Болеслав Прус - Кукла

• Название: Кукла
• Автор: Болеслав Прус
• Жанр: Проза

---

Не стоит жить... Иной раз такая тоска берет, что, если б не Стах и не юный Наполеон, сделал бы с собою невесть что... Кто знает, старый дружище Кац, не умнее ли ты поступил? Надеяться тебе, правда, уже не на что, зато и нечего бояться разочарований... Не говорю, что я их опасаюсь, потому что ведь ни Вокульский, ни Бонапарт... Но все же... что-то не то...

Как я ослабел: мне уже и писать трудно. Хорошо бы поехать куда-нибудь... Боже мой, за двадцать лет я носа не высунул за варшавскую заставу! А временами так тянет еще хоть раз перед смертью взглянуть на Венгрию... авось на старых полях сражений я разыскал бы хоть кости старых товарищей... Эх, Кац, Кац!.. Помнишь ли этот дым, и свист, и сигналы?.. И какая тогда была зеленая трава, и как светило нам солнце!..

Ничего не поделаешь, придется собраться в путь, поглядеть на горы и леса, подышать воздухом широких равнин, залитых солнцем, - и начать новую жизнь. Может, даже переберусь куда-нибудь в провинцию, поближе к пани Ставской. Да и что же еще остается пенсионеру?

Странный человек Шлангбаум; не думал я, зная его бедняком, что он станет так задирать нос. Уже успел через Марушевича познакомиться с баронами, а через баронов с графами и только не может пока добраться до князя, который с евреями вежлив, но близко к себе не подпускает.

А в то время как Шлангбаум задирает нос, в городе поднимается крик против евреев. Всякий раз, когда я захожу выпить кружечку пива, обязательно кто-нибудь набрасывается на меня с бранью из-за того, что Стах продал магазин евреям.

Советник брюзжит, что евреи лишают его третьей части пенсии; Шпрот сетует, что из-за евреев дела его идут хуже; Лисецкий плачется, что Шлангбаум рассчитывает его со дня святого Яна, а Клейн помалкивает.

Уже и в газетах пописывают против евреев, а что всего удивительней, даже доктор Шуман, даром что сам иудей, на днях завел со мной такой разговор:

- Вот увидите, не пройдет и нескольких лет, как с евреями начнутся крупные неприятности.

- Извините, пожалуйста, - говорю я, - ведь вы сами, доктор, недавно хвалили их!

- Хвалил, потому что это гениальная раса, но натура у них преподлая. Представьте, оба Шлангбаума, старый и молодой, хотели меня объегорить - это меня-то!

"Ага! - подумал я. - Опять тебя к нам потянуло, как только единоверцы пошарили у тебя в кармане..."

И, по правде говоря, я окончательно охладел к Шуману.

А чего-чего они ни наговаривают на Вокульского. И мечтатель, и идеалист, и романтик... Может, все потому, что он никогда ни с кем не поступает по-свински.

Когда я передал этот разговор Клейну, наш заморыш возразил:

- Он считает, что неприятности начнутся только через несколько лет? Можете его успокоить - начнутся раньше...

- Господи Иисусе! - говорю я. - Почему ж это?

- Мы-то их уже раскусили, хоть они и с нами заигрывают... Ловкие субъекты! Да просчитались на этот раз... Знаем мы, что они могли бы натворить, если б им дать волю...

Я считал Клейна человеком весьма передовых убеждений, может даже чересчур передовых, а теперь полагаю, что он попросту ретроград. К тому же, что означает сие: "мы, с нами"?

И это век, пришедший на смену восемнадцатому! Тому самому веку, который начертал на своих знаменах: "Свобода, равенство и братство"? За что же, черт побери, я воевал с австрийцами?.. За что погибали мои товарищи?..

Чепуха! Пустое! Все это переменит император Наполеон IV.

Тогда и Шлангбаум не будет так нагло себя вести, и Шуман перестанет кичиться своим еврейством, и Клейн не будет им угрожать.

А время это не за горами, если даже Стах Вокульский...

Ах, как я утомлен... нет, надо куда-нибудь поехать.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Не настолько я стар, чтобы мне помышлять о смерти; но, боже мой, если рыбу вынуть из воды, даже самую молодую и крепкую, она издохнет, потому что лишится привычной среды...

Похоже, что и я оказался такой рыбой, вытащенной из воды; в магазине у нас Шлангбаум уже распоясался вовсю и, чтобы показать свою власть, выгнал швейцара и инкассатора за то, дескать, что они не выказывали ему должного уважения.

Когда я вступился за них, он с возмущением ответил:

- Посмотрите только, как они ведут себя со мною и как - с Вокульским!.. Ему, правда, они не кланялись так низко, зато в каждом их движении, в каждом взгляде видно было, что они готовы за него в огонь и в воду...

- Так вы хотите, чтобы они и за вас пошли в огонь и в воду? - спросил я.

- А как же? Ведь они едят мой хлеб, я им даю работу и жалованье плачу...

Я боялся, что Лисецкий (он прямо посинел, слушая подобную чушь) отпустит ему оплеуху; тот, однако, сдержался и только спросил:

- А знаете ли, почему за Вокульского мы пошли бы в огонь и в воду?

- Потому что у него денег больше...

- Нет, пан Шлангбаум. Потому что у него есть то, чего у вас нет и никогда не будет, - ответил Лисецкий, ударяя себя в грудь.

Шлангбаум налился кровью, как вурдалак.

- Что это значит? Чего у меня нет? Пан Лисецкий, мы не можем вместе работать... Вы насмехаетесь над ритуальными обрядами...

Я схватил Лисецкого за руку и потащил его за шкафы. Всех рассмешила обида Шлангбаума. Только Земба (он единственный останется в магазине) хорохорился и кричал:

- Хозяин прав... Нельзя издеваться над вероисповеданием, вера - чуство священное! Где же свобода совести?.. где прогресс, где цивилизация?.. уравнение в правах?..

- Наглый подлиза, - проворчал Клейн и шепнул мне: - Ну, разве Шуман не прав, что они в конце концов нарвутся на неприятности? Помните, как он держался в первые дни, а посмотрите, каков теперь!

Я, разумеется, отчитал Клейна: по какому праву он запугивает своих сограждан какими-то неприятностями? А все же в глубине души не могу не признать, что Шлангбаум за один год сильно переменился.

Раньше он был тихоня, а сейчас стал нахальным и заносчивым; раньше молчал, когда его обижали, а сейчас сам на тебя орет по всякому поводу. Раньше называл себя поляком, а сейчас кичится тем, что он еврей. Раньше он даже верил в благородство и бескорыстие, а сейчас говорит только о своих деньгах и связях. Плохо это может кончиться!..

Зато перед покупателями он ходит за задних лапках, а графам или хотя бы баронам готов пятки лизать. С подчиненными же - сущий гиппопотам! То и дело фыркает, никому не дает шагу ступить. Не очень-то красиво... Но, с другой стороны, ни советник Шпрот, ни Клейн, ни Лисецкий не имеют права грозить евреям какими-то неприятностями...

Итак, что же я теперь значу в магазине при этом уроде? Принимаюсь счет составлять - он заглядывает мне через плечо; даю какое-нибудь распоряжение он тут же громко его повторяет. В магазине он меня затирает, при знакомых покупателях то и дело говорит: "Мой друг Вокульский... мой знакомый барон Кшешовский... мой приказчик Жецкий..." А когда мы одни, обращается ко мне: "дорогой, милый Жецкий..."

Несколько раз я в самой деликатной форме давал ему понять, что эти ласкательные эпитеты не доставляют мне удовольствия. Но он, бедняга, не понимает намеков, а я все терплю да терплю и когда-то еще выйду из себя... У меня всегда так. Лисецкий вскипает сразу, потому-то Шлангбаум и считается с ним.

Что ни говори, а Шуман был прав, утверждая, будто мы, из поколения в поколение, только и думаем, как бы транжирить деньги, а они - как бы сколотить деньгу. В этом смысле они уже теперь могли бы первенствовать на свете, если б ценность людей измерялась только деньгами. Впрочем, не мое дело... Магазином я теперь почти не занимаюсь и все чаще подумываю о поездке в Венгрию. Двадцать лет не видеть ни полей, ни лесов... страшно подумать!

Я уже начал выправлять паспорт, думал, хлопоты протянутся с месяц. Между тем взялся за это Вирский - и в четыре дня раздобыл мне паспорт. Я даже струхнул...

Делать нечего, надо ехать хоть недельки на две-три. Думал, приготовления к отъезду займут не меньше недели... Куда там! Опять вмешался Вирский, сегодня купил мне чемодан, а назавтра уложил мои вещи и говорит: "Поезжай!"

Меня даже зло взяло. С чего это они, черт возьми, хотят от меня избавиться? Велел всем наперекор вынуть вещи, а чемодан покрыть ковром, потому что мне это уже на нервы начало действовать. Но, что ни говори, хорошо бы куда-нибудь поехать... так бы хорошо...

Однако мне надо сначала набраться сил. У меня по-прежнему нет аппетита, я худею, плохо сплю, хотя по целым дням хожу сонный; начались у меня какие-то головокружения, сердцебиения... Эх! все пройдет...

Клейн тоже опустился. Опаздывает в магазин, таскает с собой какие-то книжонки, ходит на какие-то там собрания. Но самое скверное, что из суммы, назначенной ему Вокульским, он уже взял тысячу рублей и истратил в один день. На что?

При всем том хороший он парень! А лучше всего о его порядочности свидетельствует тот факт, что даже баронесса Кшешовская не выгнала его из своего дома, и он так и живет у себя на четвертом этаже, как всегда тихо, скромно, в чужие дела носа не сует.

Только бы ему развязаться с подозрительными знакомствами; у евреев, может, неприятностей не будет, зато у него...