Валентина Лелина - Мой Петербург

• Название: Мой Петербург
• Автор: Валентина Лелина
• Издательство: Журнал «Нева», Летний сад
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-87516-156-6, 5-89740-032-6

В книгу В. Лелиной — петербургского поэта и эссеиста, вошли миниатюры, посвящённые родному городу. Поэтический, отстранённый взгляд автора позволит читателю по-новому взглянуть на самые обыденные, вечные явления жизни Петрова града.

Издание доставит удовольствие всем ценителям трёхсотлетней культуры северной столицы и может быть полезна для изучающих его историю.

Фотографии В. Давыдова.

---

Вот точно так однажды на улице Плеханова, ныне Каранской, я увидела через окно (штора была чуть-чуть отодвинута) комнату в полуподвальном этаже. За столом, освещённым лампой, сидел человек и читал книгу. И во всей обстановке, и в том, как человек сидел, и в лице его было что-то такое единственное, петербургское, существующее вне времени, что я до сих пор не понимаю, в окно ли я заглянула или в какое-то иное время — в довоенное или даже в прошлый век.

Каждый дом в Петербурге живет своей особенной жизнью. Где-то за стеной играют гаммы, неуверенная детская рука окунает пальцы в фортепианные клавиши. Хорошо, когда дом полнится детскими голосами. Для детей мир начинается в этих стенах. Для них это — модель мира, очень правдивая. Со всеми радостями и неурядицами, которые бывают в каждом доме. С именинными пирогами, с волшебством рождественской елки. Когда на ёлке горят настоящие свечи, она оживает. Таинственная, прекрасная, она живёт яркой жизнью тот недолгий срок, что отмерен ей праздником.

Так и в жизни петербургских домов есть дыхание, движение пламени. Оно то ярче разгорается, то сникает. Нынче антикварные лавки пополнились старинными вещами, посудой, даже мебелью. Это знак времени. Хотя дух петербургского дома существует не только в вещах. И даже вернее всего, не в вещах. Как-то раз мне пришлось побывать в одном доме, очень петербургском по первому впечатлению. Всё в нём было устроено безупречно. Старинные комнаты, двери, старинные вещи, посуда и петербургский пейзаж за окнами. Но что-то меня насторожило, показалось ненастоящим. Будто это была декорация для кинофильма. И оказалось, что дом меня не обманул. Вещи были подобраны в комиссионных магазинах. Они были из другой жизни, из других судеб. И только пейзаж за окнами был настоящим. Я и теперь не могу объяснить, в чём там было несоответствие и что же такое — тайна дома. Ведь иногда случается оказаться в квартире в новом районе, среди типовых кварталов. Войдешь в комнату — кажется, ничего особенного: стол, кресло, книги, клетчатый плед, пепельница на столе… И вдруг почувствуешь себя в петербургском доме.

Коренные петербуржцы, ленинградцы, уезжая из старых коммунальных квартир в центре города, перевозили с собой в новые районы дух петербургского дома. Ведь в нашем городе есть и совсем другие дома. К нам приезжают из других мест, привозят дыхание своего края, и это отражается на доме.

Дух своего дома увозили с собой в эвакуацию, в эмиграцию петербуржцы. И там что-то передавалось их детям.

К нам в гости заходил учитель, приехавший из Перми. Он родился и вырос на Урале, но родители его, ленинградцы, были эвакуированы во время войны. И он узнавал. Узнавал стены, двери, медные шпингалеты на окнах эркера. Как знакомому, улыбнулся старенькому штопору с деревянной ручкой. Сказал, что дома есть такой же. И даже вышел на площадку чёрной лестницы.

Чёрная лестница — удивительное явление. Как лепка на потолке в виде танцующих грифонов, медальонов, узоров модерна, как механические звонки в дверях, ещё сохранившиеся кое-где в городе, чёрная лестница осталась от устройства жизни бывшего доходного дома. Когда-то по чёрной лестнице прямо в кухню дворник приносил дрова. На нашей кухне до сих пор остался след на полу от большой плиты, которая топилась дровами.

Парадная лестница — широкая, удобная, с узором чугунных ограждений, с просторными площадками перед дверьми. Черная — узкая, но прочная, надёжная. Она как запасной выход, когда парадная почему-либо может выдать. Чёрная лестница молчаливо хранит свои тайны. Кто-то уходил по ней, спасая свою жизнь, когда в дверь с другой стороны требовательно стучали. Кто-то покидал своего возлюбленного. Днём по ней поднимались старьёвщики.

Теперь она утратила своё первоначальное назначение. Иногда на ней живут бомжи. А парадная захламлена теперь так же. Жильцы дома беззастенчиво выносят по ней мусор и даже пользуются для этого лифтом. Что лестницы, если одна комната нам заменяет кабинет, гостиную, спальню и детскую!

Наш сосед, физик-ядерщик, на кухне по ночам пишет диссертацию. А я печатаю на пишущей машинке в кладовке — бывшей комнатке служанки. Но до сих пор у всех гостей — у взрослых и особенно у детей — черная лестница вызывает необычайное любопытство и будоражит воображение.

Дома Петербурга таинственным образом продолжают существовать. Иногда они живут только в памяти. И случается, какое-нибудь движение — музыка или свет от фонаря за окном — вдруг вызовет к жизни старый дом, и станут слышны его звуки, голоса. Когда в вечерние часы в петербургских домах освещаются окна, невольно спрашиваешь себя: что там?

Там смеются, плачут, ждут гостей. Там пишут письма, читают на ночь сказки, играют на фортепиано. И опять появляется странная уверенность, что всё там знакомо до мелочей, всё можно найти с закрытыми глазами, и вместе с тем боишься ошибиться. Но опять наступает удивительное мгновение, когда ты впервые поднимаешься по лестнице, отыскивая номер квартиры (а кажется, что Ты уже много раз здесь поднимался), звонишь в дверь (и сердце стучит сильнее от ожидания), и, когда дверь открывается, — дом принимает тебя. Боже мой, сколько раз ты уже бывал здесь, пил чай, рассматривал эти книги, картины и фотографии — и всё возвращается…

Звуки города

Жизнь в больших городах меняется стремительнее, чем в малых. И Петербург — не исключение. Как бы мы к тому ни относились, время постепенно совершает своё дело. И нас вместе с городом переносит из весны в лето, из года в год. Наступают белые ночи, потом ветер с залива гонит облака, облетают сады и скверы. И мы, обманутые привычной повторяемостью месяцев, лет, не сразу замечаем какие-то изменения. Потом вспоминаем о безвозвратно ушедшем. Смиряемся.

Среди таких постепенных, не сразу улавливаемых перемен, городские звуки. Ежедневные, обычные. Мы почти не замечаем их, привыкая. Утреннее шарканье метлой по асфальту или лопатой по заснеженному тротуару. Это дворник торопит рассвет. Летними ночами слышен медленный ползущий шум поливочной машины. Звон трамвая на повороте. Шаги прохожих — они слышнее вечером или ночью.

Давайте прислушаемся. Кажется, пошел дождь. Он постукивает по соседней крыше, по жести подоконника. О, да это уже, похоже, ливень! Слышите, как он отдается эхом в глубине двора, как шлёпает по листьям деревьев?..

Где-то далеко-далеко, кажется, на мосту, прогрохотал трамвай. Звон трамвая — первое, что приходит на ум при мысли о характерных городских звуках. А ведь трамвай появился в Петербурге только в начале нашего века. И значит, два столетия звон его не вливался в хор городских голосов.

Мы все уверены, что шум в нашем городе с каждым годом всё усиливается. А между тем есть удивительное воспоминание Льва Успенского:

«Году в четырнадцатом, весной, мне как-то пришлось поехать к одному моему однокласснику, жившему в Юкках. Перед сном, тёплым, но ещё темноватым вешним вечером, мы вышли подышать на крыльцо. Вокруг стояла глубокая, спокойная тишина: речку к ночи схватило морозом, ветра не было… Чему же шуметь? И всё же, когда мы тихо постояли на крылечке, до нас стало доноситься откуда-то издали непонятное тяжкое рычание. Чем дольше мы молчали, тем оно становилось явственней: не то грохот отдаленного водопада, не то могучий прибой, бьющийся за горизонтом о нависшие над морем скалы. Какой-то стихийный гул, сосредоточенный в юго-западной части небесного свода.

Я прислушивался не без некоторого смущения; мой друг — хозяин — не обращал на шум ни малейшего внимания.

— Слушай, а что это там рычит так? — наконец не утерпел я.

— Вот это? Так: „У-у-у-у“? Да Петербург. Это, когда тихо, всегда слышно… Время же позднее, ломовики теперь как раз порожняком домой гонят. Ты же знаешь, какие у них колеса… Обиты шинами по вершку толщиной, дуют по булыге рысцой… Вот и грохочут…»

В 1900 году в Петербурге ломовых извозчиков числилось 26 485. В 1913 году их число выросло вдвое. Более двухсот тысяч пудовых колес издавали грохот, который теперь и не передать; возле мостов, у рынков он оглушал непривычного человека.

Когда об улицах Петербурга говорили, что они звонкие, гулкие, видимо, имелось в виду не только пространство, но и цокот копыт по булыжной мостовой. Ведь и Пушкин писал о грохоте Медного Всадника «по потрясённой мостовой».

Но цоканье извозчичьих лошадок было кокетливым, нежным. Этому цоканью мастерски умели подражать мальчишки, играя в лошадки и щёлкая языком. Стук копыт был непохожим в дождь и в сухую погоду. Осенью городские площади были наполнены «мокрым цоканьем» — дождевым. Мягкий, еле слышный звук двух катящихся колёс по торцам, сопровождаемый глуховатым топотом копыт. Ломовые погоняли лошадей, щёлкая вожжами.

Вот как «слышится» Петербург первого десятилетия нашего века в стихотворении Саши Черного: