Елена Коренева - Идиотка

• Название: Идиотка
• Автор: Елена Коренева
• Издательство: ACT
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2002
• ISBN: 5-17-010878-8

Книгу Елены Кореневой отличает от других актерских мемуаров особая эмоциональность, но вместе с тем — способность автора к тонкому анализу своих самых интимных переживаний. Если вы ищете подробности из личной жизни знаменитостей, вы найдете их здесь в избытке. Название книги «Идиотка» следует понимать не только как знак солидарности с героем Достоевского, но и как выстраданное жизненное кредо Елены Кореневой.

---

Мой следующий выбор пал на курс, объединяющий кино и психоанализ. Мне предстояло изучать работы Карла Густава Юнга и на основании его теорий анализировать фильмы Бергмана и Феллини. Однако на моем пути к знаниям неожиданно встал мой супруг Кевин. Он рассуждал здраво: «Зачем тебе это надо? Ты что, собираешься стать кинокритиком или психоаналитиком?» Причина его недовольства заключалась в том, что на этот раз требовалось выложить кругленькую сумму за три месяца обучения. То, что я настроилась быть пожизненной студенткой, перебирать курсы, как аттракционы в Луна-парке, он уже понял по моим глазам, горящим детским азартом: сейчас это попробую, потом то, и то, и то… Но в конце концов он раскошелился: пусть мартышка учится, лишь бы не висела над душой, пока он пишет диссертацию. Помню, тогда мне пришлось сделать еще одно открытие. Меня часто спрашивали, на каком языке я думаю — на английском или на русском? Этот вопрос почему-то обязательно задают человеку, владеющему хотя бы одним иностранным языком. Как-то я поинтересовалась у мужа, что они имеют в виду, когда говорят «думать на языке»? Ведь я мыслю образами, ощущениями, в общем, как-то само собой «мыслится»? Его ответ звучал обескураживающе: речь идет о логическом мышлении, оно оперирует понятиями, словами, знаками… Подобных «операций» доселе мое сознание просто не производило.

С психоаналитической теорией Юнга мне повезло больше, чем с философией. Язык его статей оказался доступен актерскому мышлению — речь шла об архетипах, с которыми я была более или менее знакома по театру. Я даже умудрилась получить похвалу профессора и отличную оценку за анализ фильма «Восемь с половиной» Феллини, по которому написала критическую работу. Профессор нового курса Джон Фридриксен имел свои странности: например не любил, когда студентки пользовались духами. Однажды жертвой его идиосинкразии пала и я, надушившись перед лекцией чем-то цветочным. Войдя в аудиторию, средних лет профессор поморщился и озабоченно спросил: «У кого здесь парфюм?» Когда я отозвалась, он смерил меня многозначительным взглядом и, вынув из кармана носовой платок, приступил к лекциям. Я долго потом анализировала свои тайные импульсы как к профессору Фридриксену, так и к собственной персоне. Гротесковый эффект от занятий психоанализом — это превращение человека в сороконожку, которая постоянно думает о том, с какой ноги ступает, — все приобретает второй, даже третий смысл и глубоко запрятанную мотивировку. Кроме самого изучаемого предмета, меня заинтересовало, что на лекциях особая роль отводится дискуссиям между студентами и педагогом. В Америке ставится знак равенства между интеллектом и способностью артикулировать свои мысли. Хронические молчуны и тихие умники вызывают здесь недоверие и даже сожаление: убогий или дутая фигура. Поэтому поведение типа «промолчу и сделаю умное лицо» приводит к обратному эффекту. Поэтому, наверное, американцы любого круга и возраста так свободно чувствуют себя в общении — это знак хорошего расположения духа и здоровья.

Хотя я с удовольствием впитывала в себя новую жизнь, то, что я переживала, называлось культурным шоком (или антикультурным — как посмотреть). Ежедневно мне приходилось учиться ориентироваться не только в языке, но и в поведении окружавших меня людей и, в частности, студентов. Наше привычное представление о том, что ученик должен сидеть смирно, здесь напрочь отметалось. Когда на философии мой сосед протянул ноги на стол и начал рассуждать о платониках, я с ужасом обнаружила, что ни на чем не могу сосредоточиться, потому что маниакально изучаю глазами его носки и ботинки. С трудом переведя взгляд со шнурков «хулигана» на лица собравшихся, я обнаружила, что все внимательно слушают полемику моего соседа с профессором. Я переживала адреналиновые бури, наблюдая за «отвязным» поведением американских студентов, когда они вставали посередине лекции и, «не спросив разрешения», выходили вразвалочку, пожевывая жвачку, а потом так же по-хозяйски возвращались на свое место. Помню, глядя вслед вот так внезапно вышедшей из класса — выбросить фантик от шоколадки — курчавой брюнетке, покачивающей бедрами в цветастых, словно пижамных, розовых штанах, я поймала себя на гневной мысли в ее адрес: «Проститутка! Избаловал богатенький папочка своего поросеночка… тебя бы… отправить на картошку, рыться в грядках без варежек, знала бы тогда!» Или: «…Поставить тебя в очередь за сосисками, часика этак на три, при температуре минус…» Что говорить о припанкованности многих студентов, носивших полуобритые головы с оранжевыми ежиками, ассиметричные и всякие маскарадные атрибуты в одежде!

«Коллективное бессознательное» порой вякало во мне осипшим голосом недокормленного члена советского коллектива, и его можно было понять и простить, впрочем, запрятав побыстрее обратно. Перелом в моем сознании относительно собственной зажатости наступил, когда на одной из лекций напротив меня сел студент, одетый точь-в-точь как я: синий джемпер и аккуратный белый воротничок. Нас с ним многое объединяло: молчаливое присутствие на лекциях, глубоко запрятанный «внутренний мир», посадка с прямой спиной. Этот студент был из Китайской Народной Республики. Он оказался моим зеркальным отражением. Я наглядно убедилась, насколько внутреннее состояние проявляется в том, как мы держимся и во что одеты. Полный контроль за своим поведением и ориентация на оценку окружающих — вот что означал мой облик. С таким грузом трудно открыться — и миру, и самому себе.

«Боже мой, и это говорит о себе актриса, женщина, которая уже имела за своими плечами опыт работы в кино, театре, поездок за границу?» — подумает кто-нибудь, читая эти строки. Но на самом деле мой образ «богемной артистки», каким он был в Союзе, оставался игрой по правилам определенной группы и был обусловлен профессией. Тогда как вне профессиональной необходимости и среды я была типичным представителем своей страны, со всеми поведенческими нормами и рамками. Я, собственно, никогда прежде не была самой собой, вне профессии и без послужного списка. Мое поведение в основном определялось моим окружением — актерами, режиссерами и зрителями, которые узнавали меня как Марту, Людочку, Таню, Тайку. Теперь меня никто не вынуждал быть такой или сякой — ни зритель, ни режиссеры, ни система. «Только поспевай за нами! — словно говорило мне новое пространство. А так, выбирай сама, кто ты».

Самым сложным оказалось быть предоставленной самой себе. Занимайся чем хочешь, думай что хочешь, читай что хочешь, говори что хочешь. Что ты хочешь? О чем говоришь? Я молчала, понимая, что у меня нет своего мнения, оно не сформировано, я могла что-то декларировать, но не аргументировать. По сути дела, мы всегда общались «своим кругом», где царило единодушие в отношении системы, ГУЛАГа, Сахарова, диссидентов, бюрократии, цензуры. Разговоры на кухне шепотом далеки от свободной дискуссии в аудитории, состоящей из представителей всех этнических групп, социальных слоев, сексуальных ориентаций, религий, возрастов, профессий, да к тому же с установкой на индивидуальность и независимость мышления. Мне едва ли приходилось по-настоящему говорить от своего «я». Мое «я» всегда было «мы». А «мы» здесь интересовало всех во вторую очередь — предполагалось, что за твоим «мы» иной раз прячется твое «я». Чтобы мое «я» заговорило, мне нужно было с ним познакомиться самой.

Приходя домой, я впадала в ностальгическое настроение. Жаловалась Кевину на чувство вины перед домом, мамой, Родиной. Меня тяготило, что мой отъезд так или иначе был воспринят по неписаной российской морали как предательство, измена. Мне хотелось разобраться в своих чувствах. Что я сделала? Совершила преступление. В чем оно? Не знаю. Почему тогда у меня на душе кошки скребут, словно я украла что-то и обрекла ближних на страдание? Кевин провел со мной много бесед на эту тему. «Чувство вины в большей степени навязано тебе системой, в которой ты выросла, оно вредно и лживо. Прости себе все и начни сначала», — не уставал повторять он. Помогая мне разобраться в своих эмоциях, он в то же время не позволял манипулировать собой с их помощью. Это еще одна особенность американцев — эмоциональная гигиена. Вот откуда их постоянная присказка: это твоя проблема! Речь, конечно, не идет о помощи и сочувствии в трагические минуты — болезнь, горе, несчастье — это особый случай. А так все должно быть конструктивно. У тебя депрессия — иди к психологу или психотерапевту или к священнику. Покайся, разберись, подлечись и забудь.

Отказавшись подыгрывать моим плохим настроениям, Кевин предоставил мне полную свободу заниматься самокопанием в одиночку. В отсутствие зрителя и обвинителя я стала хозяйкой собственных печалей, что постепенно свело их к нулю. Инвентаризация ценностей, психологического наследства, эмоционального приданого — вещь полезная. Может оказаться, что в твоем багаже полно ненужных вещей, забытых кем-то предметов, подделок и мишуры. После того как ты избавился от чужого и лишнего, выясняется, что ты банкрот или обладатель стекляшки и пуговицы. Имя тебе — обиженный ребенок, или обманутый простофиля, или вор. Ну что ж, если и так, зато теперь ты знаешь, с кем имеешь дело. Ты имеешь дело с самим собой… впервые. «Прости себе все и начни сначала» — в этом подходе к себе также сказывалось различие американской и русской психологии. Вести бесконечный диалог с тем, что уже свершилось, — значит останавливать свое настоящее и будущее. Не покаявшись и не простив себе прошлого — не изменишься. Я с трудом, но все-таки приняла этот подход к прошлому и к чувству вины и руководствуюсь им до сих пор. Наше бесконечное копание в своих прошлых грехах не дает шанса на будущее исправление, лишает веры в свои силы. Чувство вины перед Эфросом, что ушла, чувство вины перед Волчек, перед обществом, из которого уехала. Чувство вины, связанное с благодарностью: спасибо за то, что взяли, приняли, доверили, родили, заплатили, не убили, пощадили, и низкий поклон, после которого не разогнешься. А также оправдание чьих-то ожиданий. Мой папа, сказавший однажды: «Спасибо, дочь, что оправдываешь мое существование». Но можно ли оправдать свою жизнь — жизнью других? Отсюда вопли: «Не оправдал, а я-то, дура, надеялась! Тебя кормили, поили, пригрели, а ты сам решил свою судьбу, неблагодарный!» Отсюда и чувство несостоятельности, неуверенности в себе, сомнения: зачем живу, зачем родили, зачем доверили? И долго ли платить по счету, скорей бы уж конец. Как и вечное недоумение: я ли это сделал или кто-то другой? Неужели я? Не забуду признание Олега Видова, с которым я встречусь на съемках в Сан-Франциско. «У меня часто бывает такое чувство, когда снимаюсь, будто я наложил в штаны», — шепнул мне на ухо человек, за плечами которого была большая кинокарьера и совсем не простая жизнь. Я смеялась до слез, потому что он очень точно выразил состояние, знакомое всем нам по многим ситуациям. Вроде бы что-то делаешь, но никогда не знаешь — зачем и кому это нужно: несостоятельность человека, который оправдывает чужие надежды, не имея своих.