Яан Кросс - Князь

• Название: Князь
• Автор: Яан Кросс
• Жанр: Современная проза

Опубликовано в журнале: «Дружба Народов» 2009, № 4

---

Не знаю до сих пор, есть ли в эстонском языке наименование этой профессии и, если есть, как оно звучит. Это название связано с местной технологией, а она там мало чем отличалась от древнеегипетской. Во всяком случае, на следующее утро я вступил в новую должность. И там же князь Василий Федорович Пинский опять, так сказать, встретился на моем пути. Располагавшаяся в полукилометре от деревни кирпичная фабрика представляла собой заведение под открытым небом и работала, разумеется, только летом. Главным элементом производства тут были шесть смесительных ванн. Ванны эти представляли собой просто вырытые в земле углубления пяти-шести метров в длину и примерно с метр в глубину с отделением наподобие почечной лоханки, немного расширявшимся кверху. Стенки ванн были обшиты досками, пол тоже. Посреди ванны на деревянном полу располагался бук, то есть вместительный, более полутора метров высотой сосуд, похожий на банный чан. Наверху крепилась железная ось, имевшая на другом конце три или четыре пары железных лопастей. К оси крепилось идущее поверх ванн длинное четырехметровое вешало, а в него впрягалась гоняемая по кругу лошадь. Ванны заполнялись глиняно-песочным раствором в известной пропорции. Сверху доливали нужную меру воды. После того как такой раствор выдерживался четыре-пять дней, можно было приступать к производству кирпича. Буковщик ступал в этот раствор. В более сухих местах резиновые сапоги не увязали. В более жидких приходилось подкладывать под ноги доски. Орудуя лопатой, он загружал раствором половину бука. Раствор бросать нужно было не абы как, а с выбором, чередуя лопаты с более сухих и более жидких мест. После этого Дима, чувашский мальчик с монголоидными глазами, тоже, как и его родители, поселенец, понукал лошадь, та начинала ходить по кругу, а из отверстия в буке, похожего на кошачий лаз и располагавшегося в его нижней задней стенке, начинала вылезать на деревянный лоток квадратная колбаса раствора. Тут подавальщику раствора приходилось поддать жару — он должен был заботиться о том, чтобы бук все время был наполнен на три четверти. И чтобы раствор был не слишком жидкий, но и не сухой. Перед лотком в углублении стояли две женщины, формовщицы. У каждой в руках была деревянная форма, сверху открытая, разделенная внутренними стенками крест-накрест на четыре части, каждая точно в размер кирпича. Формовщица швыряла свою форму на стол, отхватывала от колбасы нужный, в кирпич, кусок, набивала — шлеп-шлеп — все четыре отделения, обрезала — фьюх — излишек проволокой и сбрасывала остатки — шлеп-шлеп — обратно в бук. Потом ступала-шагала-бежала, когда как, к находящемуся по соседству нефу и опрокидывала четыре хлебца на под сушиться. После чего тут же ступала назад и хлопала свою форму обратно на стол — сто пятьдесят раз за смену туда-сюда. А если хотели свыше нормы, то и раз, соответственно, больше.

С формовщицами в первую неделю или, может, две я никак не общался — ни голосом, ни глазами. Только ушами. Потому что глаза все время были залиты потом, а сказать им мне было нечего. В то время как они со своей стороны бука знай покрикивали: «Петр Иванович, что это за раствор, что это вы нам даете? Жидкий же, формы же расходятся в нефе, как блины! Погуще, погуще, погуще! Из такого жидкого — чистый брак!» Или: «Петр Иванович! Смотрите, лошадь уже не тянет! У вас же в буке чистый песок! Добавьте жидкого! А то углы такие выйдут тупые, что Степан все завернет!» Степан Коновалов, мастер по обжигу, король обжигальной печи, сам по себе тщедушный кривоногий неграмотный старичок, в узких рамках своей профессии был куда как строг. Так что для моих совершенно непривычных костей все это стало непредвиденно суровым испытанием: успеть перешвырять лопатой за смену по крайней мере пять тысяч килограммов раствора в среднем на двухметровую высоту. Каждый раз за четверть часа такой работы пот начинал выступать у меня из всех пор и сразу затуманивал в глазах все движущиеся предметы. Цвета, правда, сохранялись и даже становились ярче, а вот очертания расплывались совсем. А женские понуканья, по правде сказать, весьма терпимые, но порой довольно резкие, во всяком случае, неприятные для мужского достоинства, а то и задевающие его, раздавались все громче: «Петр Иванович! С таким раствором мы норму не выполним! Петр Иванович! Этак вы нас голодными оставите! Вам-то, может, все равно. Вам ведь посылки присылают! А мы никто не получаем. Так что…» Поначалу я страдал еще и от того, что парусиновые рукавицы, которые дал мне Степан, оказались тесны. На руки натянуть мне их удалось, но только схватился за лопату, они так стиснули руки, что сразу заболели костяшки пальцев. Поэтому скоро пришлось их сбросить, и я проработал первый день голыми руками. Дела было так много, что не до рук. На второй день едва смог взяться за лопату — все ладони были в волдырях. Я попросил у Степана рукавицы побольше. Выяснилось: побольше нет. Но когда Степан взглянул на мои руки (и пробурчал: ну и дурак ты в самом деле — или что-то вроде этого), он схватил нож и просто разрезал рукавицы — что должен был бы, конечно, сделать с самого начала. Польза была от этого та, что рукавицы жать перестали, но для лопавшихся мозолей — мало утешения. В первые дни я притаскивался к шести утра, когда наша фабрика начинала работу, а к трем, когда мы кончали, больше походил на бесчувственную колоду. А вечерами, лежа в постели на спине, с горящими, как открытые раны, ладонями и телом, будто наполненным болезненно-тяжелым свинцовым раствором, думал: какого черта я тут валяюсь? Из-за того ли, что взятая из районной библиотеки книга «История одного города», дочитанная до самого сладкого места, так и лежит на тумбочке и нет сил взять ее оттуда, зажечь свет и читать дальше? Или потому, что здесь же, на улице Первого мая, живет некий Зуев, которому разрешили таки стать учителем рисования и который, как это следует из нашего повествования, не только никакой не журналист, своими глазами наблюдавший историю по крайней мере Страны Советов, но и личность никудышная, не имеющая никаких интересных журналистских идей — несмотря на свою «Правду»? И еще потому, что он дал мне на прочтение том античной истории Богомолова, где как бревном по башке ясно доказывается, что «Одиссея», вероятно, на три-четыре столетия моложе «Илиады». Почему? Потому что бронза упоминается в «Илиаде» 86 раз, а железо 4 раза, в то время как в «Одиссее» соответственно — 74 и 51… Или что-то вроде этого. Одним словом, я упрямо противился естественному ходу вещей. И еще потому, что в следующем месяце в клубе должны были показать «Пармскую обитель» по Стендалю. Только из-за всех этих предназначенных явно не мне вещей стоило ли так распускаться? Тем не менее — невероятно, но факт — через две недели мои руки были уже более или менее в порядке. То есть, волдыри полопались, кожа сошла, а нежная кожица под ними с помощью рукавиц и лопаты быстро загрубела и стала почти бесчувственной. Я заметил, что потею уже раза в три меньше, чем вначале. В перекур я уже не выпивал десять глиняных кружек воды, а только две кружки плюс литр тридцатикопеечного обрата, который доставляли нам на лошади в бочке прямо на место, что в артельной стенной газете было названо небывалой заботой советской власти о трудовом человеке. По вечерам я уже не чувствовал себя немым спиленным деревом, а утром уверенно стоял на ногах. И, что самое неожиданное, Анна Борисовна, мать погонщика Димы, одна из наших женщин-формовщиц, больше не говорила, что от моего неумения ей и ее ребенку грозит голодная смерть. А вторая формовщица, полька Камила, на третью неделю, в обед, когда все разбрелись кто куда и перекусывали принесенными из дома харчами, пришла ко мне под крышу в сушилку, подошла и сказала: «Петр Иванович, я смотрю, у вас уже подвигается!»

Фехтовальные действия этой Камилы по ту сторону бука и ее быстрые — топ-топ-топ — перебежки под своды сушилки и обратно мне были знакомы с самого начала. По слухам, она происходила откуда-то из Восточной Польши и после отбытия лагерного срока была выслана сюда. Была, вроде бы, женой какого-то тракториста, тоже поляка, для меня все равно в каком смысле — в церковном, официальном или в здешнем, то есть в виде записи у коменданта. В последнюю неделю я, кажется, уже успел ее разглядеть. Камила была гибкая, стройная женщина лет примерно тридцати пяти, всегда в сером платке, в серой рабочей робе, серой юбке и сером брезентовом фартуке, с голыми, заляпанными глиной ногами, но — в пику этому — с миловидным лицом и хорошей осанкой, пускай уже и с первыми морщинками в уголках глаз и рта. Так что я весьма даже был поражен как ее словами, так и соседством. Она продолжала: «Вы мне немножко напоминаете нашего молодого хозяина из Бжинцева. Да, вы чуточку вроде него. Но совсем другой. Он поспорил один раз с мастером, с сыроделом, на десять тысяч злотых (у мастера эти деньги были, а у молодого хозяина, конечно, нет), что он на сыроварне целую неделю будет работать за мастера и фабрика выдаст за эту неделю обычные сто пудов. Что, мол, все это преувеличение и пустая болтовня, будто это такая уж тяжелая работа. Но сдался. Два дня таскал сырные головы и крутил сепаратор, вся рубашка мокрая. Но потом сдался и признал победу мастера. А вы не сдались. Он сдался. Покривлялся, правда, но все-таки. Только десять тысяч злотых не отдал, конечно. Сказал: дурак, будь благодарен, что я тебя на работе оставил». Я спросил: «А какой он был, этот ваш молодой хозяин?» Задним числом мне кажется, будто я уже готов был догадаться, что ответит мне Камила. Пускай это и было невозможней невозможного. От ее Бжинцева до Инты почти три тысячи километров. И от Инты сюда, за Красноярск, самолетом еще две с половиной, а по железной дороге все четыре или пять тысяч. Но Камила со смехом ответила: «Молодой хозяин нашего Бжинцева. Наш молодой князь». — «Как его зовут?» — «Василий Федорович. Базиль, как он велел всем себя называть на французский манер». Я сказал: «Значит, князь Пинский?» Камила изумленно воскликнула: «Откуда вы его знаете?! — И потом, немного испуганно: — Вы из его друзей?» — «Друзей? Мммм. Нет. Но знаком с ним, это так. По лагерю. По Инте». — «Ах, так он, значит, теперь в лагере, — как-то задумчиво рассудила Камила. — И за что?» — «Дорогая моя, а где, по-вашему, теперь быть человеку, если он князь?» — ответил я вопросом на вопрос. Она кивнула: «Ну да, конечно…» Она позволила мне, слушая с легкой усмешкой, рассказать, на какой Князь там был работе, как у него шли дела и в каком он там пребывал настроении, а потом сама рассказала, понемногу, на обеденных перерывах, под дощатой крышей сушильни, связанные с Князем домашние истории.