Николай Удальцов - Дорога во все ненастья. Брак (сборник)

• Название: Дорога во все ненастья. Брак (сборник)
• Автор: Николай Удальцов
• Жанр: Русское современное

Взгляд на то, какими мы хотели бы себя видеть и какие мы есть на самом деле…

В книге дано первое в мире определение любви и сделана попытка сформировать образ современного литературного героя…

---

…Сегодняшний день начался довольно сносно.

Олеся не звонила с утра, и, значит, меня никто не успел начать воспитывать.

Впрочем, в последнее время, меня воспитывает только Олеся.

А остальные воспитатели ненавязчиво отвязались.

Воспитывает.

Она даже говорит, что если я не брошу пить, она сама пить начнет.

Я ей, однажды, налил стакан водки, так ее стошнило.

Иногда, она, если успевает, начинает ходить со мной.

Думает, что когда она рядом, то я пить буду меньше.

Такая она – Олеся.

Олеся.

Разве с таким красивым именем можно воспитывать художника?..

…Я снова вспоминаю о том, что я художник.

Между прочим, Суриковский институт я окончил с отличием.

Раньше, за такое в Италию посылали…

…С утра, деньги на одну бутылку у меня были.

И бутылка выпилась как-то легко, приятственно.

Но только я, таким образом, начал хорошо жить, как у меня кончились деньги.

Соседи не дают мне в долг уже давно – слава богу, что старых долгов почти никогда не спрашивают.

Смирились, наверное, но я отдам.

Вот сделаю остановку, и с первого же гонорара отдам.

В общем, рассчитывать мне было не на кого.

И тогда я вспомнил, что у меня есть ключ от мастерской Каверина…

…Мои мысли прыгали по памяти до тех пор, пока их не остановил дежурный:

– Никитин? Сколько полных лет?

«А сколько мне лет?» – как-то уж больно давно перестал я об этом думать.

Тем более – о том, сколько из них полных?

– Тридцать шесть, – ответил я, а потом, непонятно на что рассчитывая, добавил:

– Я – трезвый.

Язык у меня заплетается в косичку первоклассницы, и они это, конечно, видят.

И тогда проводится «следственный эксперимент»:

– Сколько времени? – старый капитан – вечный, до пенсии, дежурный по вытрезвителю, показывает мне свои часы.

Моих у меня давно нет.

Стрелок я, конечно не вижу.

И потому просто мотаю головой.

Я давно заметил, что есть такая мера опьянения: видишь стрелки часов – можешь пить дальше, не видишь – тоже можешь пить дальше.

Только это уже бессмысленно.

Дальше ни лучше, ни хуже не будет.

Ничего не будет.

– На койку…

И меня повели туда, где мне будет плохо.

Я это знаю.

Я это помню.

Сейчас мне более или менее, а вот только я усну, а усну я обязательно, так тут же проснусь.

У меня будет ломить все тело, задираться дыхание, дрожать руки.

Но самой нестерпимой будет жажда.

Она уничтожит желания и достоинство, заберет на иссохший язык все мое существо, и сделает это существо ничтожным.

И сил не будет даже на стон.

И время покажется последним временем жизни.

Это не маргинальные мысли – просто, здоровье на этом закончилось. А глупость еще осталась.

То, на какую пакость способны милиционеры, в том момент, когда меня вели по коридору, я еще не знал…

Художник Григорий Керчин

Я долго думал, что с людьми нужно поступать так, как хотел бы, чтобы они поступили с тобой.

Потом засомневался в правоте этой мысли и подумал: может с людьми нужно поступать так, как они поступают с другими…

…Первого выстрела я не слышал. И не почувствовал боли в руке.

Вертолет, грохоча двигателями, шум которых смешивался со свистом вращающихся винтов, завис на высоте полуметра, и мне пришлось прыгать в снег метрах в ста от чума оленеводов.

Так, что было не до таких вещей, как выстрелы и ранения.

Тут бы под собственные шасси или задний винт не попасть.

Зато второй выстрел я не только услышал, но даже увидел вспышку пламени вырвавшегося из мелкокалиберного ствола.

А моя правая рука словно наткнулась на какую-то невидимую преграду.

Как оказалось, это была уже вторая пуля в моей правой руке.

Уже лежа на снегу, в темноте полярной ночи, разбавляемой только отсветом луны от белесого снега, я ощутил боль, а вокруг того места, где моя рука коснулась снега, очень быстро стало расходиться черное пятно.

Кровь прошла сквозь белье, свитер, полушубок и теперь выливалась на снег.

Моя кровь.

Что было вслед за этим – помню довольно смутно, но зато отлично помню все, что было до и после этого.

Дело в том, что я приехал в поселок Новый порт на Ямале для того, чтобы поработать промысловиком.

В общем-то, Новый порт это разновидность Края земли. Во всяком случае, все, что южнее него километров на тысячу, местное население называет Большой землей.

С большой буквы.

Вот я и приехал туда для того, чтобы посмотреть – чем живут люди?

Ничего, оказалось, живут: удивляются – как можно жить в других местах?

Вот только с промысловичеством у меня не сложилось.

Оказалось, что на ближайшие много-много километров, я был единственным человеком с высшим образованием. И меня отправили, вместо промысловой бригады, преподавателем в местный интернат.

Потом я узнал, что это такая форма отлова кадров для народного образования. Года за два до меня так же поступили с другим художником – и я совсем не удивился, что тем художником был Петр Габбеличев, с которым я познакомился позже, уже в Москве.

Впрочем, Петру повезло больше – ему не пришлось собирать детей в интернат.

А мне пришлось.

Правда я не знал, что всеобщее среднее образование, гарантированное гражданам конституцией, за Полярным кругом воспринимается аборигенами – ненцами, хантами и еще кем-то, кто живет в тундре – весьма своеобразно.

Мелкокалиберной пулей.

Объективности ради, надо признать – не всегда.

Иногда – картечью.

Мне об этом рассказывали.

И-то, что тут сказать, зимой каждая пара рук и ног в тундре на учете – зимой оленей гонять надо, а не штаны просиживать за партой.

Эти две пули в моей правой руке – мой вклад во всеобщее среднее образование.

Единственный.

И так уж вышло, что моя правая рука подвергалась всевозможным истязаниям довольно часто.

Через полгода, в Тазовской губе, на ее северном берегу, где я ловил рыбу в бригаде местного рыбозавода, волчонок-молокосос – мать-волчицу охотники убили в полном соответствии с бытовавшей в то время инструкцией для промысловиков: «Охотник – убей волка!» – волчонок, которого я попытался выходить в пятилитровой банке, из-под огурцов врытой в снег, разодрал мне кисть правой руки у основания среднего пальца.

А зубки-то у него были не больше спичечной головки.

И я кормил этого волчонка из самодельной соски порошковым молоком, в которое добавлял оливковое масло.

Видимо, ему не нравилось молоко, а может, ему не нравился я.

Через несколько лет, в эпоху дефицита, ускорения и гласности, я, вытачивая раму для картины «Три распятых», отпилил циркулярной пилой первую фалангу большого пальца той же самой правой руки.

Отпиленная часть пальца у меня до сих пор иногда побаливает, а картину я подарил районному прокурору.

Очень красивая была женщина.

Теперь, она областной прокурор, и картин ей я больше не дарю.

Так вышло, что я, как и моя страна в двадцатом веке, нес самые большие потери не в то время, когда боролся с противниками, а в перерывах между этой борьбой. Когда занимался самым мирным делом – учил детей, придавался творчеству, защищал окружающую среду.

При этом, моя правая рука работает на много лучше левой.

Хотя дискуссии по этому поводу не ведутся – при росте метр восемьдесят семь и весе девяносто два килограмма, у меня «черный пояс», и со мной, вообще не ведется никаких дискуссий по поводу рук.

Причем «пояс» у меня действующий, не смотря на мой возраст – сорок шесть лет.

Правда, на последнем открытом первенстве Москвы мне не повезло – еще в одной восьмой, я столкнулся с Шапиро, чемпионом Европы.

Шапиро оказался отличным парнем, и потом, уже в раздевалке, сказал:

– Вообще-то, бой был почти равным. Просто судьи не захотели «выносить» чемпиона Европы так далеко от финала.

Я предложил подвести его на моем «Ленд-ровере», но он поблагодарил и уехал на своем БМВ.

Да, так уж вышло, что «Ленд-ровер» у меня есть.

Сорок девятого года выпуска.

Он достался мне от отца, генерала, служившего в Германии.

Как «Ленд-ровер» оказался в Германии, я не знаю, а в СССР его перевезли воинским эшелоном.

Машина долго стояла в гараже какой-то части, пока я не подрос и не отремонтировал ее.

Теперь это отличная, безотказная мощная машина, вызывающая зависть некоторых «новых русских» склоненных к чему-то старому.

Особенно, всем бизнесменам почему-то нравятся тиски на переднем бампере – наверное, страсть какая-то ко всему первобытно-железному у тех, кто ни за что тяжелей мобильника не берется.

Мне не раз предлагали его продать, но я этого не делаю, не потому, что богат.

Просто, не продаю и все.

Говорят, что таких «Ленд-роверов» в Москве всего два.

Один у меня, другой – нет.

Другой – кого-то другого.

Что касается того, как я зарабатываю деньги, то делаю я это мастихином – это такая маленькая лопаточка, которой я кладу краску на холст.

Так, что, в определенно смысле, я гребу деньги лопатой.

Только, лопата у меня маленькая…

Почему я об этом думал, когда зазвонил телефон, я не знаю.

Я вообще, в отличие от многих моих современников, очень многого не знаю.