Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

• Название: Семья Мускат
• Автор: Исаак Башевис-Зингер
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-7516-0678-7

Выдающийся писатель, лауреат Нобелевской премии Исаак Башевис Зингер посвятил роман «Семья Мускат» (1950) памяти своего старшего брата. Посвящение подчеркивает преемственность творческой эстафеты, — ведь именно Исроэл Йошуа Зингер своим знаменитым произведением «Братья Ашкенази» заложил основы еврейского семейного романа. В «Семье Мускат» изображена жизнь варшавских евреев на протяжении нескольких десятилетий — мы застаем многочисленное семейство в переломный момент, когда под влиянием обстоятельств начинается меняться отлаженное веками существование польских евреев, и прослеживаем его жизнь на протяжении десятилетий. Роман существует в двух версиях — идишской и английской, перевод которой мы и предлагаем читателю.

---

Посреди третьего двора выступали жонглеры. На земле, на утыканной гвоздями доске, лежал полураздетый мужчина с длинными волосами и, задрав к небу ноги, пятками жонглировал бочонком. Коротко стриженная женщина в красных панталонах ходила на руках, ноги у нее болтались в воздухе. Во двор зашел старьевщик с грязно-белой бородой и мешком за плечами, вознес глаза к верхним этажам и, прочистив горло, хриплым, надтреснутым голосом покричал: «Что продадите? Что продадите? Я все куплю. Горшки и кастрюли, старые башмаки, старые штаны, старые шляпы. Старье! Старье!»

Асе-Гешлу подумалось, что старьевщик не так прост. «Старье — это все, что остается от наших порывов и устремлений» — вот что хотел он сказать.

«А рабби Хаия учил: „Один человек говорит, ты должен мне сто гульденов, а другой отвечает, я тебе ничего не должен“». Эти слова доносились — как водится, речитативом — из дома учения по другую сторону двора. В пыльном окне Аса-Гешл разобрал чье-то смуглое лицо и растрепанные пейсы. На какую-то долю секунды в этом голосе потонул многоголосый шум двора.

Ведущие в пансион ступени были залиты помоями и завалены отбросами. Слева, на кухне, какая-то женщина склонилась над корытом с бельем, от которого поднимался густой пар. Справа, в комнате с четырьмя окнами и влажными, словно вспотевшими, стенами, за большим столом сидели несколько мужчин и женщин. Светловолосый мужчина с жадностью обгладывал цыплячью ногу, старый еврей с криво растущей бородой и с желтым, точно старинный пергамент, усыпанным веснушками лбом что-то бормотал над раскрытой книгой. Полнотелый молодой человек в пропотевшей жилетке поднес палку с сургучом к свече и капнул растопленным сургучом на конверт. Женщины сидели по другую сторону стола, как-то сами по себе, те, что постарше, были не только в париках, но и в косынках. Мужчина в стеганом пиджаке, из-под которого видны были нити талиса, зашивал мешок, орудуя огромной иглой с вдетой в нее толстой, точно веревка, ниткой. Мерцала и похрапывала газовая лампа. Навстречу Асе-Гешлу вышел хозяин пансиона, еще довольно молодой человек в золотых очках и типичном, похожем на бечевку, тоненьком хасидском галстучке.

— Новый постоялец? Чем могу служить?

— Можно у вас остановиться?

— Всегда пожалуйста. Но сначала я должен посмотреть ваши документы. Паспорт или свидетельство о рождении.

— У меня есть паспорт.

— Хорошо. Отлично. Как зовут?

— Аса-Гешл Баннет.

— Баннет. Вы случайно не родственник реб Мордехая Баннета?

— Я его правнук.

— Отпрыск знатного рода, а? Из каких мест будешь?

— Из Малого Тересполя.

— А в Варшаву что приехал? К врачу небось?

— Нет.

— В ешиву поступать?

— Еще не решил.

— Кто ж за тебя решит? И сколько времени ты собираешься здесь пробыть? Сутки или дольше?

— Пока сутки.

— Придется тебе спать в одной постели с кем-то еще. Зато дешевле обойдется.

Аса-Гешл поморщился и начал было что-то говорить, но, одумавшись, сжал губы и замолчал.

— А что тут такого? Полпостели тебе мало? Это тебе не Малый Тересполь, это Варшава. Тут не выбирают. У меня не отель «Бристоль». Когда мест нет, самые богатые купцы по двое спят.

— Я хотел снять отдельную комнату.

— Только не у меня.

За столом воцарилось молчание. Мужчина, тот, что штопал мешок, поднял иглу над головой и с недоумением уставился на Асу-Гешла. Женщина с треугольным лицом залилась, обнажив целый рот золотых зубов, визгливым смехом.

— Нет, поглядите на него! Хотел он! — воскликнула она с сильным литовским акцентом. — Тоже мне, граф Потоцкий!

Остальные женщины захихикали. Казалось, очки на носу хозяина пансиона победоносно поблескивали.

— Откуда, говорите, вы к нам прибыли, ваше высочество? — поинтересовался хозяин пансиона. Он подошел к Асе-Гешлу вплотную и проговорил эти слова прямо ему в ухо, как будто вновь прибывший плохо слышал. — Покажи-ка свой паспорт.

Он долго и внимательно разглядывал паспорт в черной обертке, а потом, наморщив лоб, сказал:

— Ага! Вон ты откуда! Из деревни, где и одна-то лошадь — редкость. Ладно, — добавил он уже громче, — ставь свою корзину. Варшава научит тебя жизни.

2

Предки Асы-Гешла и с отцовской и с материнской стороны принадлежали к знатному роду. У его деда по матери, реб Дана Каценелленбогена, имелось собственное ветвистое генеалогическое древо, начертанное золотыми чернилами на пергаменте. Стволом этого древа был царь Давид, а ветви носили имена других прославленных предков. У самого реб Дана на лбу красовался шрам, говорили, что это знак принадлежности к царскому роду; когда придет Мессия, люди со шрамом на лбу будут вправе надеть царскую корону.

Тамар, бабка Асы-Гешла по отцовской линии, носила, как будто была мужчиной, талис и на Новый год отправлялась в паломничество к белзскому ребе. Его дед по отцовской линии, муж Тамар, реб Рахмиэл Баннет, слыл человеком пылкой и неумеренной набожности, он никогда не притрагивался к пище до захода солнца, умерщвлял плоть холодными ваннами, а зимой обтирался снегом. Домашние заботы и деньги нисколько его не занимали, целыми днями он сидел, запершись на чердаке, и изучал Кабалу. Бывало, он отсутствовал по многу дней, и говорили, что в своих скитаниях он встречался в каком-то укромном месте с тридцатью шестью святыми, на целомудрии и смирении которых держится мир. Поскольку реб Рахмиэл заниматься общинными делами не желал, в жизни еврейской общины принимала вместо него участие Тамар. Спустив очки в медной оправе на нос, она заседала вместе с почтенными людьми местечка. Она нюхала табак из роговой табакерки, грызла лакрицу и говорила со значением. Ходили слухи, что сам белзский раввин, когда она входила, вставал ей навстречу и подвигал стул.

Родила она в общей сложности восемь детей, но дожил до двадцати лет только один. Одни появлялись на свет мертворожденными, другие умирали еще в колыбели. Умерших детей она уносить не давала и сама обряжала их для похорон. Последнему ребенку, чтобы его хранил Бог, дали сразу пять имен: Алтер, Хаим, Бенцион, Кадиш и Ионатан, — и, дабы обмануть Ангела Смерти, его нарядили, точно в саван, в штаны из белого полотна и в белую шапочку. На шею младенцу надели мешочек с амулетом и волчий зуб, чтобы отвести дурной глаз. В двенадцать лет его сосватали за Финкл, дочь малотереспольского раввина. В четырнадцать они поженились. Девять месяцев спустя молодая жена родила дочь Дину, а еще через два года — сына, которого в честь одного из прадедов назвали Аса-Гешл. На церемонии обрезания обе бабки, подхватив юбки, плясали так, будто пришли на свадьбу.

Но мира в доме молодых не было. Каждые две недели Ионатан (за ним сохранилось последнее из данных ему при рождении имен) садился в экипаж и уезжал к матери в Янов, где Тамар угощала его блинчиками, взбитыми яйцами с сахаром, жареным цыпленком, лапшой и вареньем. Весной она давала ему таблетки от глистов, как будто он еще ходил в школу. Избалованный Ионатан не переносил ни своего тестя, который вечно со всеми ссорился, ни тещу, которая запирала чулан со съестным от невесток, ни своих шуринов Цадока и Леви, которые, хоть людьми были и образованными, только и делали, что играли в шахматы или обменивались шуточками. Когда отец умер (произошло это в богадельне, далеко от дома, во время одного из его странствий), Ионатан поехал к матери и у нее остался, послав Финкл, которой тогда было всего-то девятнадцать лет, уведомление о разводе с посыльным.

Чем только в детстве не болел Аса-Гешл; Гимпл, цирюльник, он же хирург, из Малого Тересполя, несколько раз отчаивался его спасти. У него были корь и коклюш, дифтерит и дизентерия, скарлатина и отит. Он рыдал всю ночь напролет, захлебывался от кашля и синел, как будто умирает. Финкл приходилось всю ночь носить его на руках. С раннего детства все у мальчика вызывало панический страх; он мог испугаться бараньих рогов, зеркала, трубочиста, курицы. Ему снились цыгане, которые засовывают детей в мешок и уносят Бог весть куда, покойники, гуляющие по кладбищу, привидения, которые пускаются в пляс во время ритуального омовения. Он вечно ко всем приставал с вопросами. А небо высокое? А земля глубокая? Что находится на другом конце света? Кто выдумал Бога? Его бабка зажимала руками уши. «Он сведет меня с ума, — причитала она. — Нет, это злой дух, а не ребенок!»

В хедере Аса-Гешл проводил всего полдня. Он быстро завоевал репутацию вундеркинда. В пять лет он уже изучал Талмуд, в шесть взялся за толкователей Талмуда, в восемь учить его было решительно нечему. В возрасте девяти лет он выступил в синагоге с лекцией, а в двенадцать писал философские письма раввинам из других городов, на что раввины отвечали ему длинными посланиями, величая его «остроглазым», «орлиным оком», а также «покорителем гор». Сваты осаждали семью всевозможными матримониальными предложениями; в местечке предсказывали, что Аса-Гешл наверняка со временем пойдет по пути своего деда и унаследует раввинское место — ведь Цадок и Леви, эти болтуны и бездельники, в подметки ему не годятся. Но тут сей многообещающий юноша вдруг, совершенно неожиданно сходит с праведного пути и вступает в ряды «современных евреев». Ведет в синагогах бесконечные споры и критикует раввинов. Молится, не надев чартс, молитвенный пояс, пишет на полях священных книг, высмеивает набожность и благочестие. Вместо того чтобы изучать труды комментаторов Талмуда, погружается в «Путеводитель растерянных» Маймонида и в «Кузари» Иегуды Галеви. Где-то раздобыл и читает писания безбожника Соломона Маймона. Ходит в незастегнутом лапсердаке, пейсы у него растрепались, шляпа сдвинута набок, глаза устремлены куда-то вдаль, за крыши домов. «Не думай столько, — ворчал его дядя Леви, — небеса от этого на землю не упадут». В городе бытовало мнение, что свел юношу с пути истинного часовщик Иекусиэл, последователь еретика Якова Рейфмана. Когда-то часовщик Иекусиэл был учеником реб Дана Каценелленбогена, однако впоследствии увлекся мирскими знаниями. Жил он в небольшом доме в конце улицы, от набожных евреев старался держаться подальше и общался главным образом с городскими музыкантами. У него были жидкая бородка, широкий, выпуклый лоб и большие черные глаза. Целыми днями Иекусиэл сидел в своей крошечной мастерской с ювелирным стеклышком в глазу. По вечерам он читал, а иногда, чтобы убить время, играл на цитре. Жена его умерла во время эпидемии, детей забрала к себе ее мать. Аса-Гешл стал в мастерской Иекусиэла своим человеком. В библиотеке часовщика хранились старые экземпляры новомодного журнала на иврите «Амеасеф» и «Пятикнижие» в немецком переводе Моисея Мендельсона, сборник стихов Клопштока, Гете, Шиллера, Гейне, а также старые учебники алгебры, геометрии, физики и географии, произведения Спинозы, Лейбница, Канта и Гегеля. Иекусиэл дал Асе-Гешлу ключ от дома, и юноша проводил у него целые дни, читая и занимаясь. Немецкий, впрочем, давался ему с трудом. Он корпел над математическими задачами и мелом на доске чертил геометрические фигуры. Когда его дед узнал, что юноша увлекается мирскими книгами, он от него отрекся. Глаза его матери опухли от слез. Но Аса-Гешл продолжал идти своим путем. Часто он оставался у Иекусиэла ужинать. Пока часовщик готовил еду, они вели философские беседы.