Ярослав Гашек - Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая

• Название: Похождения бравого солдата Швейка во время мировой войны. Часть вторая
• Автор: Ярослав Гашек
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 1930

Первая редакция (1929 г.) перевода П. Г. Богатырева.

Сохранена орфография первоисточника за исключением явных опечаток.

---

Мой шеф, пан Фукс, сидел, как всегда, в кафе и читал местные газеты, так как за последнее время стал следить за заметками и рецензиями на мои захватывающие статьи из «Мира животных». Когда я пришел в кафе, он только молча кивнул головой на лежащее на столе «Сельское обозрение» и посмотрел на меня грустными глазами. Это выражение глаз стало у него за последнее время постоянным.

Я прочел вслух перед всей публикой:

«Многоуважаемая редакция!

Мною замечено, что ваш журнал вводят новую непривычную и необоснованную зоологическую терминологию, пренебрегая чистотою чешского языка, и придумывая всевозможных животных. Я уже указывал, что вместо общепринятого и с незапамятных времен употребляемого названия «сойка» редактор ваш вводит название «ореховка», что является дословным переводом немецкого термина «Eichelhöher» — сойка».

— Сойка, — повторил за мною безнадежно издатель. Я спокойно продолжал читать вслух:

«В ответ на это я получил от редактора вашего журнала «Мир животных» письмо, характера личного и написанное в крайне грубом, несдержанном и вызывающем тоне. В этом письме я был назван невежественной скотиной, заслуживающей всяческого порицания. Порядочные люди не могут позволить себе в дискуссиях научного характера такого рода аргументацию. Это еще вопрос, кто из нас обоих бо́льшая скотина. Возможно, что мне не следовало делать свои возражения в открытом письме, но в виду перегруженности работой я не счел важным это ничтожное обстоятельство. Теперь же, после хамских выпадов вашего редактора, я считаю своим долгом пригвоздить его к позорному столбу общественного презрения. Ваш редактор очень ошибается, считая меня недоучкой и невежественной скотиной, не имеющей понятия о том, как называется та или иная птица. Я занимаюсь орнитологией в течение долгих лет и черпаю свои знания не из мертвых книг, но в изучения самой природы, имея больше птиц в клетках, чем мог в своей жизни видеть ваш редактор, не выходящий за пределы пражских кабаков и трактиров.

Но все это вещи второстепенные, хотя, конечно, вашему редактору «Мира животных» не мешало бы убедиться, что представляет собой тот, кого он обзывает скотиной, прежде чем наладки эти выйдут из-под пера, и попадутся на глаза, читателям в Моравии и в Фридланде под Мистеком, где до этой статьи у вашего журнала также были подписчики. В конце концов дело не в полемике личного характера какого-то сумасшедшего типа, а в том, чтобы восстановить истину. Поэтому повторяю еще раз, что недопустимо выдумывать или переводить дословно названия, когда у нас есть всем известное отечественное название «сойка».

— Да, сойка, — еще более безнадежным голосом произнес мой шеф.

Я читаю спокойно дальше, не давая себя прервать.

«Когда неспециалист и хулиган берется но за свое дело, то это наглость с его стороны. Где это слыхано, что бы сойку называли ореховкой? В труде «Наши птицы» на странице 148 есть латинское название «Ganulus glaudarius, B. A.» Это и есть сойка.

Редактор вашего журнала безусловно должен будет признать, что я знаю птиц лучше, чем их может знать неспециалист. Ореховка, по терминологии профессора Байера, является не чем иным, как «Mucifraga carycatectes, B.», и это латинское «B» не обозначает, как написал мне ваш редактор, слова «болван». Чешские птицеведы знают только сойку обыкновенную и не встречали для нее названия «ореховка», придуманного господином, к которому именно и подходит начальная буква «B» согласно его же теории.

Наглые выходки, направленные против личности, сути дела не меняют. Сойка останется сойкой, чтобы ни утверждал ваш редактор «Мира животных». Последнее явится только лишним доказательством: того, что автор письма пишет не по существу дела, бесцеремонно ссылаясь на сомнительные цитаты из Брема. Так, например, этот хулиган пишет, что сойка согласно Брему, страница 452, относится к семейству крокодиловидных, в то время как на этой странице говорится о жулане или пеганке обыкновенной (Lanius minor, L.). Мало того: этот, мягко выражаясь, невежда ссылается опять на Брема, заявляя, что сойка относится к семейству пятнадцатому и что Брем причисляет воро́н к семейству семнадцатому, к которому принадлежат и воро́ны, род галок, причем автор письма настолько нагл, что называет меня галкой (Colaeus) из вида сорок, синих ворон из разновидности болванов неотесанных, хотя на той же странице 452 говорится о сойках лесных и пестрых сороках».

— Лесные сойки, вздохнул мой издатель, схватившись за голову. — Дайте-ка сюда газету, я дочитаю.

Я испугался, услышав, что издатель во время чтения начал хрипеть.

— «Груздяк» или турецкий черный дрозд, — прохрипел он, — все равно останется в чешском переводе черным дроздом, а серый дрозд — серым.

— Серый дрозд называется «рябиновкой», господин шеф, — подтвердил я, — потому что он питается рябиной.

Пан Фукс отшвырнул газету и залез под биллиард, хрипя последние слова статьи:

— Turdus — груздяк!.. К чорту сойку! — заорал он вдруг из-под биллиарда. — Да здравствует ореховка! Г-р-р, укушу!

Еле-еле его вытащили. Через три дня он скончался в узком семейном кругу от воспаления мозга.

Последние его слова в минуту просветления разума перед кончиной были:

— Для меня важны не личные интересы, а общее благо. С этой точки зрения и примите мое последнее суждение, как по существу, так и…

Тут он испустил дух.

Вольноопределяющийся замолчал на минуту, а затем не без ехидства сказал капралу:

— Этим я хочу сказать, что каждый может попасть в щекотливое положение и что человеку свойственно ошибаться.

Из всего этого капрал понял только одно, что ему ставятся на вид его собственные ошибки. Он отвернулся опять к окну и стал мрачно глядеть, как убегает дорога. Конвойные с глупым видом переглядывались между собой. Более остальных проявил интерес к рассказу Швейк.

— Нет ничего тайного, что бы не стало явным, — начал он. — Все можно вывести на чистую воду, даже то, что сойка не ореховка. Но интересно, что есть люди, которые на такие вещи попадаются. Выдумать животное — вещь нелегкая, но показывать выдуманное животное публике — еще труднее. Несколько лет тому назад некий Местек изобрел сирену и показывал ее на улице Гавличка, на Виноградах, за ширмой. В ширме была дырка, и каждый мог видеть в полутьме самое что ни на есть обыкновенное канапе, на котором валялась девка с Жижкова. Ноги у нее были завернуты в зеленый газ, что должно было изображать хвост, волосы у нее были выкрашены в зеленый цвет, на руках были рукавицы на манер плавников из картона, зеленые тоже, а вдоль спины веревочкой привязано вроде руля. Детям до шестнадцати лет вход был воспрещен, а кому было больше шестнадцати те платили за вход, и всем очень нравилось, что у сирены большая задница, а на ней написано «До скорого свидания!» Зато насчет грудей было слабо: висели у ней до самого пупка, словно у старой шлюхи. В семь часов вечера Местек закрывал панораму и говорил: «Сирена, можете итти домой». Она переодевалась, и в десять часов вечера ее уже можно было видеть на Таборской улице. Она прогуливалась и как бы случайно говорила каждому встречному мужчине: «Красавчик, пойдем со мной, побалуемся». Ввиду того что у нее не было желтого билета, ее вместе с другими подобного же рода «мышками» арестовал пан Драшнер, полицейский комиссар, и пришлось Местеку лавочку закрыть.

В этот момент обер-фельдкурат скатился со скамьи и продолжал храпеть на полу. Капрал бросил на него растерянный взгляд и стал взваливать его назад на скамью. Никто не пошевелился, чтобы ему помочь. Видно было, что капрал потерял всякий авторитет, и когда он безнадежным голосом сказал:

— Хоть бы подмог кто…

конвойные только посмотрели на него, но никто не пошевелился.

— Вам бы нужно было оставить его дрыхнуть на полу. — сказал Швейк. — Я со своим фельдкуратом иначе не поступал. Однажды я его оставил спать в сортире, в другой раз он у меня выспался на шкафу. Бывало, спал в чужой квартире, в корыте. И где он только не дрых!..

Капрал ни с того, ни с сего почувствовал вдруг прилив решительности. Желая показать, кто здесь собственно начальник, он грубо крикнул на Швейка:

— Заткните свою глотку и не трепитесь! Всякий денщик туда же лезет со своей болтовней. Тля!

— Верно. А вы, господин капрал, бог, — ответил Швейк со спокойствием философа, стремящегося водворить мир на земле и во имя этого пускающегося в ярую полемику. — Вы матерь скорбящая.

— Господи боже! — сложив на молитву руки, воскликнул вольноопределяющийся, — наполни сердце наши любовью ко всем унтер-офицерам, чтобы не глядели мы на них с отвращением! Благослови наш съезд в этой арестанской яме на колесах!

Капрал покраснел и вскочил с места:

— Я запрещаю всякого рода замечания, вы, вольноопределяющийся!