под красным абажуром. Поднимавшийся над горными расщелинами туман приобрел кровавый оттенок. Над скалой парил сокол. В тишине слышно было, как глухо хлопают его крылья.

За недели, проведенные в деревне, лицо Асы-Гешла округлилось, появился аппетит, вернулся сон. Он привязался к Барбаре — их отношения стали лучше, прочнее. Ей хотелось от него ребенка. Кошелек у них теперь был общий. Он научил ее готовить блюда, которыми когда-то угощала его мать: овсянку, лапшу, куриные потрошки, пирожки на молоке. После обеда они выходили в сад, ложились в траву под раскидистой яблоней и болтали, о чем придется. Развлекались они тем, что придумывали смешные фразы, состоящие из польских и еврейских слов. Порой, борясь со сном, затевали вялые споры. Все, что говорила Барбара, сводилось к следующему: не может быть благосостояния без плановой экономики, а плановая экономика невозможна без диктатуры пролетариата. Поначалу пакт Молотова-Риббентропа поверг ее в смятение, однако, по здравому размышлению, она объяснила Асе-Гешлу, что союз этот спровоцирован политикой Англии и Франции. Ведь сначала союзники способствовали приходу Гитлера к власти, а потом попытались натравить его на Россию. Аса-Гешл твердил свое: мы слишком мало знаем, чтобы делать исторические прогнозы. До тех пор пока человечество продолжает неограниченно размножаться, люди будут всегда отвоевывать друг у друга жизненное пространство. И потом, кто сказал, что существует способ спасти человечество? Да и зачем его спасать?

В четверг они легли спать рано. Барбара вскоре уснула, а Аса-Гешл долго лежал без сна. Он не стал закрывать ставни и долго смотрел на усыпанное звездами ночное небо. Вот, взмахнув огненным хвостом, пронесся метеор. Где-то на краю небес полыхнула, предвещая жаркий день, зарница. Вспыхивали и гасли светлячки, квакали лягушки, мошкара залетала в комнату и билась о стены, окно, спинку кровати. Аса-Гешл думал про Гитлера; согласно Спинозе, Гитлер был частью Божественного промысла, выражением Вечной Сущности. Все его действия были предопределены вечными законами. И даже если Спиноза был не прав, приходилось признать, что тело Гитлера было частью субстанции Солнца, от которого когда-то отделилась Земля. Любой, даже самый чудовищный, поступок Гитлера являлся функциональной частью космоса. По логике вещей напрашивался вывод: одно из двух — либо Бог есть зло, либо страдание и смерть — добро.

Барбара заметалась во сне. На какое-то время она перестала дышать, словно к чему-то прислушивалась, затем дыхание вновь сделалось ровным, и она во сне обняла Асу-Гешла за шею. Он с готовностью повернулся к ней, провел рукой по ее телу, по плечам, груди, животу. Радом с ним лежало человеческое существо, особь, ему подобная, продукт совокупления бессчетных пар самцов и самок, звено в цепи бесконечной активности, потомок обезьян, рыб и тех таинственных существ, что бесследно исчезли во мраке веков. И она тоже лишь нечто мимолетное, скоро и она вернется в плавильный котел, где создаются новые формы жизни. Заснул Аса-Гешл только под утро, когда уже начинало светать.

Кто-то будил его; это была Барбара. Изба с побеленными стенами и нависшими над головой стропилами была залита солнечным светом. По дому распространялся аромат парного молока и свежемолотого кофе.

— Зачем ты меня будишь? — проворчал Аса-Гешл. — Дай поспать.

— Аса-Гешл! Война! — Голос Барбары срывался от подступавших рыданий.

Аса-Гешл ответил не сразу:

— Когда? Откуда ты знаешь?

— По радио передали. Немцы начали нас бомбить.

Аса-Гешл рывком сел на кровати:

— Ну вот! Началось!

— Надо уезжать. Немедленно.

За забором, на деревенской улице, собралась толпа. Крестьяне стояли, задрав головы. Над деревней летели самолеты — никто не знал, польские или немецкие. Время от времени кто-то из стоявших на улице заглядывал в окно избы, где жили «городские». Барбара задернула занавески. Аса-Гешл оделся и вышел. В деревне поезда не останавливались — придется ехать на подводе до Йорданова, а уж оттуда, на местном поезде, до Кракова. Аса-Гешл спросил одного из крестьян, не подвезет ли он их до Йорданова, но тот только плечами пожал: кому в такое время охота, рискуя лошадью и подводой, выезжать на дорогу? Аса-Гешл отправился на почту — как знать, может, удастся уехать оттуда? Деревню охватила паника. Двери стояли открытыми. Старики хмурились, молодежь отшучивалась. На почте Аса-Гешл столкнулся с учителем из Закопане, поляком, — они с Барбарой встретились с ним, когда поднимались на Бабью Гуру. Увидев Асу-Гешла, учитель не поверил своим глазам: