Владимир Шибаев - Призрак колобка

• Название: Призрак колобка
• Автор: Владимир Шибаев
• Жанр: Научная Фантастика

Условный некий край находится у края катастрофы. Теснимый, сжимаемый крепкими соседями, край оползает и оседает. Лучшие люди края – шизики-ученые огромного компьютерного мозга «Большой друг», неприметные, но хитроумные слесаря и дотошные сотрудники Краеведческого музея мечутся в поисках выхода из ямы наступающего будущего, оздоровления сознания и выхода жизни края из тупика. Чумные пассажиры «Философского паровоза», восторженные создания из Училища девиц и главный герой – упрямый, но ленивый созерцатель, сотрудник «Цеха прессовки слов в фонд будущих поколений» – решают для себя сложную задачу – трудиться и отдать все силы для продолжения жизни, за поворот края на путь прогресса и знаний.

---

Или просто: Петя, Вы удивительный человек. Когда после ласк мы отлеживались, она рассудительно выдавала свои мысли вслух:

– Как все-таки толково все создано в этом мире: Вы, Петр, и я.

– Петенька, извините, что так простецки называю вас, но очень, очень хочется, не обижайтесь.

Я не злился, но «Вы» она не опускала.

– Вы не знаете, как я волновалась, когда шла. Один раз потеряла валенок и еле нашла.

– У нас в келье, в Училище, все на виду, как на перроне большого вокзала с чужими. Нет, конечно, девочки хорошие. Но тут я пришла туда, где меня, кажется, ждали.

Она рассказывала об Училище и Обществе этого Евгения такими простыми словами, будто ее жизнь была букварем и складывалась по слогам. Всколзь она упомянула традиционного садовника, стараниями которого лет в двадцать пять потеряла нить, соединявшую с детством. И искоса и серьезно, даже с испугом глянула на меня, словно предательница или блудница вернулась в родной дом.

– Да брось ты, чепуха, – вставил я, и она с горячими слезами занялась этим же.

– А вы писал мне письмо? – в какой-то момент спросила. Я вытянул почти потерявшийся клочок старого рецепта, и мы со смехом, дурачясь, стали декламировать и повторять его:

«Пре красная ма дам. Сперва ва же згля да понял – выпа гибель ма я. Пра щай те. Уха жус жиз нипетруха». Ха.

Антонина хохотала до истерики, потом щекоталась, чтобы смеялся и я, дула губы. Во вторую ночь я вдруг закемарил и отрубился, а когда, почувствовав пробивавшуюся сквозь сон прохладу, открыл глаза, то Тоня сидела на подоконнике и смотрела вверх.

– Луна, – сообщила она мне. – Петя, друг людей луна. Она одна, а у меня ты. – Она спала, я снял ее с подоконника, перенес в постель и укутал, как куклу.

В эту ночь Антонина нашла фолиант. Девушка, вспомнив первую встречу, наивно осведомилась – ну что, теперь вы видите, у меня нет хвостика. На что я возразил – а вот сейчас прилажу, и стал приставать к ней. И когда она взялась покусывать подушку, то обнаружился и довольно твердый фолиант, затерявшийся среди свалявшегося пера и пуха. Мы пристроились рядком и открыли кожаную обложку, скрипнувшую недовольно и язвительно. Как ни странно, Тоня знала некоторые латинские слова, с десяток, после курсов в Училище, вообще напичкавшем ее ненужными знаниями, и радовалась, увидев их витое изображение в тексте. Но особенно нас занимали картинки, вручную с большим тщанием плохого художника в множестве вделанные в книге. Вместе мы ужасались женщине и мужчине, кормавшим яблоком змея, и переживали за безвольного плешивого человечка в хламиде, засорившего узкий желудок киту.

Картинки были прекрасно разукрашены старыми непоблекшими красками и удивительно изобретательны, если не сказать – изворотливы. Попадались и попросту чистые листы, словно бы кто-то просил изукрасить или дописать их.

Потом мы засыпали, просыпались, посылали ушедшей луне воздушные поцелуи и целовали друг друга, дурачась, через пустую страницу фолианта рядом со сценой излечения бесноватого. И все же утро пришло. Перед уходом Антонина с четверть часа стояла, обняв меня за шею, прижавшись щекой к ключицам и спрашивала:

– Когда? – Я отвечал: «Скоро, совсем скоро».

– Когда? Может быть завтра?

– Очень вполне.

И потом, запретив провожать себя, пятясь, ушла, взмахивая неровно ладошкой. А вместо нее опять пришел, будь он неладен, новый день.

* * *

В аптеке Аким вновь не нашелся. Крикливая Дора меня даже не впустила погреметь входными склянками, голося:

– Идите, если ты Петр, туда же. С них впустишь, а потом, знаете, больные в глаза смотрят, разыгрывая старую Дору мертвецом. Концерты не надо. Что, событий не слышал, алканавт? Идите Петр, чтоб вам не провалиться. Там эти все, пугала, старую провизора вздором испугивать.

Вечером и утром я не потягался в честности с «Дружком», не доверяя его целомудрию, отложил эту беседу до вечера, а теперь ругал себя некоторыми латинскими словами, оказавшись в информблокаде. Мысли о встрече с прессами и транспортером показались кощунством, и я побрел к центру мегаполиса, чтобы хотя бы узнать у случайных жильцов этого случайного города – какой сегодня числится праздник.

Подошла конка, забегали жильцы: юркие малолетние, старые и подозрительно земноватые от гербицидных стероидов или нюхательных пакетов с молоком таракана. Все суетились и орали: «К яме, к яме… не толчись. Там дают без разбора паек на два… семьдесят давануло, нет семь… крупу? Шатайся и кричи «голова, голова». Без ПУКа дают…». Вместе с толпой я вмялся в вагон, так как по мне было все равно, где не думать.

Но вдруг на каком-то полустанке в духоту еще добавились окрики и понукания висящих на подножках городовых-зомби, и вагонетка неожиданно дернулась и сменила рельс: едем на событие интерналь… интер… нацального масштаба, – сообщила чужим басом вагоновожатая, – маршрут заменен. Тихо люди, не ори, гражданский праздник, никто не впустим… – продолжал лаять голос.

Поднявшаяся суета ввергла меня в подобие размышлений. Знаете, умный человек отличен от умственно неполноценного тем, что первый слушает, раскрыв уши, окрестный мир, дребезжащих людишек, пищащих истины малышек, шуршащий слухи дождь, стучащий по кому-то град – и всегда впереди, а другой, вроде как я, погружен в личное больное болото, цветущее ряской сомнений изнутри, где произрастают лишь весной жалкие мыслишки и вянут осенью надежды. И профукивает все главное, все, что орут тебе в ухи, народно говоря.

Вот, думал я, едет человек никуда, сам не знает пути, тащится абы зачем, потому что Аким неизвестен, красный конверт в бреду, а шизоиды всегда на 37-ом кордоне. Этому неполноценному дауну и умственному имбицилу вообще все до балды, кроме пяточек маленькой Антонины. Этот урод едет без цели и пути, и вдруг меняют маршрут. Ничего себе затея. Что это значит? Не имеющий глаз да ослепнет. Утерявший слух да уловит реквием по себе. Потерявший голову по хвосту не плачет, а обиженный богом хвостатый да наплюет на рога свои всуе. Или роги. И не равны ли тогда все пути, если выбравшему случайную дорогу вдруг сменят ветер, и не это ли круг.

Тут меня сотряс внутренний хохот, а за ним дрожь, насмешливо явившаяся немедленно в реальной плоти трясущейся и вставшей конки, взмыленных лошаков, сыпящих на тертый булыжник серую пену, и остервенелых утренних зомби, что с трудом выпихивали население вагона на предназначенную площадь разгорающегося митинга, и так уже плотно уставленную телами и фигурками невольных фигурантов.

Меня понесло толпой чуть вбок и вперед, где, кажется, рассовывали дармовые бутерброды с лечебной овсянкой, и пришлось, балансируя и следуя за инстинктом самосохранения, бодро шевелить ногами.

Оказывается, митинг состроили в той благодатной части нашего древнего мегаполиса, которая, примыкая словно тельцем жирного моллюска к жемчужине края – инвестиционной трубе, видной отсюда метрах в трехстах на своей величавой насыпи, – была всегда не слишком посещаема и не то, чтобы звалась «запретный город», но люди моего пошиба, обычная шелуха и скорлупа, недолюбливали совать сюда ноздри и глаза – много плохо подготовленных к культурной беседе патрулей, много шалых отпрысков олигафрендов с неясно ориентированной психикой, а также на каждом углу пункты осмотра, сверки и принудительного анализа мочи.

Теперь здесь среди митинговой толпы недалекие холмы инвесттрубы загородил занятнейший и нарядный новострой – уютные двух-трехэтажные коттеджики смазливейших колеров, перед которыми топорщилась деревянная косая митинговая трибунка. Там тоже копошились празднично ряженные.

Впрочем, меня это совсем не забавляло. Излишки пригнанных конок, вываливающих за борт людскую квашню, прущая, орущая и шаркающая толпа внутри обозначенного и стянутого колючкой обезъянника площади – все это сбивало меня с мыслей, наблюдений и вообще с панталыка. Людская квашня пухла и переливалась по площади, запружала стоки и выходы.

Меня притащило ближе к трибунке, где двойное кольцо уже встреченных мной удивительных созданий в длиннополых шинелях с островерхим шлемом охраняло примикрофонное пространство. От скуки я взялся шастать по карманам, пока своим, пытаясь найти хоть что-то стоящее или неожиданное. Пустое занятие.

Вдруг заорал микрофон так неожиданно, что показалось: с оратора сдирают кожу. На трибунке, засунув это устройство почти в рот, уперся плотными ножинами в помост наш Пращуров, Председатель Избирательного Сената. Крупный мужичина все-таки был рыхл для такого крепкого голоса.

– Сегодня светлый однако тревожный день, – крикнул микрофон изо рта единственного конституционно не пораженного в избирательных правах.

– Дорогие красивые вы наши соплеменщики все празднуют огромное событие необыкновенно подъем повсеместно школах, улицах, производство веселье и смех, однако не сейчас. Давно столица края разрослась принцесса вдоль края на весь не строили и не сдавали ключ условно от домостроения. В сегодня необыкновенно светлая праздник патрона Св. Евгений передаем в руки народа в честь святого для наш дипломатический корпус в полном состав приветствуем здесь всех. Низкий поклон однако иногда избранное гласно и честнейше сенаторствуют не зря не без мелких иногда недочет или описка грех сказать. К примеру взялось если что нам Запад дает скажу все – гуманитарно пашет и сеет труба и молотит. Сейчас убедимся. А вот окруженные здесь нами гуманитарностью и благодарностью солдаты сводно-латышского стрелкового полка – это гуманизм не все пахнет.