Андрей Упит - Земля зеленая

• Название: Земля зеленая
• Автор: Андрей Упит
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1977

Роман Андрея Упита «Земля зеленая» является крупнейшим вкладом в сокровищницу многонациональной советской литературы. Произведение недаром названо энциклопедией жизни латышского народа на рубеже XIX–XX веков. Это история борьбы латышского крестьянства за клочок «земли зеленой». Остро и беспощадно вскрывает автор классовые противоречия в латышской деревне, показывает процесс ее расслоения.

Будучи большим мастером-реалистом, Упит глубоко и правдиво изобразил социальную среду, в которой жили и боролись его герои, ярко обрисовал их внешний и духовный облик.

---

Анна шла по следам серн и думала свою тяжелую думу. В Озолинях у нее были свои собственные овцы, — теперь, должно быть, их отвели в Бривини, в хлев матери. Осенью, когда она поняла свое несчастье, поманила к себе меньшую, смирную овцу, с короткими ушами, обхватила руками за шею и со слезами рассказала о своем горе. Подобрав из пастушьей торбы все крошки, короткоухая взглянула на нее большими глупыми глазами, притворяясь, что ничего не слышала. Здесь, в лесу у Силагайлей, Анна шла по следам серпы в ребяческой надежде, что, может быть, удастся увидеть козочку, такую же смирную и послушную, как овечка в Озолинях. Но только раз промелькнуло что-то темно-коричневое и скрылось в еловой чаще, так быстро и легко, что даже ветви не шелохнулись и не осыпался снег. Увидишь, как бы не так: разве мало Иоргис из Силагайлей пугал их, шатаясь по воскресеньям с ружьем по лесу.

Она села на корень поваленной ели, совсем придавленная тяжестью. Глаза сухие, по сердце полно слез. Даже тишина леса казалась давящей, отдыха и покоя, в которых она так нуждалась, не было и здесь. Она думала о людях, которые только и умели что распугивать лесных зверей и сторониться друг друга. С кем поговорить, кому сказать те слова, которые так рвались наружу? Отец и мать в Бривинях теперь готовятся стать арендаторами, у них свои, более важные заботы, тут ничего не изменишь. Могла ли она жаловаться на свою родию в Силагайлях? Золотые люди, — только потому и не охватывало ее снова то дикое безумие, которое овладело ею у плотины Межавилков, в бривиньском загоне. Но о чем они все думают, о чем говорят, — даже славная, милая бабушка, запятая вязанием двух пар белых носочков? Только о том крохотном существе, которого еще нет на свете, но кто является причиной ее большого горя. Это правда, его следует любить и жалеть, хотя ему еще ничего не надо и он ничего не требует.

Она сознавала эту страшную несправедливость. Каждым первом чувствовала жестокую обиду, которая становилась острее с каждым днем. Сама она изгнана, покинута, всеми забыта. Калвиц болтает только для того, чтобы помочь ей рассеяться. Старая бабушка лепечет с нею, как с глухой ровесницей, которая сидит рядом на кровати, согревая под шубой ноги. Но ведь ей пошел только двадцать первый год. Она часто вспоминала то недавнее прошлое, когда легко и бодро входила в церковь и многие на мужской половине, забыв, где находятся, обращали в ее сторону восхищенные взоры. Молодой, сильной, гордой была она, только начала ощущать себя; жизнь, как зеленый луг, открывалась перед нею. Какие прекрасные сны снились в ту пору, какие дерзкие мысли проносились тогда в ее горячей голове! Все это превратилось в ничто… А все тот… Тот, проклятый, растоптал ее, как расцветший посреди тропинки одуванчик… Ее осудили, выгнали, опозорили. Еще хуже — некоторые даже жалеют ее… А его никто не проклинает!

Анна чувствовала себя до того заброшенной и одинокой, что даже в защищенной от ветра лесной чаще, в теплой шубке и под большим платком было холодно, по телу пробегала дрожь. Как она ненавидела всех этих людей — и осуждающих, и жалеющих — всех!.. От холода даже лязгали зубы. Она встала и тяжело побрела обратно к чужому дому, как затравленная озираясь по сторонам, — нет ли где исхода…

Не много дней пришлось бродить Анне по лесу. Началась пора снегопада. На опушке легли огромные, пушистые сугробы, даже дороги, по которым возили дрова, замело.

Настал день, когда Калвиц привез из леса березовую жердочку, прикрепил ее к потолочной перекладине. В комнате закричал ребенок. Целыми днями хлопотала бабушка около маленького, рассказывая ему, несмышленому, длинные сказки и совсем короткие, самой выдуманные присказки или напевая песенки. По ночам Анна сама качала люльку, ее повесили так близко к кровати, что с трудом можно было лечь или подняться с постели. Уже в люльке он мешал ей — загородил дорогу. Она хорошо знала, что в будущем ей не ступить ни шагу, — всюду он свяжет ее. Светлая жизнь, о которой так много думала и которую так ждала, отшатнулась куда-то в сторону и понемногу скрылась за туманный небосклон. Она одна стояла на узкой, ухабистой, кочковатой, словно отмеченной проклятием тропе, с которой ни на шаг не сойти. Сейчас она еще редко думала о том, что ее ожидает. После всех перенесенных мук чувствовала только большую усталость и равнодушие. Напала необычайная сонливость. В дремоте часто не замечала, как рука соскальзывала с люльки, ребенок начинал пищать. Калвициене подходила покачать его и разбудить соню.

Имя выбрали Калвицы, — ей самой даже и это было безразлично, В обеих семьях было по Большому и Маленькому Андру, для равновесия и доброго согласия требовались еще Большая и Маленькая Марты. Особенно это нравилось старшей Марте: на половине хозяев она наматывала девки и перемывала посуду, а маленькая еще только брыкалась и пищала в люльке.

Перед крестинами даже кроткая Калвициене ходила озабоченная: все знали, как кричал в подобных случаях Арп в церкви. «Известь, стены и камни!..» Это было начало, а дальше Следовало такое извержение бранных слов и проклятий, что молодые девушки краснели, а семья грешницы и вся родня полгода ходили как грязью облитые. В то воскресенье церковь была битком набита. Неожиданно все пережили полное разочарование. Правда, священник не отнес Анну к женщинам, родившим в святом браке; перечисляя рожениц, упомянул ее последней, а назвав, надулся, как индюк, и буркнул: «Да прострется божья благодать и над этим ребенком!» Особенно подчеркнул словечко «этим». В глубоком недоумении, с вытянутыми шеями и раскрытыми ртами остались богомольцы. Отгадка пришла позднее, когда вспомнили, что отцом «этого» прижитого ребенка был сын самого волостного старшины Бривиня. Кроме того, узнали, что Лизбете до тех пор не отставала от Ванага, пока тот в пятницу перед крестинами не распорядился запрячь лошадь и не поехал к священнику. Таким образом, непонятная незлобивость Арпа легко объяснялась.

Лизбете не старалась бы так из-за Анны, в ее глазах она была развратницей, совсем пропащей. Она завлекла и подбила на грех ее сына. Хозяйка Бривиней никогда не высказывала этого только потому, что вообще ни с кем не хотела делиться.

Но с Осиене только что установились хорошие отношения, их нужно было поддерживать. С глубокой благодарностью приняла Осиене это великодушное заступничество, которое защитило ее от насмешек всей волости и озаряло светом судьбу будущих арендаторов. Теперь она могла, почти могла бы… Осиене известила сестру, что, пожалуй, могла бы навестить дочь, но пока еще не может видеть ребенка.

Тихая Калвициене засияла от этой радостной вести. Восторженно рассказала Анне, как Ванаг ездил к священнику, как Арп в церкви совсем не бранился и что мать почти согласна прийти проведать, если бы только ей хватило мужества спокойно взглянуть на ребенка. Но эта закоренелая и отупевшая грешница только равнодушно пожала плечами:

— Кто ее заставляет глядеть, раз не может. Я ее совсем не жду.

Пораженная Калвициене, ничего не понимая, опустила руки. Но тогда она еще не знала, на что способна Анна.

Анна поправилась и расцвела, — молодость и властный инстинкт жизни быстро вернули ей силы и стойкость, только стала более зрелой и сдержанной; со стороны эту сдержанность можно было принять за непонятную гордость. Какая тут могла быть гордость? Девушка с ребенком! Разве можно было еще ниже пасть? Такая должна чувствовать себя бесконечно счастливой, если мужчина хотя бы взглянет на нее. Обеими руками должна ухватиться, если встретится такой великодушный, кто захочет протянуть палец и поднять из грязи.

По своей нерешительности Калвициене не высказывала этого громко, она ведь не похожа на свою сестру Осиене, которая кричала бы раз десять в день на разные лады, со всяческими прикрасами. Но Анна читала в мыслях тетки, как в раскрытой книге; этой прозорливости и еще многому другому ее научили дни, полные гнетущей тяжести. Сквозь насмешки, унижения и отчаяние прошла она, — все это уже позади. Осталась только острая, полная недоверия проницательность, которая как бы пронзала человека ярким лучом, освещая все, чего сам человек еще не сознавал. Отсюда появилась сдержанность — близкое к ненависти отчуждение даже от тех, кто был ласков с ней и желал ей добра.

Без участия Калвициене, должно быть, не произошло бы и того, что однажды в понедельник в комнату Калвица зашел Светямур, — он снимал домик в Силагайлях. Коренастый мужчина, со вздернутыми плечами, с кривой спиной, точно с горбом, широколицый, с тонкими губами, из-за чего, когда он говорил, обнажались оба ряда крупных, желтых зубов. Вместо усов у Светямура — два перекрученных пучка шерсти, два таких же, только поменьше и нескрученных, свисали над глазами, почти закрывая веки. Глаза — круглые, желто-серые, с крошечными зрачками. Анне пришло на ум, что такими должны быть глаза дохлой кошки, хотя и не помнила, видела ли их когда-нибудь.