Норман Мейлер - Призрак Проститутки

• Название: Призрак Проститутки
• Автор: Норман Мейлер
• Издательство: АСТ
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 2004
• ISBN: 5-17-021875-3

Роман о людях, «которых не было», — и событиях, которые стали величайшими потрясениями XX века!

Роман о ЦРУ — во всем блеске его «дел» и всей неприглядной рутинности его повседневной работы…

Роман о тайнах прошлого века — под острым и злым пером великого Нормана Мейлера — писателя, «который не ошибается НИКОГДА»!

---

Филлипс шепчет мне на ухо: «Я думаю, Ховард не может смотреть в лицо не кубинцам, а президенту. Могу поклясться, Ховард хотел бы видеть Кеннеди на шесть футов под землей, и не могу сказать, что я с ним не согласен».

Последнее, что я прочел перед тем, как уйти из Эпицентра, была поступившая по телетайпу заметка из «Майами ньюс»: «Бунтовщики, совершившие высадку на Кубе, утверждают сегодня, что продвинулись на пятьдесят миль в глубь территории и одержали первую большую победу в боях за свержение Фиделя Кастро».

Ну а в 21.00 усилиями «Лема Джонса и К°» выйдет бюллетень № 6, который подтвердит этот несуществующий факт.

Посылаю последние инструкции в Долину Счастья. Завтра один из оставшихся «Б-26» возьмет на борт наши нераспространенные листовки и сбросит их в море в сотне миль от берега.

На этом я кончаю свой дневник, в котором старался ничего не драматизировать, выбрав стиль, подобающий некрологу. Теперь, поскольку я все еще жив, перенесу эти страницы из сейфа Кэла в свой.

41

Аллен Даллес вернулся из Пуэрто-Рико ранним утром в четверг с жутким приступом подагры. Он сказал своему отцу, приехавшему встречать его на военную базу Эндрюс: «Это худший день в моей жизни».

В то же утро трое лидеров эмиграции летели из Вашингтона назад в Майами, к своим семьям, и я сопровождал их на случай возникновения каких-либо проблем. Хотя было сочтено неприличным отправлять кубинцев назад одних, ни один из моих начальников не захотел взять на себя эту миссию, и я предложил сопровождать их за минуту до того, как мне это поручили бы.

Поездка прошла спокойно. Мы сидели в своих креслах мрачные, словно участники похоронной процессии, а по прибытии, как только разобрались с транспортом, торжественно простились, пожав друг другу руки. Ясно было, что наше управление стояло у них поперек горла.

Поскольку с заданием до полуночи было покончено, а следующий военный самолет летел в Вашингтон лишь вечером, я решил поехать в город, запарковать машину и погулять по апрельскому теплу. Переходя через Вторую улицу, я почувствовал желание зайти в католическую церковь Иисуса Христа, благородное строение в сто восемьдесят футов в ширину и немногим менее трехсот футов в длину, с характерными для Майами розовыми и зелеными стенами и золотисто-желтыми приделами. Я несколько раз заходил туда в последние десять месяцев, ибо там был тайник-молитвенник, лежащий на пятом месте тридцать второго ряда в южном крыле.

Так что да, я знал церковь Иисуса Христа на Второй улице. Заходил я туда и без дела после страстных свиданий с Моденой, сам не знаю почему, но церковь действовала на меня умиротворяюще, я даже подумывал (хотя и понимал, что вовсе к этому не склонен): не соблазнится ли еще один сторонник епископальной церкви стать католиком. Следуя этому импульсу, я однажды даже предложил Модене встретиться в церкви, там, где молящиеся ставят свечи, — по-моему, это вызвало у нее раздражение. Она больше года не бывала в католическом храме, да и то присутствовала на свадьбе другой стюардессы.

Сегодня в храме не было пусто. Последняя месса окончилась больше часа тому назад, а следующая должна была начаться только к вечеру, однако скамьи не пустовали: всюду молились женщины. Мне не хотелось вглядываться в их лица, потому что многие из них плакали. Привыкший к тишине, всегда царившей в торжественном молчании церкви, я наконец осознал — как осознает пьянчуга, внезапно очутившись на краю моря, — что сегодня в церкви нет тишины. К небу возносились стенания. Из горла мужчин и женщин, матерей и отцов, братьев и сестер бойцов погибшей Бригады лилось горе, и ощущение огромной потери с такой силой обрушилось на меня, что впервые в жизни я увидел на кресте страдающего Христа и подумал: да, он действительно страдал, и вот как, должно быть, оплакивали его те, кто стоял в тени креста, слышал его агонизирующие стоны и страшился того, что мягкость души может навеки исчезнуть на этой земле.

Вот что я почувствовал, понимая, что это всего лишь видение. Под моей болью клокотала ярость. Я не испытывал нежности или любви, я чувствовал величайшую злость сам не знаю на кого — на президента, или на его советников, или на само мое ведомство? Владевшую мною ярость можно сравнить с яростью человека, которому машиной только что оторвало руку, и он не знает, кого винить — машину или палец в конторе наверху, который нажал на рычажок и включил машину.

Так я сидел в церкви, один со своей скорбью, и понимал, что операция в заливе Свиней никогда для меня не кончится, ибо я не познал настоящего горя, в которое, как в могилу, можно закопать несбывшиеся надежды. Вместо этого я буду вечно терзаться назойливо звучащим в ушах вопросом: кто виноват?

В этот момент я увидел по другую сторону прохода Модену. Она сидела одна в конце скамьи, в черной кружевной косынке на голове и молилась.

Я увидел в этом знамение. Счастье вспыхнуло во мне, как луч солнца на травинке, которую повернул к нему ветер. И я встал, прошел в глубь церкви, подошел к скамье Модены и сел рядом. Когда она повернулась, я знал, что ее зеленые глаза засияют, как та тонкая длинная травинка, и она шепотом скажет: «Ох, Гарри!»

Однако женщина, повернувшаяся ко мне, была не Моденой. Я смотрел на молодую кубинку с такой же прической — вот и все. Я никогда не позволял себе горевать по утраченному, но сейчас горе было во мне. Я потерял Модену.

— Disculpame[175], — пробормотал я, встал и вышел из церкви, но остановился у первого же таксофона и позвонил в «Фонтенбло».

Имя Модены не вызвало у портье никакой реакции — она просто переключила меня на ее номер. Когда Модена ответила, я обнаружил, что почти лишился голоса. И с трудом выговорил:

— Господи, до чего же я тебя люблю!

— Ох, Гарри!

— Могу я прийти?

— Хорошо, — сказала она. — Пожалуй, приходи.

Ее номер оказался достаточно маленьким — она, несомненно, платила за него сама, — мы упали на ковер прямо у двери, потом перешли на кровать, и я был так счастлив, любя ее, как никогда в жизни, так что, когда мы утихомирились и лежали в объятиях друг друга, я вдруг услышал свой голос:

— Выйдешь за меня замуж?

Вопрос этот удивил меня самого. Я не собирался его задавать и подумал, что не надо было этого делать: жизнь жены цэрэушника не для нее. Боже правый! Она не умеет даже готовить, а у меня нет денег, и откуда я их возьму, разве что взломаю запертый на все замки сейф моего батюшки и начну получать проценты. Да, все практические соображения навалились на меня — так наваливается реальность на пассажира, опоздавшего к поезду, — и развеялись, словно дым от паровоза. Да, я хотел жениться на ней — как-нибудь проживем; мы совсем разные, и нас связывает лишь дикая страсть, но от такого сожительства рождаются гении, и я повторил:

— Модена, выходи за меня замуж. Мы будем счастливы. Я тебе это обещаю. К моему удивлению, она не обняла меня и не разразилась радостными слезами, а разрыдалась с такой болью, словно вобрала в себя все горе из католической церкви Иисуса Христа на Второй улице.

— Ох, милый, не могу я, — сказала она и умолкла, а я ждал продолжения со страхом, призраком сидящим на крыльях каждой любви.

И до меня дошло, что чем выше я взлетал, тем больше был одинок, я был так упоен своей давно сдерживаемой любовью, что не понял: спокойствие, с каким встретила меня Модена, — сейчас-то я это понял, но, увы, слишком поздно! — было отупением от горя.

— Ох, Гарри, — сказал она, — я пыталась. Я хотела снова сблизиться с тобой, но не могу. Мне так жаль Джека.

МОСКВА, МАРТ 1984 ГОДА

Подняв жалюзи, я выглянул во двор. Свинцовое небо казалось скорее предсумеречным, чем предрассветным. Мои часы, поставленные по московскому времени, показывали шесть часов. Значит, я читал всю ночь и сейчас было уже утро. Или же я читал всю ночь и большую часть дня? За это время горничная ни разу не постучала ко мне в дверь. Или я не слышал?

Случайно, я не спал? Голода я не чувствовал. Должно быть, я читал и спал, читал и спал в кресле, в руке у меня был зажат фонарик, и пленка, кадр за кадром, проецировалась на белую стену. Прочитал ли я все страницы? Впрочем, это не обязательно. Вполне возможно, что в какой-то момент я задремал, потом снова стал читать и не заметил, как промелькнуло несколько кадров. Но читал ли я или просто прокручивал пленку, события воскресли в мозгу. В какой-то мере я походил на слепого, которого ведут по хорошо знакомой дороге, где он мог бы идти и без поводыря.

Пока я смотрел во двор, небо стало темнеть. Почти целых двадцать часов я жил в начале своей профессиональной карьеры. Да, двадцать, а не восемь часов просидел я тут, и ничто постороннее не вторглось, не помешало. Неужели я нашел прибежище в магическом кругу? Волнение последних недель в Нью-Йорке, это неотступное и невыносимое волнение, утихло. Возможно, мне удастся почитать и поспать ночью. А утром я смогу пойти в кафе «Метрополя» и позавтракать. Наверняка там подают сладкие и горькие фруктовые соки, и там будет черный хлеб и сосиски, похожие на палец, месяц пролежавший в воде. Проклятая страна никчемных людей! Да, завтра утром я съем завтрак, вернусь сюда и стану читать про операцию «Мангуста» и наши дальнейшие попытки убить Фиделя Кастро. Я дошел только до этого в своих мемуарах, когда случилась та трагическая ночь в Мэне, которая заставила меня забыть и о моих писаниях, и о себе, так что потом я целый год сидел в Нью-Йорке и писал только о той ночи. Воспоминания кружились вокруг меня, как частицы материи после выброса в космосе. Они снова обступят меня, как только мне нечего будет больше читать.