Вернер Гайдучек - Современная повесть ГДР

• Название: Современная повесть ГДР
• Автор: Вернер Гайдучек
• Издательство: Радуга
• Жанр: Современная проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-05-002428-5

В сборник вошли лучшие повести ведущих писателей ГДР — Э. Штритматтера, X. Кёнигсдорф, П. Хакса, Г. Рюкера и др., которые затрагивают проблемы, волнующие сегодня граждан ГДР. Тональность повестей обусловлена своеобразием индивидуального стиля каждого писателя. Здесь и лирическое воспоминание о первых послевоенных годах, философское размышление о нелегкой судьбе женщин-ученых, поэтичное повествование о мужании подростка накануне мировой войны, и полный грустного юмора рассказ о распавшейся семье, и фантасмагорическая сказка-аллегория.

---

А в городе каждый раз повторялось одно и то же: Элизабет стремилась к сыну, полная радужных надежд, а возвращалась совсем подавленной и с твердым решением в ближайшее время вообще не бывать у сына и невестки. Но она не выдерживала долгой разлуки и немного погодя снова к ним ехала и по дороге уговаривала себя, что на сей раз все будет по-другому. Она привозила богемский пирог, который никто не умеет так хорошо испечь. Она немало гордилась своим искусством, она переняла его у бабушки, доброй старухи, которая однажды за стиркой рухнула головой прямо в корыто, а потом лежала мертвая на камнях, оставив девочку без всякой защиты в мире, вступившем в первый год большой войны. Элизабет очень хотела, чтобы молодые — она всегда называла их дети — были счастливы. Когда сын защищался, а невестка кончала институт, она без малейших раздумий взялась помогать им по хозяйству. Поначалу помощь матери была приятна Гансу и Регине, но потом ее рвение стало им в тягость, тем более что Элизабет Бош вела хозяйство на свой лад. Белье в шкафу она укладывала не так, как это делала невестка. Джинсы она сунула в кипяток и вконец испортила. По воскресеньям она вставала в пять часов, натирала пол в коридоре, шуровала в ванной или отчищала унитаз. Если, разбуженный грохотом, появлялся кто-нибудь из детей, Элизабет Бош говорила: «Дык спи дальше, спи» — и на цыпочках удалялась в кухню. Это было и трогательно, и смешно, и досадно. Защита плюс государственные экзамены тоже подлили масла в огонь, короче, в один прекрасный день произошел взрыв. Накануне экзамена у Регины развился обычный в таких случаях психоз, она нервничала и дергалась. А Элизабет то и дело заходила в комнату — взять скатерть, поставить на место перемытые стаканы, спросить, к какому часу подавать ужин. И всякий раз говорила: «Учи, учи, я на минуточку». Под конец Регина не выдержала и закричала, что хоть раз, единственный раз в жизни имеет право побыть одна, без пирогов, и без свекровей, и без натирки полов. Она сидела на полу среди разбросанных книг, рыдала и никак не могла успокоиться. Элизабет застыла посреди комнаты, растерянная, ничего не понимающая, и в тот же вечер уехала к себе. О том, что произошло, она никогда больше не говорила, как и вообще не говорила ничего худого про детей, сама не говорила и другим не позволяла. Но забыть она не могла. Впервые в жизни она ощутила себя никому не нужной. Это ощущение испугало ее и лишило прежней уверенности в отношениях с детьми, хотя Ганс и Регина наперебой заверяли ее, что только волнение перед экзаменом, только оно послужило причиной нервного срыва, о чем они глубоко сожалеют. Элизабет Бош невольно вспомнила присказку своей бабушки: «Одна мать прокормит семеро детей, но семеро детей не прокормят одну мать». Элизабет Бош как-то притихла, теперь и на общинных собраниях она почти не открывала рта, а если, бывало, спросят ее мнение, пожав плечами, отвечала: «Как вы сделаете, так оно и будет ладно». Лишь когда родился Пабло, она снова начала часто ездить в город, но всякий раз, после того как малыша искупают и покормят, уезжала. Ей-де нужно позаботиться об утках, животные — они тоже ухода требуют, с ними набегаешься. Она никому не хотела быть в тягость, и одиночество казалось ей легче, чем общение, когда не знаешь, желанно оно для другой стороны или нет.

Якобу Алену приснилось, будто на него падает облако и он в нем задыхается. Вообще-то он не боялся умереть, и если иногда думал о смерти, то думал вполне спокойно. Сперва жить, потом не жить — что так, что эдак — большой разницы нет. Дни все походили один на другой. Каждое утро он просыпался в половине пятого. Распорядок дня тоже был установлен раз и навсегда: бритье, умывание, завтрак, дорога в порт. Он еще ни разу не опоздал на работу. Он перетаскивал грузы из Сантоса, Гонконга, Калькутты, нагружал суда из Ростока, Архангельска, Шанхая. Вечером он возвращался на машине по запруженным толпой улицам в свой маленький домик почти на самом берегу Эльбы. Ему нравилось здесь жить, и казалось, ничто в мире не заставит его уехать отсюда. И все же река, и дом, и сад потеряли в его глазах значительную часть своей ценности с тех пор, как несколько лет назад у него умерла жена. Перед смертью она долго мучилась, и, закрыв ей глаза, он ощутил ее смерть как избавление, избавление не для себя, а для нее, хотя они были счастливы вместе, даром что не имели детей. После смерти жены Ален забросил свой участок, по теплым дням он теперь часами сидел на берегу, ничего не делая, просто сидел и глядел на воду, невозмутимо текущую к морю. А если погода портилась, колдовал над своими марками. Сослуживцы и соседи давно прекратили всякие попытки хоть как-то скрасить его добровольное затворничество. Никто больше не шутил, никто не задавал вопросов, и Якоба это вполне устраивало.

А теперь вот он увидел во сне, как на него падает облако, грозя задушить. Страх выгнал его из постели и заставил через сад добежать до реки, над которой висел туман. Он услышал мотор лоцманского катера, немного погодя — плеск речной волны, и привычный звук успокоил его. Утро выдалось прохладное. Кусты истекали влагой. Ален обхватил себя руками и глубоко вздохнул.

Что-то стало другим с тех пор, как он повстречал Элизабет Бош. Он бранил себя последними словами за то, что сбежал из села очертя голову; обдумывая свой поступок сейчас, он не находил никаких разумных объяснений: то ли побоялся быть вырванным из привычной обстановки, то ли вызвать из небытия нечто, с чем потом не сумеет совладать, — может, причина была именно в этом? Или он просто опасался насмешек со стороны других портовиков, мол, седина в бороду, вторая молодость и все такое прочее. Грузчики — народ не слишком церемонный. А может, он просто вспомнил про Грету, свою жену, и про то, как тяжело она умирала. Дом был ему нужен, ему, а не ей. А нужен был потому, что он знал: она до сих пор не может забыть другого, своего жениха, который в первый же день войны подорвался на мине. Якоб Ален надеялся, что здесь, на берегу Эльбы, она перестанет жить памятью о мертвом. Он работал сверхурочно, потому что денег не хватало. В те времена он и на пасху, и на рождество пропадал в порту. Вот потом, когда дом будет готов, они станут наслаждаться каждым днем, станут ездить, чтобы повидать мир. Потом — это слово он научился ненавидеть. Оно обманом отнимало жизнь у живых, а мертвым уже не приносило утешения.

Якоба вдруг начал раздражать вид сорняков, прущих между плитами дорожки. Он принялся выдергивать репейник и траву, но скоро бросил и только подумал: просто ужас, до чего одичал сад! Он вернулся в дом, и день пошел как обычно — бритье, умывание, завтрак, дорога в порт.

Лето было на исходе. Поднялись цены на нефть, какой-то турок стрелял в папу, Израиль продолжал агрессию в Ливане, в деревне почему-то не заладилась уборка урожая. Сперва полетели два комбайна, потом сгорел амбар. Одни считали, что это саботаж, другие — разгильдяйство. Так ли, иначе ли, но и община, и сельхозкооператив заняли по району последнее место. Парторг бранился на чем свет стоит, председатель кооператива рявкал на людей, бургомистр ежедневно созывал по совещанию, в совете царила страшная неразбериха. Только Элизабет приберется там после обеда, а вечером глядишь — все опять перевернуто вверх дном. Ноги на крыльце никто не вытирал, чашки из-под кофе, пивные бутылки, полные пепельницы стояли и лежали вперемешку с папками, формулярами, протоколами. Если Раймельт искал какой-нибудь документ, а найти не мог, виновата в этом, конечно же, была Элизабет. Он орал, что из-за своей дурацкой любви к порядку она еще больше все путает, при этом не признавал никаких резонов и утверждал, что здесь идет битва за социализм, а кому это не нравится, тот пусть сюда и не лезет. Однажды в ответ на его слова Элизабет выплеснула ему под ноги грязную воду из ведра и вылетела прочь, прежде чем он успел отреагировать.

Обычно за такой ссорой вскоре следовало примирение. Вечером того же дня Раймельт нанес ей визит. Протянул бутылку водки, ухмыльнулся и сказал:

— Милые бранятся — только тешатся. А ты уж больно чувствительная. Если бы я из-за всякой ерунды так огорчался, я б давно спятил.

Она понимала, чего ему стоило сделать первый шаг к примирению, пригласила его зайти, и, если верить пекарю, Раймельт только на рассвете украдкой вышел из дома Элизабет.

По деревне уже давно ходил слух, что у этих двоих все обговорено и они не сегодня завтра поженятся. Раймельт наконец-то сбросил рога, которые наставила ему бывшая жена, когда англичане взяли его в плен в Норвегии и запихнули в лагерь. Он слишком долго не возвращался, а когда наконец вернулся, другой лежал в его постели и ходил в его костюме. Так грубо исторгнутый из цветника радостных ожиданий, бывший ефрейтор просто выкинул захватчика в окно, и того доставили в больницу с двойным переломом черепа. А Раймельт схлопотал полтора года. Пока Раймельт сидел, его жена с выздоровевшим любовником перебралась из советской зоны в американскую, а оттуда через какое-то время вообще уехала в Бостон. После этого случая Раймельт не только избегал прочных связей с женщинами, но вдобавок возненавидел всех американцев, которые уж здесь-то не были виноваты ни сном ни духом. Раймельт же пошел добровольцем на урановые рудники, втайне надеясь навсегда остаться в горе. Но вместо того он заделался активистом, и, когда каменная осыпь повредила ему плечо, за трудовые заслуги его назначили бургомистром. А теперь он уже не мыслил себе жизни без этой деревни и без Элизабет Бош.