Кингсли Эмис - Эта русская

• Название: Эта русская
• Автор: Кингсли Эмис
• Издательство: «Симлозиум»
• Жанр: Зарубежное современное
• Год: 2001
• ISBN: 5-89091-162-7

Роман «Эта русская» (1992) – одно из последних произведений знаменитого английского писателя Кингсли Эмиса (1922–1995). Может ли леди любить конюха? Комсомолец – носить галстук, а комсомолка – завивать волосы? Как наши, так и английские бабушки и дедушки, как известно, нашли свои ответы на эти «главные вопросы» своего времени. Словно предоставляя их образованным внукам пишет размышлений, знаменитый писатель сэр Кингсли Эмис ставит на повестку дня новый проклятый вопрос: «Может ли талантливый литературовед любить никудышную поэтессу?»

История тривиальнейшая: лондонский профессор средних лет, человек тихий и скромный, страстно увлеченный своей наукой, женатый на особе стервозной, но не без достоинств, влюбляется в молодую девушку – и вся его жизнь идет наперекосяк… Но главное в этой истории – абсолютная бездарность уважаемой поэтессы и невыносимые моральные терзания, происходящие с профессором на этой почве: как можно любить человека, творчество которого вызывает у тебя омерзение.

---

– Скажи, пожалуйста, мистеру Криспину, – попросила Анна, окинув Криспина благодарным взглядом, – что я очень признательна ему за его усилия. И еще что две спутницы этого джентльмена очень напоминают наших кагэбэшниц и партийных деятельниц.

– Думаю, ей и так ясно, что я с радостью поверю ей на слово, но можешь на всякий случай это перевести. Какие все-таки скоты. Форменные скоты. Это можешь не переводить.

– Насколько большое значение имеет то, что он отказался нам помогать? – спросила Анна, когда, дойдя до кафе, в котором с самодовольным видом восседали завсегдатаи при шляпах и при шейных платках, они поворотили обратно к машине. – И что это были за штуковины на столах в его доме? Они считаются произведениями искусства?

Ричард вызвался объяснить ей про штуковины на столах, что заняло куда больше времени, чем он предполагал, а первый вопрос оставил Криспину.

– В масштабе мироздания – ровным счетом никакого, да и в масштабе человеческом – сущие пустяки, – отозвался Криспин, заставив Ричарда поломать голову над переводом. – Скажи ей, что там, у нее на родине, кому какая разница, а здесь – даже выгодней включить в список этого молодого скрипкодера, это все сочтут захватывающе-экстравагантным.

– Сейчас постараюсь сказать.

– Я, конечно, не знаю, – проговорила Анна, несколько раз медленно кивнув в ответ на слова Ричарда, – но я вот о чем подумала: во время этого разговора если кто и упоминал про мои стихи, так только чтобы сказать, что вот да, я поэт и поэтому кое-кому известна, да еще в обращении нашем про это будет написано. Все, конечно, правильно, но получается, что каковы именно мои стихи, не имеет никакого значения, да?

– К сожалению, – только и выговорил Ричард, а больше ничего не смог придумать.

Вмешался Криспин:

– Скажи ей, что, боюсь, мы только в теории высоко ценим наших поэтов, а на самом деле нам наплевать, что они пишут и кто они вообще такие.

– Скажи ему, что в России дела обстоят гораздо хуже, там поэты считаются людьми подозрительными и неугодными, хотя ими очень удобно хвастаться на всяких там отчетных собраниях. Можно ведь сказать, вот у нас в Харьковской области двадцать три поэта, на две штуки больше, чем было в прошлом году. С другой стороны, они строго следят за тем, что поэты говорят или пытаются сказать своими стихами, – многие заключенные, лагерники или ссыльные могли бы об этом поведать.

Пока они забирались в машину, Ричард переспросил:

– Но ведь наверняка в последнее время все изменилось. В конце концов, ты здесь, а ты далеко не…

– Да, лед во многих местах подтаял, а кое-где и вовсе сошел. Но первое же дыхание зимы заледенит все снова.

Они покатили вниз с холма. Ричард вспомнил, как один из сверстников уверял его в Ленинграде, что частые затяжные паузы в русской беседе объясняются необходимостью периодически разливать водку по рюмкам. Честно говоря, он бы сейчас не отказался от этой самой рюмки, вернее, от ее содержимого.

Криспин повернулся к нему с переднего сиденья:

– Возвращаясь к разговору о загадочном телефонном звонке. Я сказал тебе, что этот тип прекрасно говорил по-английски? Кроме того, что-то мне почудилось странное в том, что он говорит, точнее, в том, чего не договаривает. А не договорил он вот чего: откуда он узнал, что я могу знать, почему ты не явился на назначенную встречу. Я даже спросил откуда, но он ловко увел разговор в сторону. Тогда я как-то не сообразил, а потом до меня дошло, что это ведь и ежу понятно. Кстати, ты случайно не знаешь, почему именно ему?

– Именно кому?

– Именно ежу. Он что, глупее других?

Ричард и раньше замечал, что если Криспин начинает нести подобную чушь, значит, он погружен в совсем другие мысли и вопрос можно оставить без ответа. Примерно через минуту Криспин снова заговорил, не поворачивая головы.

– Извини, я тебя не слышу.

– Извини, Ричард. Я как раз собирался высказать еще одну вещь, которая и ежу понятна: с какой помпой этот домостроительный гомик объявил нам, что дед его был бедным крестьянином!

– Не вижу в этом ничего предосудительного.

– Это потому, что ты славный парень и не так уж часто вхож в общество великосветских говнюков. Может, в больших промышленных городах и попадаются бедные крестьяне, не могу сказать точно. Но я думаю, сэру Стивену просто надо было похвалиться безупречно пролетарским и самым что ни на есть малообещающим происхождением.

– В этом вроде бы как раз нет ничего ужасного. – Ричард почувствовал, что при последнем упоминании сэра Стивена Криспин ни с того ни с сего разозлился куда сильнее, чем несколько минут назад, – романтическая сентиментальность и все такое.

– Ну, еще бы. Ну, может быть. Подозреваю, отчасти ты прав. Я тоже не лишен романтической сентиментальности, хотя совсем иного сорта. Но, Ричард, прости, если я буду не до конца последователен в своей аргументации, только ведь эти три пугала, каждое по-своему, грудью защищают отвратительную тиранию Москвы и все ее деяния, которым нет оправдания, но которые по крайней мере теперь относятся к прошлому. А вот гадины вроде этих никогда не переведутся. Они просто оглядятся вокруг, найдут еще какую-нибудь пакость и встанут на ее защиту. Вот с каким противником стоило бы скрестить шпаги. Да только не нам тягаться с ними в живучести и в преданности своему делу. Нас похоронят и предадут забвению, а они и их потомки будут жить и здравствовать. – Моментально вернувшись к своей обычной манере, Криспин добавил: – Боюсь, тебе придется изрядно потрудиться, чтобы должным образом перевести этот монолог.

– И пытаться не буду, – ответил Ричард.

– Скажи ей, что я, как чех, не могу простить сэру Стивену четверти польской крови. Сожалею, что чешская сторона моей натуры вот так вот вылезла наружу.

– А я не сожалею. Да и ты, как мне кажется, не сильно.

– Да, ты прав, даже совсем не сожалею. Скотина.

Когда через минуту Анна заговорила, ее интересовал не смысл Криспинова монолога, а цены в модных магазинчиках, мимо которых они проезжали.

Глава одиннадцатая

Пока то, что произошло получасом позже, все еще происходило, Ричарду почти не удавалось о чем-либо подумать. Единственная мысль, которую он додумал до конца, сводилась примерно к следующему: ни его разум, ни его воля в процессе не участвуют, все его действия, до самых последних мелочей, абсолютно самопроизвольны, чего раньше с ним никогда не бывало. Потом, когда все кончилось, он подумал, что на самом деле все было совсем наоборот. Никогда раньше он так целенаправленно и так всецело не сообразовывался со своими желаниями, не опираясь ни на память, ни на привычку, отдаваясь происходящему до конца, а не пребывая, как обычно, большей частью своего существа где-то в другом месте.

Автомобиль со своими тремя пассажирами остановился возле парадного входа в «Дом», и Криспин вышел. Перед этим он вручил Ричарду листок своей непредвиденно безыскусной писчей бумаги, на которой его еще более непредвиденно детским почерком был написан какой-то адрес в Беркшире, вне всякого сомнения котолыновский, а также инструкции, как туда добраться. Пока Ричард разобрал написанное, сложил листок и спрятал его в карман, они уже почти подъехали к дому Леона. Потом Ричард не мог припомнить, как сказал шоферу, чтобы тот уезжал, или уматывал, – хотя что-то такое он, безусловно, должен был сказать, – не помнил он и того, почему ему пришла в голову мысль отдать такое распоряжение, хотя она, по всей вероятности, могла прийти только потому, что Анна подала или не подала ему определенный знак. Этот знак, должно быть, также сообщал, что в доме никого нет или что по крайней мере никто не помешает им подняться на верхний этаж и проникнуть в каморку, явно служившую ей спальней. Предметов, которые можно было с полным правом назвать мебелью, в ней было совсем мало, зато повсюду на полу оказались разостланы какие-то вещи, – впрочем, они не помешали добраться до кровати.

Через некоторое время он заговорил с Анной по-русски. Она сразу же будто одеревенела в его объятиях.

– Говори по-английски, – попросила она на русском.

– Но ты же не поймешь.

– Говори по-английски. – Теперь она лежала к нему спиной.

– Ты невероятно красива, и это было просто чудесно, – проговорил он, эксперимента ради, по-английски и осекся. В голове его почему-то отчетливо возникла картинка – первая за долгое время: Криспин, с безучастным видом взирающий на него, пока он доверительно повествует об этой Анниной просьбе, а также, возможно, о том, что до сего момента они не произнесли ни единого слова ни на том ни на другом языке, словно дав обет или побившись об заклад. Выходит, не так уж и чудесно. Сейчас до него вдруг дошло, что в процессе он, точно пережив мозговую травму, почему-то все время думал, что говорить бессмысленно, она все равно не поймет ни единого его слова, потому что он – англичанин, а она – русская.