Марк Алданов - Десятая симфония

• Название: Десятая симфония
• Автор: Марк Алданов
• Издательство: Книжная палата
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2002
• ISBN: ISBN 5-7000-0096-2

Повесть "Десятая симфония" впервые была опубликована в Париже в 1931 году под одной обложкой с документальным очерком "Азеф" о котором Марк Алданов "не чувствовал себя способным писать в беллетристической форме".

В центре "Десятой симфонии" замечательный русский человек Андрей Кириллович Разумовский, имя которого памятно всем любителям музыки: ему посвящены знаменитые квартеты Бетховена.

Среди других персонажей повести французский художник Изабе, императрица Евгения, Жорж Дантес.  

---

- А как поживает мадемуазель Жорж? - улыбаясь, спросил он.

У Дюпора был когда-то со знаменитой артисткой роман, очень занимавший московских дам. Теперь это было далекое прошлое, и о нем, собственно, можно было говорить свободно. Однако танцовщик не сразу принял тему. На его лице появилось выражение крайней скромности: «Акид не выдаст тайны Галатеи».

- Я помню, ведь она вас похитила и переодетым привезла из Парижа в Петербург... И очень хорошо сделала, - смеясь, сказал Разумовский.

- Quelle femme! Quelle femme!{34} - расширив глаза, произнес Дюпор. Скромность его растаяла перед настойчивой нескромностью Разумовского («Акид выдаст тайну Галатеи»). -L'Empereur Napoléon disait qu'elle avait des abatis, canailles. Mais ce n'est pas vrai, je vous le jure! Les pieds un peu grands, peut-être, mais d'une beauté!..{35}

- Верю, верю, - говорил весело Андрей Кириллович, знавший, что в этом была главная гордость жизни Дюпора: он и Наполеон были близки с одной женщиной.

- Да, хорошее было время, - с автоматическим вздохом сказал автоматическую фразу Дюпор, вывезший из России состояние. - Хорошее было время!

- Вам, слава Богу, недурно и в Вене... Что вы теперь пишете?

- Пишу балет «Le volage fixé»{36}, - ответил польщенный Дюпор и принялся рассказывать о своих работах. Андрею Кирилловичу стало завидно: он теперь завидовал всем людям, имеющим какое бы то ни было призвание, а Дюпор был по-настоящему влюблен в свое искусство. Говорил он так, точно творчество не оставляло ему ни одной минуты свободного времени: он, может быть, и рад был бы все бросить и начать жизнь самого обыкновенного человека, но что поделаешь с публикой? Знать ничего не хочет и не прекращает оваций. Этот тон остался у Дюпора от лучших времен и еще усилился с тех пор, как дамы стали говорить: «Ах, его надо было видеть лет десять тому назад!..» Разумовский рассеянно слушал, оглядывая зал, поддакивая и переспрашивая, иногда невпопад.

Зал быстро наполнялся. В коридоре прозвонил колокольчик. Публика занимала места. Несколько кресел в первых рядах оставались незаняты, вызывая неприятное чувство у Андрея Кирилловича. Эти оскорбительные для Бетховена пустые места портили вид и настроение зала.

- Да, очень интересно, - рассеянно сказал Разумовский, заметив, что долго не подавал реплики.

- Что интересно, князь?

- То, о чем вы говорите... Но я из ваших балетов предпочитаю эту... Как ее?.. «Галатею»... Скажите, отчего никого нет в императорской ложе?

- Его Величество сейчас пребывает вне Вены, - почтительно наклонив голову, сказал Дюпор. - Кроме того, вы знаете, при дворе не очень любят Бетховена.

- Как он поживает, старый якобинец?.. Говорят, плох?

Дюпор постучал по лбу пальцем и заговорил уже без балетных жестов: о деньгах он говорил просто.

- Послушайте, князь, - сказал он. - Полный сбор в моем театре при обыкновенных це нах составляет две тысячи четыреста флоринов. Я сделал старику величайшую скидку, какую только мог, потому что я его люблю... Oui, j'ai un faible pour lui... On dit qu'il décompose la musique, mais je suis d'avis que c'est un bon musicien, tout toqué qu'il soit!{37} - с силой сказал Дюпор, точно Разумовский с этим спорил. - Я посчитал за все тысячу. За все! Это чуть только себе не в убыток. Но ему одна переписка нот обошлась в восемьсот флоринов! На что же можно тут рассчитывать при обыкновенных ценах?

- При повышенных ценах, вероятно, публики было бы меньше.

- Послушайте дальше. Мало ему для его симфонии оркестра, подавай еще хор. Мало хора, подавай солистов. И не одного, а четырех! И не каких-нибудь горлодеров, а Генриетту Зонтаг! Хорошо, что она милая девочка... Une perle{38}, - вставил Дюпор, подмигнув Разумовскому, -она ничего со старика не возьмет... А эти скандалы! Если бы я знал, ни за что не сдал бы ему своего театра. Для баритонной партии ему предлагают Форти: прекрасный певец. «Nein!{39} - передразнил Дюпор, сделав свирепое лицо. - Не хочу Форти: Italienische Gurgel!{40}» - сказал он, с трудом произнося немецкие слова, но в совершенстве воспроизводя голос, манеру, выражение лица Бетховена. Разумовский невольно засмеялся.

- Да, крутой человек.

- Слушайте дальше. Эта маленькая Зонтаг, она ангел, князь, советую обратить на нее внимание. - Он опять подмигнул. - Зонтаг умоляет хоть немножко понизить ее партию: ведь он черт знает чего требует от певцов. Казалось бы, чего проще: прелестная девочка просит понизить, понизь. «Nein!» - еще свирепее прорычал Дюпор. - Все «Nein»!.. Капельмейстера изругал так, что тот чуть-чуть не отказался сегодня дирижировать.

- Как? Разве не сам Бетховен дирижирует? Дюпор изумленно посмотрел на Разумовского.

- Помилуйте, князь, ведь он совершенно глух. Он будет стоять у пюпитра, только и все го. Вы, верно, не видели афиши? Вот...

Он вынул из кармана смятый листок. Разумовский надел очки и с любопытством прочел афишу.

- Так это на слова оды Шиллера «Радость»? Давнишняя его мысль, - протянул Андрей Кириллович: он ждал сегодня другого от Бетховена. «Какую это он выдумал радость?» - с легким беспокойством подумал Разумовский.

- Да, стихи... Умнее было бы написать музыку к хорошему балету... Ведь все-таки балет - высшее искусство, потому что в нем сочетаются все виды искусства. Я ему предлагал, но он только ругается. - Дюпор опять энергично постучал по лбу.

В коридоре колокольчик зазвенел сильнее.

- Наконец-то начинают... Ну, до свидания, князь, я должен вас оставить... Надеюсь ча сто вас видеть в театре... Я, впрочем, еще к вам зайду...

Он упорхнул, перескочив через порог ложи. На сцену торопливо выходили запоздавшие музыканты. Сторожа принесли и поставили около дирижерского места четыре бархатных стула, очевидно, для солистов, - другим предназначались простые стулья. Из-за кулис выглянул и тотчас скрылся Шупанциг, старый знакомый Разумовского. Капельдинеры закрывали двери. Звуки настраиваемых инструментов волновали Андрея Кирилловича, вызывая в его памяти что-то очень далекое и радостное. Ламповщики убавили света в зале. Отблески свечей над пюпитрами музыкантов задрожали на стенках боковых лож. Запоздавший брандмейстер проверил уровень воды в стоявшем на сцене медном резервуаре. Благоразумные люди заранее откашливались. Гул голосов понемногу затихал.

...Wien, Wien, die Stadt der Lieder,

Die schöne Stadt auf Donau Strand...{41}

Девятнадцатилетняя Генриетта Зонтаг в день концерта была на банкете, который в ее честь устроил днем в своем загородном охотничьем доме молодой венгерский магнат. Все на банкете было из сказки: и таинственный замок в лесу, и большой низкий зал, украшенный чучелами зверей, рогами оленей; и стол, сверкавший хрусталем и золотом, и бесчисленные слуги в странных костюмах, и красавец хозяин, и его кривая, усыпанная алмазами сабля, и блестящие молодые люди, которых он ей представлял, и их ласкавшие слух имена, и необыкновенные титулы, - только в сказках бывали принцы, маркграфы, палатины. Люди эти говорили восторженные, чудные слова о ее таланте, о ее голосе, о ее красоте.

Лакеи подали шампанское. Она говорила, что нельзя пить перед концертом, что она лишится голоса, что ее освищут, и, слабо смеясь счастливым смехом, пила. Затем она пела арию Розины, и трель звучала так, как никогда до того не звучала. Ослепительные молодые люди падали перед ней на колени, осыпали поцелуями ее руки. Хозяин умолял осчастливить его и принять скромный дар, недостойный ее божественного гения. Взяв из шкатулки чудесное ожерелье, он надел ей на шею четыре нитки жемчуга и, оправляя, коснулся ее голых плеч своей горячей рукою. Она пила, ела конфеты, после конфет бутерброды, бессмысленно-счастливо смеялась, бессмысленно-счастливо благодарила, с детской нежностью глядя на всех этих изумительных, дивных людей.

Много позже - а может быть, и сейчас же после того - вспомнили о концерте. Надо было ехать в город. Сказочное продолжалось, - она еще тогда не знала, что все это почти ритуал. Молодые люди разостлали ковер у крыльца перед коляской, чтобы пыль земли не коснулась ножек богини. Толстый тугой ковер покрыл низ лестницы, стать на ступеньки было невозможно, - она засмеялась и скользнула вниз. Ее поддержали, подняли и посадили в экипаж. Молодые люди восторженно говорили, что выпрягут лошадей и сами впрягутся в коляску, она озабоченно отвечала, что это невозможно, так она опоздает к концерту, и все хохотали и опять целовали ей руки. Хозяин непременно желал сесть с ней, но не сел: в театр подъехать вдвоем было бы неудобно и неприятно Каролине.

Затем лошади понеслись по лесу, и она испугалась: вдруг нападут разбойники, - в волшебном лесу все было возможно. Потом ей стало холодно, несмотря на весеннюю погоду, она закутала горло в шаль и при этом попыталась на шее пересчитать жемчужины в одной только первой нитке, но на левом плече под шалью блаженно запуталась в счете. Потом ей вспомнилась дивная фраза, которую она должна будет петь на концерте. Она попробовала голосом: «Freude, schöner Goetter Funken, Tochter aus Elysium...»{42} Лакей и кучер оглянулись с козел: петь громко было невозможно; фраза беззвучно пела в ее душе. Она не знала, что такое Elysium и почему здесь говорится об искре, да и слова не доходили до ее сознания; но мелодия фразы выражала то, что она чувствовала в самый счастливый день своей жизни. Она подумала, что сумасшедший старик, создавший гениальную, ни с чем не сравнимую симфонию, которую сегодня должны были играть в первый раз, именно о ней, о сегодняшнем банкете, о жемчужном ожерелье говорил в этой своей фразе.