Петер Альтенберг - Венские этюды

• Название: Венские этюды
• Автор: Петер Альтенберг
• Издательство: Рандеву-АМ
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-93290-003-2

Период конца XIX — начала XX веков является одним из ярчайших в истории литературы, когда появился целый ряд шедевров поэзии и прозы как классического направления, так и зарождавшихся в то время различных модернистских. Многие из этих шедевров, в силу зашоренности правящей коммунистической идеологии с ее культом соцреализма, остались мало- или совсем неизвестными отечественным любителям литературы.

Очередной выпуск серии «Литературная галерея» в какой-то степени восполняет указанный пробел. Мы представляем вниманию читателей одно из лучших произведений практически неизвестного у нас австрийца Петера Альтенберга, ведущего представителя такого интересного литературного направления как импрессионизм («Венские этюды», 1904), и первое зрелое произведение мэтра мировой литературы, автора гениального «Улисса» ирландца Джеймса Джойса (сборник рассказов «Дублинцы», 1914), интересное тем, что оно сочетает в себе, кроме импрессионизма, целый ряд других литературных приемов, подводя вплотную их автора к открытию литературного приема «поток сознания». (Сборник рассказов Джеймса Джойса «Дублинцы» в данный файл не вошел).

Издание сопровождается подробнейшим предисловием и комментарием, иллюстрировано рисунками образцов европейского костюма времени создания включенных в него произведений и цветными репродукциями картин ведущих представителей такого направления постимпрессионизма как дивизионизм, или пуантилизм (Жорж Сёра, Поль Синьяк и др.).

Составление, вступительное слово и послесловие А. И. Козубова.

---

«Eh bien, donnez votre chapeau».

«Merci, vous etes boune comme Geanne d’Arc».

«C’est sa maman qui lui parle littérature».

«Mais elle est avancée tout de même, cette petite…» «Trop. Elle est le génie de la famille. Vous savez, chacune en a un».[25]

Господин в длинном, сером, застегнутом на все пуговицы пальто сидел и смотрел на очертания крыш на голубом небе, на нацарапанные сучки, на желтые почки на кустах, на гувернанток, которые кротко и преданно живут для чужой, ненужной им жизни и боятся, что их питомцы схватят весеннюю простуду, насморк, или переутомятся от воздуха. Ведь всю зиму сидят они в жарко натопленных комнатах, устланных коврами, а потом — прямо в природу, где свободно веют ветры.

«La petite a toussé cette nuit».

«Madame, c’est le printemps…»

«Il faisait si beau, si chaud!»[26]

Господин в длинном застегнутом пальто видел в этих девушках увядших Юлий и смирившихся Леонор.

Он ощущал всю тяжесть жизни в этот миг. Вероятно, в такие дни Будда создал свое учение, блаженный Августин удалился от света, погрузился в самого себя, замуровал себя.

В такие дни бедные девушка бросаются в Дунай, а истинные поэты смеются над собственной поэзией.

В такие дни покрывало спадает со всего святого, оно рассыпается и обращается в прах.

«О, Розамунда! — закричали маленькие девочки, — ты мешаешь нам играть!., разве ты не видишь!?».

Господин поднял глаза и увидел Розамунду, которая мешала играть — неземного ангела в темных локонах.

Она стояла, смущенная, в своей коричневой бархатной кофточке, с огромными белыми перламутровыми пуговицами.

«Розамунда! отойди же»…

Тихо отошла она в сторону от группы детей, играющих в мяч.

«Милая, маленькая, хорошая», — мелькало у него в душе.

«Какая она бледная и хрупкая! — думал он. — Ранняя весна в своей нежной красе! О Бог, какой ты великий Шекспир! На одной весенней скамейке соединяешь ты усталую, отцветшую жизнь с едва распускающейся и сплетаешь их души между собой!»

Он думал; «Розамунда, отчего ты такая бледная и хрупкая? Душа твоя как будто светится сквозь телесную оболочку, как внутреннее солнце, от которого все кругом кажется бледным! — Может быть, ты спишь слишком мало? Или твоя подушечка не довольно мягка, или тебе неудобно на ней? Тебе бы надо спать при открытом окне, чтоб свежий воздух вливался в твои маленькие легкие при каждом вздохе.

Целые ночи хотел бы я слушать и считать их, с восьми часов вечера до восьми утра, нежно положив руку на твои мягкие кудри. А потом я бы тихонько отошел от твоей кроватки и сварил бы тебе овсяное какао, дал бы ему вскипеть три раза и вернулся бы с чашкой к твоей кроватке, и ждал бы твоего пробуждения, и сказал бы: „Добрый день, принцесса! Votre jeunesse est servie!!“[27] Да, Розамунда, твое здоровье было бы для меня idee fixe, сладостной и мучительной. — Я с радостью отдал бы жизнь, чтоб вызвать краску у тебя на лице. На своих плечах нес бы я тебя через цветущие луга, на тенистых лесных полянках отдыхал бы с тобой и читал бы тебе вслух „Gribouillo“, „L’âne savant“, „Le Prince Chi-Chi“. Из моих глаз изливались бы целые потоки животворящей любви в твои милые голубые глазки, и в этом блаженном слиянии я пил бы мировую красоту».

Так сидел он в своем длинном застегнутом зимнем пальто и мечтал о ранней весне и был похож на эти обнаженные кусты с невероятно изогнутыми и переплетающимися ветвями, которые чуют в себе радостное пробуждение и силы на новую жизнь.

Чистый, ласковый воздух смывал и уносил всю лживую ткань, которой окутывают себя взрослые люди.

Это была весна…

На маленькой кучке песку топчется Розамунда…

Два раза ветер срывает с нее шляпу.

Она поправляет волосы…

Зонтиком чертит она фигуры на песке.

Маленький мальчик толкнул ее.

Удивленно поднимает она на него глаза.

Она ловит мячик… нет, она уронила его… Она целует свою гувернантку.

Усталая, она садится отдыхать…

В саду становится прохладно.

Все идут домой.

«Розамунда! Розамунда!»

Господин встал, медленно вышел из сада и углубился в темный город…

Он пришел домой.

Стол был накрыт к ужину.

На него повеяло буржуазным довольством и спокойствием.

Маленькая дочь его сестры выбежала к нему навстречу и бросилась ему на шею. Это была крепкая и розовая девочка, как ядреная вишня.

Она вся была цветущая, наливная — эта радость бабушки и надежда всей семьи.

Но он молча сел к столу, не обращая внимания на ядреную вишню.

«Ну что ты, право, какой! — сказала бабушка, — пойди сюда, мышка, дядя — злой. Оставь его!»

Он сидел, отдыхая от весеннего дня и спустив немного огонь в лампе, в то время, как бабушка надевала девочке перчатки на изнанку, чтоб развеселить ее.

«Бабушка, дядя злой!» — сказала внучка.

Бабушка не отвечала.

НОЧНЫЕ БАБОЧКИ

Отчего Цецилия улыбается, встречаясь со мной?!

Отчего и Берта улыбается?!

А ты, Камилла? Отчего же твое милое личико так неподвижно и печально при встрече со мной?!

Она… погибла…

Очеловечившись, мгновенно умирает Бог…

Обожествляясь, медленно возрождается человек!

Медленно… медленно.

Куда смотришь ты, Камилла, нежная, с золотисто-пепельными волосами?!..

Погружается ли взор твой, темный, усталый, в светлые дни детства твоего, когда в саду под яблонями ты сеяла цветы, когда цветы составляли твое счастье, были твоей любовью?!

Ты стояла в саду нежная, стройная, с тонкими белыми ручками и ножками, с ясным взором, — олицетворение чистоты; ты стояла среди цветов твоих, полная немого детского счастья…

И, глядя на тебя, стоявшую среди роз и гвоздики, полную немого детского счастья, ангел на небе горько заплакал.

А Бог, милосердый отец, спросил:

«Ангел, отчего ты плачешь?!»

И ангел указал вниз.

И увидал Бог большой, большой сад с плодовыми деревьями. Под каждым деревом рос цветок.

А маленькая девочка, нежная и стройная, с тонкими белыми ручками и ножками, с ясным взором, — олицетворение чистоты, — переходила от одного цветка к другому и нежно дотрагивалась до лепестков, до листьев, — полная немого детского счастья.

Она стояла в большом саду, прекрасная и одинокая, и в маленьком сердечке ее цвели розы и гвоздика.

А там, вдали, расстилалась жизнь, тяжелая, мрачная жизнь…

И Бог понял, отчего так горько заплакал ангел.

ПОСЛЕ ТЕАТРА

«Что вы себе закажете?»

Молодая женщина чувствовала себя немного усталой после театра. Всего больше ей хотелось бы теперь отдыхать, лежа в покойном кресле. Если б кто-нибудь тихонько расстегнул ей ботинки, осторожно распустил шнурки, вынул из головы все шесть светлых больших черепаховых шпилек и осторожно пропустил бы между пальцами ее золотистые волосы!

А вместо этого она должна, сидя на твердом кожаном стуле за столиком в ресторане, изучать меню.

Скучно.

«Я совсем не голодна», — сказала она, равнодушно пробегая глазами длинные столбцы блюд.

«Спросите себе соте из рябчика с шампиньонами», — сказал он.

«Хорошо».

Она положила на стол черепаховый веер, бинокль и круженной платочек. Потом медленно, лениво начала снимать перчатки.

Наступило молчание, — молчание, во время которого каждый думает: нужно бы теперь сказать: «Массене» или «этот венский оперный оркестр…» или «музыка…»

Но он сказал: «Соте из рябчика лучшее блюдо для слабых, — оно легко переваривается, питательно, не возбуждает жажды… Но если вы совсем не голодны…»

«Нет, совсем нет».

«Вы похожи на такой инструмент, — сказал он, — в котором прозвучавшие звуки долго, долго вибрируют. Наша душа всегда берет педаль».

«Я устала».

«Вы думаете о Винкельмане?»[28]

«Да Таким я себе представляю наивного, детски наивного героя, такого, который не рассуждает, не сознает, — который только действует».

«Вы это хорошо сказали. И это в порядке вещей. Сначала „жизнь“, действие без рассуждения, — потом рассуждение без жизни».

«Зигфрид и Гамлет», — подумала она.

Но она была слишком скромна, чтоб сказать это.

Он — мужчина, великий музыкант, философ, мыслитель, — а она только женщина… У нее могут быть только бессловесные мысли…

Он сказал: «Мне нравится, что вы не мечтательница. Вы, должно быть, очень устали?..»

«Мужчина», — подумала она.

«Может быть, лучше заказать вам жареного рябчика с салатом?»

«Ах, нет». Она откинулась на твердую прямую спинку.

Она думала: «Что он говорил сейчас о жизни? Все-таки мужчина это что-то совсем другое, чем мы! у него тысяча мыслей одна за другой, и он заключает их в одну, в две… или рассыпает их… И потом сейчас же думает о салате, о рябчике. Он такой смелый, такой властный. А нам всегда кажется, что он к нам небрежен — несправедлив… Он говорит об одном, о другом, и тогда мы думаем: „Зигфрид и Гамлет…“ и все-таки мы только его рабы! И мы сразу исчерпаны — все обрывается! Мысль для нас как откровение. Мы поднимаемся над собой… Мы думаем в этот миг, что мы равны ему… А мы нищие! Он бросает гроши, а мы бежим купить себе на это булку… Для него нет ничего унизительного — жареный рябчик или шампиньоны — все важно для него. А мы должны всегда быть настороже. Мы не можем думать: Винкельман — гений, а соте — питательное блюдо… Мы должны только чувствовать: „Винкельман, Винкельман… Винкельман!“ А потом, когда наступает жизнь, мы думаем: положи тихонько руку на мои колени… я не оттолкну, потому что ты — мужчина, великий, властный, а я — женщина… Ах, Винкельман, далекий… Как ты близок!»