Мануэль Гонзалес - Любовь и чума

• Название: Любовь и чума
• Автор: Мануэль Гонзалес
• Издательство: Гелеос
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-8189-1203-5

Только любовь может совершить настоящее чудо. Даже в самые тяжелые, жестокие времена она дарит людям надежду. Даже тогда, когда мир вокруг погружен во тьму и хаос, она расцвечивает его яркими красками, делая жизнь прекрасной.

«Любовь и чума» Мануэля Гонзалеса — самый трогательный роман о любви, для которой нет преград. Его можно сравнить с «Ромео и Джульеттой» Шекспира и «Любовью во время чумы» Габриэля Гарсиа Маркеса. Но мир, описанный Гонзалесом, гораздо более жесток и трагичен…

Византия. XII век. Император Мануил хочет завоевать Венецию. Для этого он намерен заразить молодых венецианских посланников чумой, а потом отпустить их домой. И когда в Венеции разразится эпидемия, город можно будет взять голыми руками.

Император еще не знает, что один из посланников, Валериано, любит ту же женщину, что и он, Мануил. А значит, заразив венецианца, он неминуемо подвергнет опасности свою любимую, Джиованну ди Понте…

---

Старуха остановилась.

— Смотри, Беатриче, — проговорила она с испугом. — Не обманывает ли меня мое слабое зрение? Мне показалось, что Богородица взглянула на нас!

— Нет, матушка, это тебе так показалось, — возразила девочка. — Разве такое возможно?

— Конечно, глупенькая! — перебила Нунциата. — Для нее возможно все. И повторяю тебе, что я хорошо видела, как Пресвятая Дева кивнула головой… Твой брат придет сегодня… О, мы тогда уж будем беречь его!

— Не беспокойтесь! Он убережет себя и сам, — воскликнул тот, о ком с заботой говорила больная. Гондольер Орселли стремительно вошел в хижину.

Нунциата улыбнулась и бросила взгляд признательности на лик Пресвятой Девы.

Трое детей, спавшие до сих пор, чтобы забыть мучивший их голод, выскочили из угла и окружили старшего брата с признаками величайшей радости. Один кинулся к нему на шею, другой ухватил его за руку, а самый маленький вцепился в его плащ.

Орселли тихо отстранил от себя нетерпеливых детей.

— О, бедность, бедность, как страшна ты! — проговорил глухо гондольер. — И люди, и море безжалостны к нуждающимся. Что будет с вами? Невод мой почти пуст, а между тем нужда растет все больше и больше, и в народе носится слух о новых податях… Бедная Беатриче, — прибавил Орселли с грустной улыбкой. — И тебе также придется платить за право петь на улицах!

— Да, это тяжело! — согласилась со вздохом Нунциата. — Но делать нечего! Мы можем еще обратиться в тяжелую минуту к Сиани.

— Сиани?! — проговорил гондольер с грустью. — И ты рассчитываешь на его помощь?!

— Разумеется! — возразила с одушевлением мать. — Кто же может отнестись так сочувственно к чужому положению, как не благородный и честный Валериано?

— Ты говоришь правду, но знаешь ли ты о новом несчастье?

— Нет! Разве что-нибудь случилось?

— Да, — отвечал мрачно Орселли. — Сиани разорены: имущество их конфисковано, и, может быть, не сегодня, так завтра сам благородный Валериано придет сюда с просьбой дать ему кусок хлеба и приютить его на ночь.

Гондольер смолк, и в комнате на минуту воцарилась полнейшая тишина.

— Но что же могло вызвать такое несчастье? — спросила едва слышно больная.

— Неудача, которую потерпел Валериано в Константинополе, — отвечал нехотя Орселли. — Он подвергся преследованию Совета десяти. Кроме всех других несправедливых подозрений, его обвиняют в измене Венецианской республике.

— В измене?! — произнесла с ужасом Нунциата. — Но это ведь немыслимо. Разве возможно допустить, чтобы такой честный человек и такой горячий патриот, как Валериано Сиани, мог пойти на подобную низость?

— Он вел себя благородно, — сказал гондольер, — но обстоятельства сложились таким образом, что все говорит против него и…

Плач детей не дал ему закончить. Малютки были голодны; из глаз их падали крупные слезы, но они сидели на прежнем месте, не смея подойти к брату, который избегал их взглядов.

— Неужели же нужно воровать, чтобы накормить эту голодную ватагу? — проговорил Орселли голосом, похожим на шепот. — Молчите и не надоедайте мне! — прикрикнул он на детей, но тотчас же смолк и облокотился на стол, подавленный наплывом самых безотрадных мыслей.

Нунциата протянула сыну свою исхудалую руку.

— Не горюй, мой дорогой, — сказала она с нежностью. — Нищета еще не так ужасна, только бы Господь дал здоровья и сил для борьбы с нею. Но оставим это. Я сильно боялась за тебя. Весь квартал в тревоге. Не случилось ли еще новых несчастий?

— Как же! Еще десять рыбаков исчезли в Зуечче. Женщины кричат и плачут, вероятно, о том, что никому не пришло в голову похитить и их…

— Будь осторожен, Орселли! — заметила старуха, указывая на Беатриче. — Разве можно шутить так при девушках?

— О, матушка, мне вовсе не до шуток! — возразил Орселли. Но мне очень хотелось бы отвлечься… Нелегко же мне видеть, что у вас нет даже хорошей постели, не говоря уже о том, что не на что послать за доктором и купить вам лекарств… А между тем вы были всегда примерной матерью, трудившейся без отдыха, чтобы только прокормить своих бедных детей… Да будь вы богаты, тогда и болезнь-то не коснулась бы вас…

— Не ропщи, дорогой мой! Разве Бог не наградил тебя смелостью и сильными руками?

— Руки-то у меня есть! — возразил гондольер. — Но разве они принесут пользу, если для них не будет дела или придется платить новый налог? Я весь в долгах, и если наши кредиторы не побоятся Бога, то вытолкают вас отсюда всех, а меня посадят в тюрьму. Вы умрете со спокойной совестью, но все же умрете. Дети будут томиться от голода, и их, может быть, отправят в какой-нибудь приют. Беатриче же, наша нежная голубка, слишком хороша, чтобы избежать сетей богатых и знатных жителей Венеции и иссохнуть в четырех стенах, — заключил он, взглянув на сидевшую вблизи сестру.

— Молчи, Орселли, молчи! — воскликнула девушка, покраснев до ушей.

— Зачем мне молчать?.. Можно ли поверить, что ты не была бы счастлива, если б сделалась фавориткой какого-нибудь патриция, который надел бы на тебя ошейник со своим именем, как это делают с любимой собакой?

— Орселли, ты сходишь с ума!.. Неужели же ты считаешь меня способной…

— Ты женщина, — перебил гондольер сурово, — и, разумеется, не сможешь бороться, как мужчина, со всеми невзгодами, порождаемыми бедностью.

— Не сердись на меня, — вмешалась старуха, — но я уверена, что ты несправедлив к Беатриче: она добрая и честная девушка.

— Не спорю, матушка, но все-таки скажу: нищета ужасна, и немногие из людей могут устоять против искушения окружить себя благами, даруемыми фортуной.

— Я хочу есть, мама, — пролепетал маленький белокурый мальчик, которого Беатриче старалась убаюкать.

— Слышали, матушка? — спросил молодой человек, ударив кулаком об стену, так что ребенок испугался и замолчал. — Я не тунеядец и не пьяница, а должен выслушивать подобные жалобы… Как же тут не проклянешь день, в который родился на свет?!

— А заодно — и мать, родившую тебя, — проговорила Нунциата печально.

— О, я этого не говорил и не думал, матушка, — прошептал смущенный донельзя Орселли. — Но этот детский плач раздирает мне душу. Если я вдруг исчезну, как мои товарищи, что будет тогда с вами?.. Ведь вы станете пищей для рыб Адриатики?!

Он горько рассмеялся.

Старуха бессильно опустила голову, но Беатриче подошла к гондольеру и проговорила серьезно:

— Дорогой брат, тебя называют Орселли ле Торо[14], и ты вполне оправдываешь это имя как по своей силе, так и по упрямству. Притом я уж, кажется, говорила тебе, что сильно надеюсь на помощь великодушной Джиованны ди Понте. Да и кроме нее немало добрых людей в Венеции… Тебе наверняка известно, что отец Джиованны считается надежным покровителем всех бедных гондольеров Венеции.

— Это так, — возразил нетерпеливо Орселли, — но и его не пощадило несчастье. Ты разве не слышала, что Мануил Комнин, этот воплощенный демон, захватил у него восемь кораблей с товарами? Может быть, Бартоломео совершенно разорен, хотя он и продолжает давать роскошные пиры.

— Это ничего не значит, брат мой: синьорина не оставит нас. Она очень добра и, кроме того, знает, что я молочная сестра дорогого ей Валериано Сиани.

— Напрасно ты так доверяешь богачам, милая Беатриче, — перебил гондольер. — Они почти все бездушные эгоисты… Но посмотри, как бледнеет матушка… А дети жмутся друг к другу и тихо плачут… О нет, я не могу больше выносить это зрелище! Пойду искать помощи у рыбаков Сант-Блеза, несмотря на запрещение выходить по ночам. Если же ничего нет и у них, то делать нечего: придется побеспокоить просьбой сенат и дожа… Дож называется нашим отцом и покровителем и, следовательно, он не должен отказать в помощи нам.

— Не ходи, брат! — сказала девочка, загородив ему дорогу. — Лучше я пойду к синьорине Джиованне.

— Ты должна оставаться с детьми, да и мать нуждается в тебе, — перебил Орселли сердито. — Я не могу быть сиделкой… Мои грубые руки не привыкли обращаться с больными.

С этими словами гондольер вытащил из-под кучи мха тесак и спрятал его в рукав своей голубой туники.

— Как! Ты берешь с собой оружие?! — воскликнула Беатриче с испугом. — Но разве ты забыл, что это запрещено под страхом смертной казни… Нет, Орселли, я не позволю тебе идти на верную гибель!

— Чем же прикажешь защищаться в случае нападения? — произнес молодой человек. — Не мешай же брату взять лучшего друга, который не изменял ему никогда…

— Но тебя казнят, если увидят тесак, — твердила девушка, вырывая оружие у брата, который противился усилиям сестры.

Во время этой борьбы тесак вывернулся из рук гондольера и поранил слегка руки Беатриче. Увидев кровь, Орселли побледнел.

— Прости меня, Беатриче, — произнес он с волнением. — Ты права… Я повинуюсь тебе и не возьму оружия.