Александр Иванов - Не жди, когда уснут боги

• Название: Не жди, когда уснут боги
• Автор: Александр Иванов
• Издательство: Мектеп
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Герои этой книги, попадая в острые жизненные ситуации, где обнажаются истинные человеческие качества, не ищут легких решений, не играют в прятки с собственной совестью. Им чужды иждивенческие настроения, стремление жить под чью-то диктовку. Они знают, что любая победа начинается с победы над самим собой, что настоящая молодость, молодость духа — в активном действии, жажде обновления, умении всегда и во всем отстаивать свои принципы, что, достигнув вершины однажды, необходимо своими делами подтверждать постоянную способность к восхождению.

---

Порывы ветра толкали в спину, забрасывали снежную кутерьму за воротник, в груди теснились пьянящие желания, что-то мальчишеское, разудалое, бесшабашное подхватило и повлекло его вперед. Разбежавшись, сильно отталкивался, скользил, потом снова разбегался. Сухой, подмороженный наст убыстрял движения, ботинки, как лыжи, несли его легкое, наполненное мечтами и звуками тело, и все вокруг, казалось, веселится и торжествует с ним заодно.

Вот Михаил бежит, отталкивается, катится, набирая скорость, по резко уходящей вниз дороге в плотную вихрящуюся тьму. Неожиданно нога за что-то цепляется, словно попадает в капкан, его пронизывает рвущая, слепящая боль, и он со всего маху валится на мостовую.

Очнувшись, Михаил попытался было подняться, но тут же вскрикнул и неуклюже шлепнулся животом в снег, мелко и часто вздрагивая, как побитый пес, от перенесенной мгновенье назад боли. Отдышался, начал маневрировать: потихоньку попятился, напряженно слушая ногу, стараясь высвободить ее из горловины вмерзшей поперек дороги трубы. Маневр удался, не сразу, но удался. Однако пока это мало что меняло.

Узенькая, бурлящая мраком улица змеилась меж высокими берегами домов. Кое-где светились недосягаемые, как звезды, окна. От дороги веяло леденящим холодом. Михаил обшарил карманы в поисках перчаток, но напрасно: они затерялись где-то при падении. Делать нечего, надо двигаться, надо поскорее добраться до своего родного перекрестка. Еще не так поздно, будут прохожие, наверняка помогут ему.

Михаил пополз, вдавливая в снег голые руки, наваливаясь на них грудью и волоча за собой деревенеющую ногу. Сзади послышались голоса. Мимо шли два парня. Из обрывочно донесшихся фраз Михаил с каким-то трепетным облегчением уловил, что возвращаются они после концерта.

— Братцы! — из простывшего горла с трудом выталкивался хрип. — Братцы, помогите! — он еще хотел добавить про поврежденную ногу, но один из парней с презрением бросил:

— Пьяный, что ли? Лучше не связываться.

— О боже, вот и попробуй сохранить в себе музыку! — возмутился второй, прибавляя шаг.

Его товарищ усмехнулся:

— Не напрасно говорят, что правда искусства всегда выше правды жизни.

Михаил был ошеломлен. Ему и в голову не могло прийти, что прохожие сочтут его за какого-нибудь забулдыгу и откажутся помочь. Ну, ладно, сочли! Но ведь не в том суть, каков ты есть, а в том, насколько тебе худо!

— Идиоты! Эстеты проклятые! — взорвался Михаил.

В нем клокотала, бушевала злость, и он даже на время перестал замечать, как наседает жгучий мороз, пробирает до жилочки, до косточки. А когда опомнился, то стал часто-часто дышать на пальцы, лихорадочно заматывать их снятым с шеи пуховым шарфом.

Обдав светом фар и вильнув в сторону, чтобы не задеть его, проехала машина. Михаил сделал попытку крикнуть, махнуть рукой, но безуспешно.

Снова и снова он полз сквозь ночное ненастье, проклинал все на свете и черпал в этой ярости силы.

Едва Михаил торкнулся в дверь, как она сама распахнулась, и к нему кинулась мать, рано поседевшая, но еще довольно крепкая, ладная; молча, без суеты и причитаний, подхватила сына подмышки и втащила в теплую комнату. Ее уверенные, точные движения, будто она тысячу раз раздевала, оттирала, массажировала подморозившихся людей, несли сладостную боль исцеления, успокаивали, расслабляли. У Михаила непроизвольно текли слезы из глаз и вскоре он, обезволенный, опустошенный, забылся долгим сном.

Целый месяц Михаил пролежал в постели с вывихом голеностопного сустава и легким обморожением пальцев обеих рук. И без того малоразговорчивый, уходящий в свой мир мелодий и голосов, он теперь вовсе замкнулся. Его черные глаза притухли и весь он как-то осунулся, потускнел.

Днем возле Михаила хлопотала мать, не докучавшая вопросами, охами и ахами, иногда заглядывал врач или кто-нибудь из сослуживцев, а вечером врывалась всегда спешащая, всегда чем-то озабоченная его любимая девушка Рита. Вечно ее где-то ждали, куда-то нужно было еще заскочить хотя бы на минутку. Бросив пальто на спинку стула, двумя взмахами огромной металлической расчески распушив свои роскошные, ниспадающие до пояса светлые волосы, она торопливо садилась подле Михаила и выжидательно смотрела на него. Потом вскрикивала: «Ах, чуть не забыла!», хватала сумочку и выставляла на стол баночки с соками. И вновь замирала, выжидательно и опечаленно вглядываясь в болезненно безразличное лицо Михаила.

Порой она раздражала его своей торопливой выжидательностью, словно хотела подкараулить и выудить какие-то важные для нее признания. Порой его умиляла, трогала эта летящая выжидательность бабочки-однодневки. Но чаще он почти не обращал на нее внимания.

В нем трудно и медленно происходили еще не совсем ясные перемены, переосмысливалось то, что раньше считалось привычно незыблемым, рушились, как фанерные перегородки, вроде бы устоявшиеся понятия; в общем, все напоминало картину, когда в многоквартирный дом въезжает большая семья и начинает все перестраивать на свой лад, так расставлять мебель, чтобы каждый мог пользоваться ею.

Постепенно злость на «эстетов» прошла. Осталось горькое недоумение, вызванное их поступком. Почему они, способные, судя по всему, отличить порок от добродетели, с презрением отнеслись к беспомощно лежащему на мерзлой земле человеку? Или общие правильные рассуждения столь же далеки от благородных порывов, действий, столь же несовместимы с ними, как небо и земля? Но тогда зачем же они, эти наши рассуждения о долге, совести и чести? Для удобной вывески, декорации: мол, смотрите, какие мы хорошие? Или все ж для того, чтобы крепить нашу веру, убежденность, нравственную позицию и развернуть ее лицом к лицу с конкретным делом?

Погоди, останавливался Михаил. Вспомни, парии ошиблись, посчитали, что ты забулдыга и не впервой в подобной ситуации. Угадай они тебя, до самой постели бы донесли. Допустим, соглашался он. Но разве наша мораль имеет избирательный характер, разве отчаянность конкретного положения не приравнивает доселе разной судьбы людей?

А я еще играл для них Бетховена! Но ведь… Внезапно Михаил словно бы отстранился от своего «я» и посмотрел на себя придирчивым, бесстрастным взглядом незаинтересованного человека. Как поступил бы он сам, пусть не в точно такой, но похожей, близкой ситуации? Как бы он поступил? Так же? Или совсем не так? С собой легче быть откровенным. И Михаил заколебался. Потому что пока еще он не пожертвовал даже минутой ради того, чтобы кого-то выручить, кому-то помочь! Может, случай просто не подворачивался? Ну да! Это за двадцать-то с лишним лет. Память с эдакой иронией, ехидством подсовывала первое, что попадалось под руку. Он морщился, как от зубной боли. И думал: вот если бы теперь…

Судьба благосклонна к нашим благим намерениям.

Еще не оправившись полностью от болезни, он стал прогуливаться по городу, открывать для себя те места, куда из-за своей постоянной занятости не заглядывал, обнаруживать те черты текущей по улицам жизни, о которых едва ли догадывался.

Однажды Михаил возвращался с рынка, слегка помахивая авоськой со свежими овощами. У автобусной остановки замешкался: то ли ехать дальше, то ли идти. И увидел, как сидящий на скамейке молодой мужчина, пожалуй, его ровесник, как-то странно ойкнул и бочком сполз на землю. Да так и остался лежать. Рядом, не придав этому значения, вытягивали шеи в противоположную сторону, откуда ждался автобус, несколько человек.

«Почему они медлят? — поразился Михаил. — Неужели каждый должен попасть в беду, чтобы потом ощущать боль другого?». Он подскочил к упавшему, поднял его на скамейку, но голова у мужчины повисла, глаза были закрыты, и весь он казался таким вялым, обмякшим, безжизненным, что свалился бы опять, не обхвати Михаил его за плечи.

— Вон там телефон-автомат, — крикнул он пожилой женщине, что стояла поближе. — Вызовите «Скорую помощь».

— Сам, милок, сбегай да позвони, — был спокойный ответ.

— Он же упадет! Не видите, еле сидит.

— А что с ним?

— Откуда я знаю? Наверное, с сердцем.

— А ты не кричи. Кто он тебе — друг или знакомый?

Михаил терял терпение:

— Причем тут друг или знакомый? Вам что, двух копеек жалко?

— Ага, значит, ты ему посторонний, — подытожила женщина. — Хорошо, беги к телефону, я его подержу.

«Скорая» подъехала быстро. Те, что поджидали автобус, столпились у скамейки: это уже пахло происшествием, будет что рассказать дома или на службе.

Врач только оттянул кожу у глаз, заглянул в зрачки и сухо объявил:

— Сильное опьянение.

— Но ведь не пахнет! — с наивной горячностью возразил Михаил, словно сам он был в чем-то виновен.

— Чепуха! — отрезал врач. — Нынче даже ребенку известно, как перебить запах. — Прищурился строго, в упор. — А вас, молодой человек, я где-то видел.