Александр Жолковский - НРЗБ

• Название: НРЗБ
• Автор: Александр Жолковский
• Издательство: Весы
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991

Книга прозы «НРЗБ» известного филолога, профессора Университета Южной Калифорнии Александра Жолковского, живущего в Санта-Монике и регулярно бывающего в России, состоит из вымышленных рассказов.

---

«И на этом вы расстались?»

«Расстались, но не совсем. Где-то через полгода, перед самым моим отъездом, он пришел и заявил, что тоже уезжает и что ему нужно переправить заграницу собственные сочинения, причем утверждал, что я обещал ему посодействовать».

«Ты действительно обещал?»

«Может быть, в свое время я что-то такое и сболтнул, но тут я насторожился. Ты должен понять, что полуграмотный Стасик, с его голубовато-оловянными глазками и общей курносостью, менее всего походил на тамиздатовского еврея. Заподозрив худшее, я ответил, что вряд ли смогу быть полезен, и стоял на своем — тем тверже, чем дольше он меня уговаривал. В конце концов, он ушел, весь разобиженный и с совершенно красными ушами».

«Но на отъезде это не сказалось?»

«Как будто, нет. Однако через пару дней позвонила Лена, по странному совпадению оказавшаяся в Москве, и попросила приехать к ней в гостиницу. Она была беременна…»

«От тебя?»

«Она не говорила — я не спрашивал. Я сказал, что уезжаю. Она удивилась, уверяла, что не знала, стала просить денег. Деньги у меня оставались, и если бы она не попросила, я, наверно, предложил бы сам. Но теперь это выглядело чуть ли не как выкуп, и я про себя решил не давать.

Я полу в шутку полез раздевать ее, она сказала, что у нее там воспаление, я настаивал, она стала вырываться, оступилась, и, упав на кровать, закричала, что не может быть, чтобы я был таким монстром. Я ответил, что монстров-то мы и любим, в себе и в других, даром что ли происходим не от Авеля, а от Каина, не говоря о Еве?! Она молчала, в упор глядя на меня снизу вверх. Я встал и, не мешкая, вышел…».

«Не знаю, кается он или хвастается, но… он не врет!» — с внезапным приливом крови в окончательно прояснившейся голове подумал Дейвид. Он ждал комментариев второго русского, но тот, видимо, раз обжегшись, не вылезал.

«…все-таки она. И знаешь, что меня окончательно убедило? В одном стихотворении у нее есть строчка: «Ты не Вий, ты не змий, ты не смей!..»

«Строчка, прямо скажем, так себе», — не удержался второй и тут же получил сдачи:

«Что и говорить, особой неординарности не заметно. Но дело в том, что она прозвала меня Змей Горынычем, а сама подписывалась в письмах Ник. Вас., потому что я любил издеваться над ее гоголевским профилем. A в этой строчке есть сразу и змей, и Гоголь, да и общий смысл напоминает нашу последнюю сцену».

«Видишь ли, — не унимался оппонент, — для статейки в «Слэвик ревью» о прототипе тургеневской Аси это, может быть, и аргумент, но тут хотелось бы большей доказательности. A что, это единственное упоминание о тебе во всем ее наследии?»

«Вроде бы. И теперь мне предстоит рекомендовать книгу к печати, потому что у той же редакторши лежит моя собственная, а тут шутки плохи».

«Да, а уж когда биография выйдет, путь в прошлое лауреатки будет тебе заказан строго-настрого».

«Заказан, так заказан. Чем ехидничать…»

«Простите, Вы не Дейвид? — Перед ним стояла официантка. — Вам звонят. Хирдегард. Терефон у стойки».

Худшего момента Хильда выбрать, конечно, не могла, но сам звонок прекрасно укладывался в рамки ее излюбленных игр. Вызов к телефону неизвестно откуда через эту симпатичную японочку, которой она наверняка описала его как джентльмена, одиноко сидящего в углу для некурящих, все, даже это вряд ли запланированное двойное «эр», выигрышно подчеркивало ее превосходство.

Одним ухом слушая Хильду, звонившую от пациентки, которая пыталась отравиться и с которой теперь придется посидеть до утра, другим он напрасно пытался уловить продолжение разговора. От стойки ему было видно обоих собеседников, но издали и в полутьме. Продолжая разговаривать, они расплатились и двинулись к выходу. Прикованный к с каждой минутой терявшим смысл телефонным объяснениям (Хильда могла быть у пациентки, у пациента, у любовника, дома у компьютера; задавая вопросы, он только подыграл бы ей, не задавая, оставался со своими подозрениями), он безнадежно смотрел им вслед. У самых дверей один из них, хотелось думать, что «Змей Горыныч», видимо, почувствовал это и на секунду обернулся; потом они вышли.

Голова снова раскалывалась. Попрощавшись, наконец, с Хильдой, он кое-как доехал до дому, принял снотворное и отключился. Проснулся он от кошмара. Ему снился розоватый кролик с непропорционально большой головой, на которой выделялись набрякшие полузакрытые веки без ресниц, бордового цвета. Кролик, или заяц, а, может быть, ягненок в шагаловском стиле. Его воспаленные веки он странным образом чувствовал, как свои собственные, и напряженно всматривался в него, гадая, что́ это значит. К утру сон забылся.

Аристокастратка

Профессор З. читал статью о Зощенко. Как уже отмечалось, профессор не обладал иммунитетом против распространенных на его новой родине экзистенциальных поветрий, и определенность его личности оказывалась иной раз весьма зыбкой. И титул, и инициал были не более, чем переводными эквивалентами, да и скрывавшийся за ними Неизвестный Мыслитель ощущал себя неким подставным лицом, которое все чаще задавалось вопросом, что же оно действительно думает о прочитанном.

Впрочем, в данном случае условность инициала была как раз кстати, ибо подтачивала несуразное двойничество с любимым автором. Но многое оставалось двусмысленным, и прежде всего, само ночное чтение, происходившее в состоянии полубессонницы-полудремы и предпринятое в сугубо снотворных целях. Вполне вероятно, что с какого-то момента клевавший носом профессор уже не читал статью, а мысленно кружил над ней, перебирая ее основные аргументы. Перебирание это, или, если угодно, перепархивание, все более замедлявшееся по мере того, как веки профессора тяжелели, вызывало смешанные чувства, ибо, с одной стороны, написанное представлялось несусветной ересью, а с другой, удивляло сходством с некоторыми из собственных наблюдений профессора, никогда, впрочем, не казавшимися ему достойными его солидного пера.

В этой точке полет его мысли прервался, опутанный спасительной дремотой. Но вскоре он проснулся, по-видимому, от резкого движения жены, на месте которой, однако, обнаружил неизвестную женщину. Глаз незнакомки не было видно, но рот был полуоткрыт, и она нежно тянулась к профессору, терявшемуся в догадках, каким образом ей удалось тайно проникнуть к нему. Когда же он, наконец, отбросил колебания, женщина открыла глаза, и он узнал свою жену, готовую с удивленной благодарностью принять его ласки. Тут профессор проснулся уже по-настоящему, по соседству, однако, не с женой, с которой давно не жил вместе, а все с той же сомнительной статьей о Зощенко.

Сомнительной, в частности, потому, что привычный весельчак подменялся в ней мрачноватой фигурой ипохондрика, занятого фрейдистским самоанализом. Профессор с тоской подумал, что перед ним сочинение еще одного американского слависта, проецирующего на писателя собственный identity crisis, и уже скользнул взглядом в поисках имени автора, когда вспомнил, что Зощенко и сам настаивал на серьезности своих теорий самолечения. Более того, в автобиографической повести он представал столь травмированным человеком, что мысль о навязывании ему каких-то психических проблем со стороны повисала в воздухе.

Но автор статьи, видимо, не имел в виду ограничиться разбором «Перед восходом солнца». С большим апломбом он предрекал наступление зощенковского бума, в ходе которого автору «Аристократки» предстоит, затмив Пастернака, Булгакова, Платонова и Набокова, сделаться следующим гением В1, а соответственно и нового этапа в зощенковедении. Явно намереваясь возглавить этот этап, он призывал к тотальному пересмотру всего написанного Зощенко в свете его болезненных комплексов.

В каком-то смысле идея единого прочтения не могла не импонировать структуралистским вкусам профессора. Не хотелось ему и оказаться в хвосте очередной научной революции, возможно, последней на его веку, тем более, что он и так уже с некоторых пор заигрывал с немногочисленной, но шумной школой психоаналитической славистики (возглавляемой здоровым на вид усачом-профессором, фамилия которого, однако, своей удвоенной французистостью буквально взывала о фрейдистской интерпретации) и даже обнаружил в нескольких юмористических вещах Зощенко мотивы нарциссизма, донжуановского комплекса и статуарного мифа. И если уж сам Зощенко кивал на Фрейда (называя его «буржуазным экономистом или, кажется, химиком»), то почему бы и не внять этим подсказкам, а если да, то от кого же и ждать более интимного знакомства с его травмами?

Решив придержать свой скептицизм, профессор З. снова обратился к статье. Автору нельзя было отказать в дерзости — срывание традиционных одежд он брался начать с «Аристократки», совершенно свободной от медицинской проблематики. То есть, статья, как водится, начиналась с эшелонированных подступов к теме, в частности, с внушительного списка зощенковских рассказов о больницах, душевных расстройствах, старении, похоронах и проч., но затем автор отбрасывал костыли и принимался за дело с завидной лихостью. «Чтобы выявить историю болезни героев, да и самого автора «Аристократки», необходимо забыть о комических положениях рассказа, забавных словечках, изображении мещанского быта и т. п. и задаться вопросом, что же там происходит в самом общем экзистенциальном смысле…»