Анатолий Козлов - Примириться с ветром

• Название: Примириться с ветром
• Автор: Анатолий Козлов
• Жанр: Прочая старинная литература

---

— Нет-нет, — поспешил я уверить историка-любителя. — С удовольстви­ем послушаю. Возможно, когда-нибудь щегольну своей осведомленностью. Продолжай, мое солнышко.

— Запоминай. За Ксенией следует Тара, которая жила 17 тысяч лет назад. Она олицетворяла собой твердость и нерушимость. Родина Тары в нынешней Тоскане, главный город которой — Флоренция. Ты не был во Флоренции?.. Я тоже не была. Значит, у нас есть к чему стремиться. Но речь не об этом. Там еще до римлян жили таинственные этруски. Впрочем, свое начало этот исчез­нувший народ берет не от Тары, потому что его корни — не индоевропейские. Потомки Тары двинулись на север — в будущие германские земли. К слову, я очень люблю немцев и мечтаю выйти замуж за одного из них, — Одиноч- ница-Печальница пытается поймать мой взгляд. Ей интересна моя реакция. Я же, словно соляной столп, стараюсь не показывать никаких эмоций. В душе начинаю ненавидеть абстрактного немца.

— На север, в нынешнюю Францию, двинулись с Пиренейского полу­острова многочисленные потомки Вельды. Жасмина родом из современной Сирии, — говорит Печальница ровным голосом. Кажется, будто текст она заучила. Возможно, это своеобразная фишка студенточки. Чтобы придать себе лоска и блеска в глазах туповатых (а почему туповатых? я себя тако­вым не считаю, хотя никогда не слышал о семерке прародительниц) юношей и мужчин в самом расцвете сил (ну и штамп — каких сил? — физических, психических, интеллектуальных.).

— Катрин выделялась искренностью и открытостью. Как я. Хотя и жила у северного побережья Адриатического моря, недалеко от сегодняшних Вене­ции и Триеста. Было это 10 тысяч лет назад. Хочешь — верь, а хочешь — нет, но больше всего среди нас потомков Елены. В ее характере доминировали веселость, ясность; ей была свойственна простота в общении. Вот так. Елена родом с Пиренейских предгорий, из охотничьих племен. Все наши прароди­тельницы жили, сам понимаешь, в очень тяжелых условиях и нам передали наиболее сильные свои гены. Всех перечислила или нет?

— Сложно сказать. Я же доверчивый слушатель, пальцы не загибал после каждого имени.

— Неважно. И так я весь вечер щебечу, для меня это нехарактерно.

— Я благодарный слушатель, дорогая девочка. Пользуйся этим.

— Действительно, поговорить мы все мастера, а вот слушать — не умеем и не хотим. А если о чем-то или о ком-то начинаем говорить, тут же перево­дим все на себя, любимых. Такова человеческая природа.

— Не зря науки постигаешь.

— На каждом шагу, в любом поступке присутствуют социология, филосо­фия, юриспруденция, пан Максим. Стоит только присмотреться и задуматься.

— Так чьи же мы, белорусы, дети, в конце-то концов?

— Божьи! — чересчур серьезно изрекла Печальница. — Только един­ственной любовью спасется человек.

— Ты имеешь в виду конкретного человека?

— Нет, человечество вообще.

— Тогда зачем рассказывала мне о праматерях, в чем глубинный смысл твоей истории?

— Это то же самое, что спросить о смысле жизни. Или попросить описать идеальных мужчину, женщину. Не ищи глубины там, где ее быть не должно. Ибо начало всему, точка отсчета — пустота. Абсолютная.

— Неужели? А как тогда быть с диалектикой?

— Коту под хвост твою диалектику.

— Договорились и в самом деле до пустоты, до нулевой отметки. Нач­нем сначала, прошу прощения за тавтологию. Я — Максим. Ты мне очень нравишься.

— Одиночница-Печальница. И ты мне небезразличен. Ха-ха-ха, теперь понимаешь, в чем польза философии, пан Максим, — девушка обхватила меня за шею легкими руками, сцепила ладони в замок на уровне лопаток и поцеловала. В ее губах чувствовались нетерпение, страстность, изголодав­шаяся настойчивость. Так целуются после долгой разлуки. Ее мелкие зубки легко покусывали мою нижнюю губу. Впрочем, это было даже не покусыва­ние, скорее умелое массирование. Опыт есть, — отметил я мысленно и в ту же секунду забыл обо всем, потому что ее верткий язычок прорвался к моему. Томительное наслаждение половодьем разлилось по всему телу, а внутрен­ний слух выхватил откуда-то переливчатую, многоколенную соловьиную трель. Душу мою затопила весна. Всепоглощающая, сумасшедшая, яростная весна посреди лета Греции. На острове Миконос я за один год встретил две весны, одну за другой. Скажете: так не бывает. И будете неправы на все сто процентов. Потому что, вероятнее всего, вы не любили. Миновала вас стрела Купидона. А вот меня в ту минуту она смертельно ранила. Купидон пробил одной тугой острой стрелой мое и ее, Печальницы, сердца. Не отрываясь от губ своего солнышка, я уже знал, что наконец-то нашел свою судьбу, отыскал свою половинку. Не смейтесь над этакой банальщиной. Все мы — влюблен­ные — слепы и глухи, словно тетерева на токовище.

Ту ночь мы провели вместе, и превратилась Печальница в мою Един­ственную.

***

Как я сейчас понимаю, это было началом конца.

***

Проснулся я на розовом облаке. Из-за пронизывавших его солнечных лучей оно казалось еще более невесомым и прозрачным, чем было на самом деле. Поднял тяжелые, как после пьянки или недельной бессонницы, отекшие веки — пришел в себя. Мысль билась в голове, словно измученный мышо­нок в когтях у котяры. Надо мной безграничный аквамариновый простор, даже глазу не за что зацепиться. Впервые в жизни почувствовал, что значит опустошающее одиночество. Хоть кричи, раздирая легкие и горло, голоса своего все равно не услышишь. Такое получаешь за грехи свои тяжкие или за святость, человече. А я ведь помню, что всегда жаждал независимости и свободы, от всего и ото всех. Так вот она, хлебай сколько влезет, захлебы­вайся пустотой. Что, не такой свободы, воли вольной хотел? Дозировка не та? А разве бывает она для свободы и вольницы? Уверен, что бывает? Нет, мой хороший. Спроси у духа индейца из прерий. У того независимого духа, кото­рый не столкнулся еще с бледнолицыми. Где я, и что делать? Как выбраться из облака, из пустоты, из ненужной мне одному воли, свободы? Да и жив ли я вообще? Да, кажется, жив. Мне страшно, часто бьется сердце, а глаза влаж­ные от слез, и хочется помочиться. Все это не может волновать покойника. Ему, полагаю, было бы все равно, что с ним и как. Так в какой же пылесос меня, несчастного, засосало? По чьему желанию я оказался на ирреальном облаке во вневременье? Да, во вневременье, потому что не могу понять: день или ночь сейчас, лето или зима. И что, если надо мной солнце? Оно никакое: ни холодное, ни теплое. Бельмо бельмом. А облако под телом неподвижное, словно из пенопласта, штампованного, но не ломкого. Чувствую это затыл­ком, плечами, задницей. Надо повернуться и встать на колени. Ага, вот так все и начинается — на колени, затем — на четвереньки — и полетели сво­бода, воля в безграничную и бесконечную Вселенную, к далеким планетам и звездам. Туда, где они никому не нужны и где даже не знают о существова­нии понятий «свобода», «воля». А как же братство? Не играй сам с собою. Такие забавы не для съеденных зубов не то живого, не то мертвого человеч­ка. Неплохо, что могу еще подтрунивать над собой. Не все, значит, потеря­но. Только ведь надо, необходимо (!) как-то выбираться из розового облака. Ползти на коленях, на четвереньках, боком, хоть клубком катиться, но выби­раться. Куда? Правильный, своевременный вопрос. Куда и зачем, чего ради?

Неужто так быстро насытился свободой и волей? Без косых, завистливых, осуждающих взглядов близких твоих, скептически-критических замечаний начальников, остервенелого рыка пассажиров в переполненном метро. Я же свободен ото всех. Пойми, оцени это, наконец!.. Нет-нет, такая воля-свобода зачем? Ее безудержно хочется в толпе, массе, в бесконечной толкотне таких же двуногих, как сам. Не стоит полоскать мозги, потому что от подобной банальщины несет убожеством. Только кому здесь важен разум? Безгранич­ная пустота самодостаточна уже потому, что существует вне времени и неза­висимо от тебя (меня, ее, его.), она — вечность данного. И сюда я встрял по желанию (шутейному!) неведомых мне сил. Ибо к чему стремишься, то тебе и дается. Всегда! Вот-вот, разберись, наконец, со своей противоречивостью, определись, куда и к чему (кому) идешь? Надо тебе это или нет? Господь все­вышний, сколько же вопросов гуськом, вразнобой, без очереди лезут, ползут, вбиваются в мою бедную-несчастную голову. А безошибочно, толково, как это требуется, ответить — не могу. Не знаю правильных ответов. Может, их изначально не существует?.. Новый вопрос.

Все же набрался смелости, подполз к краю облака, глянул вниз. Топкое болото с пузырями по всей поверхности и огромных, похожих на стога сена, жаб. Они заметили меня, потому что поверхность болота словно вскипела от их безудержного копошения. Четырехлапые всползали на гангренозно-пупыр­чатые спины друг друга, образуя подвижный неровный столп. Не так ли строи­лись египетские пирамиды? Я отпрянул, словно меня током ударило, передви­нулся на середину облака. Сердце сжалось в груди, онемело, а кровь в венах и артериях превратилась в деготь. И ни звука не доносилось снизу, и абсолют­ное молчание сверху, от солнца-бельма. Я понял, что это тупик. Если сказать, что меня охватил страх скотины на бойне, это будет скромно-кокетливым мол­чанием. Вот тебе и свобода, воля на розовом облаке; расплата приближается неумолимо — в виде чудовищных жаб. Я с детства до умопомрачения боялся этих мерзких созданий. Ни за какие посулы, обещания, деньги и золото не взял бы и теперь их в руки. Только вот они, рядом, карабкаются друг на друга, под­бираются ко мне. А может, я оживил, материализовал свои детские страхи? Эта спасительная мысль заставила меня снова выглянуть за край облака, и я едва не столкнулся нос к носу с аршинной жабьей мордой. Не успел отскочить, ее лапа прижала мою ладонь, а из открытой пасти выкатился скрипучий голос: