Виктор Кондырев - Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.

• Название: Всё на свете, кроме шила и гвоздя. Воспоминания о Викторе Платоновиче Некрасове. Киев – Париж. 1972–87 гг.
• Автор: Виктор Кондырев
• Жанр: Биографии и Мемуары

Виктор Некрасов (1911–1987) ещё при жизни стал легендарной фигурой. Фронтовик, автор повести «В окопах Сталинграда», обруганной официальными критиками; в конце сороковых был удостоен Сталинской премии; в семидесятых – исключен из партии с полным запретом издаваться, покинул страну и последние годы прожил в Париже – там, где провёл своё раннее детство…

Боевой офицер, замечательный писатель, дворянин, преданный друг, гуляка, мушкетёр, наконец, просто свободный человек; «его шарм стал притчей во языцех, а добропорядочность вошла в поговорку» – именно такой портрет Виктора Некрасова рисует в своей книге Виктор Кондырев, пасынок писателя, очень близкий ему человек. Лилианна и Семён Лунгины, Гелий Снегирёв, Геннадий Шпаликов, Булат Окуджава, Наум Коржавин, Александр Галич, Анатолий Гладилин, Владимир Максимов, эмигранты первой волны, известные и не очень люди – ближний круг Некрасова в Киеве, Москве, Париже – все они действующие лица этой книги.

Издание иллюстрировано уникальными фотографиями из личного архива автора.

---

Открыв входную дверь под номером десять на втором этаже, вы попадали в длинный и необжитый, уставленный унылыми книжными шкафами коридор. В конце коридора, на повороте в саму квартиру стоял шкаф повеселее, а на нём гипсовый, тонированный бюст Некрасова, сделанный киевским скульптором Гельманом. Чубастый молодой Вика, в расстёгнутой рубашке, смотрит со скрытой улыбкой. Для смеха на голову была нахлобучена тирольская шляпа, а к губе приклеен жирный папиросный бычок.

Последний раз я видел этот бюст под мышкой у смеющегося Гелия Снегирёва, когда мы толклись на лестничной площадке на проводах Некрасова, накануне его отлёта. Гелий забрал бюст на память, в самый последний момент. Куда потом делся бюст – неизвестно. Говорят, правда, что нашёлся, сейчас у кого-то в Киеве…

После бюста и начиналась, собственно говоря, жизнь. Прямо – гостиная, справа дверь в ванную, слева – на кухню.

В своё время дородная и язвительная домработница Ганя обустроила в ней свою берлогу, заваленную тюками, рухлядью и чем-то набитыми кошёлками. Под стеной стояла большая раскладная кровать с тремя матрацами и многими подушками. Небольшой добротный стол и газовая плита. С потолка очень низко свисало засиженное мухами допотопное осветительное устройство – лампочка с абажуром, на системе из фаянсовых блочков.

В лучшие времена на кухне иногда делалась уборка, но в последние годы всё было закопчено, загажено мухами и тараканами, отдавало гнилью.

Когда мама переехала в Киев, а Ганя уехала к себе в деревню, весь хлам выбросили, на кухне был сделан ремонт, установили диван и просторный стол. По большому блату была куплена светлая кухонная мебель. И превратилась кухня в некое пристанище, где весь вечер напролёт было приятно пить чай, курить и трепаться…

Мила, моя жена, наловчилась печь печенье с тёртым сыром в виде бантиков, называвшееся «рурочками». Некрасов их обожал, чуть ли не каждый вечер просил сделать к вечернему чаю. Мила уже и не рада была каждый день возиться с тестом, но не роптала.

В Париже в первое же наше чаепитие Некрасов, прищурясь в предвкушении сюрприза, сообщил, что он нашел совсем рядом в магазине уже готовые рурочки! Форма, правда, подкачала, но вкус абсолютно тот же, какая удача! И выставил на стол вазочку с парижским печивом. Мы с удовольствием навалились на чудесный деликатес, запивая чаем с вареньем, но наши французские гости смотрели на эту прожорливую суету настороженно и пугливо. Они пили только чай, а к рурочкам не притрагивались.

Лишь через некоторое время выяснилось, что эти фиговинки предназначены для аперитива со спиртным, причём едят их поштучно и деликатными движениями, а не до отвала и пригоршнями.

Пожирать их за чаем мы прекратили, но Некрасов, назло всем иноземцам, долго ещё ставил возле себя вазочку с заморскими лжерурочками и с наслаждением хрумтел, приводя в недоумение непосвящённых. Но на этот моветон никто уже внимания не обращал, привыкли…

Напомню, что после смерти Зинаиды Николаевны Виктор Платонович остался буквально один – хоть волком вой в пустой квартире. Это когда ты трезвый, то ищешь тишины. А выпившему вообще несказанно обидно в одиночестве. И тут в доме появился Александр Ткаченко.

Пока не приехала мама, он был единственным, кто общался с В.П. почти ежедневно, присматривал по хозяйству и, конечно, вместе выпивал. Из всех тогдашних пьянчужных приятелей Некрасова Сашка был самым тактичным и симпатичным.

Он жил по-соседству, пробавлялся фарцой, был гол как сокол и одинок. Некрасов очень к нему за это время привязался. Старался его опекать, по-своему заботился, устраивал на работу после вечернего факультета в документальную киногруппу Рафаила Нахмановича, друга Некрасова.

Когда в Киеве появилась моя мама, хмельное безмятежное житьё Сашки было нарушено. Но он продолжал заходить, и мы с ним вроде подружились. Я и сейчас думаю, что Сашка искренне любил Вику.

На первый взгляд его вполне могли шантажировать кагэбисты. Отозвать в сторонку, поговорить со значением, мол, помогите нам, и вам на улице будет спокойнее, и тунеядством никто не попрекнёт, и комната навсегда останется за вами. Но тогда никто из нашей семьи, а тем более Некрасов, об этом не думал. И сейчас я не вправе делать безоговорочные умозаключения, подобно некоторым старым некрасовским друзьям-приятелям…

В мае 1988 года Сашка был первым, кто приехал в Париж, специально поклониться покойному Вике! Приехал на свою копеечную зарплату какого-то там вахтёра на стройке.

Привёз флакончик земли с могилы Зинаиды Николаевны. И высыпал эти несколько граммов пыли в ногах у Виктора Платоновича.

Мы с Сашкой сидели со стаканами, обнявшись, на могиле Некрасова на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа – в ногах у Вики, лицом к кресту. И я пожалел Сашку, просто так… Показался он мне в этот момент человеком совестливым и ранимым. Приехал, чтобы отблагодарить человека, наверное, единственного, который его душевно любил. Может, чтобы попросить у него прощения. Если было за что прощать.

А потом он как без вести пропал…

… В те времена частенько забегал на минутку Марк Райгородецкий, младший брат старого приятеля Некрасова. И уже от прихожей начинал торопиться, мол, времени в обрез, разве что чаю выпью и помчусь опять на работу. В доме Некрасова к нему – школьному учителю, всегда с портфелем под мышкой, молодому, улыбчивому и разговорчивому – благоволили.

Немножко пошумев и посмеявшись на кухне, они шли с Виктором Платоновичем в кабинет, посмотреть, что можно взять почитать. Мандельштам, Цветаева, «Мосты», «В круге первом» – книга быстренько пряталась в портфель, и Марик убегал.

В тот злосчастный февральский день он, как всегда, заглянул перед уроками к Некрасовым. Ничего не зная об обыске в их квартире. В портфеле Марика кагэбисты нашли «Мы» Замятина. Принёс вернуть.

Его сразу же увезли на допрос. На следствии добивались, откуда книга, брал ли ещё, чья она, кто дал? Некрасов? Приди Некрасов и признайся: да, это моя книга – и тогда можно при желании пришить «антисоветскую пропаганду». Промолчи, как сделал оробевший Вика, – и Марку Райгородецкому злорадно сказали: вот видите, ваш классик в кусты затаился, а вы пойдёте на отсидку.

Оба варианта были беспроигрышны. В любом случае Марику бы не поздоровилось.

И пришили ему два года лагерей! За чтение одной книги! А заодно и Некрасова унизили.

Виктор Платонович действительно терзался своим как бы малодушием. Как я его ни убеждал, что от него на самом деле ничего не зависело. Хотя бы знать, куда ему написать пару слов, вздыхал В.П., извинения попросить…

Уверен, что вернись Некрасов в Киев, он бы разыскал Марка Райгородецкого и извинился бы перед ним. А раз Вика не дожил, это делаю за него я. И говорю: «Извини, Марк!» Хотя и с опозданием, но извини! Может, Некрасову станет легче от этого. А может, и Марику тоже…

Обыск

– Чё-то Киев не отвечает, – сказала Мила, – третий раз набираю.

Я немного озаботился: может, Вика решил загульчик учинить? Но тогда мама должна быть там поблизости…

В шесть вечера я по обыкновению уселся с транзистором на пол возле дивана – в этом месте было меньше помех. Начал продираться сквозь заглушку, ловить Би-би-си. Поймал и подпрыгнул!

«Уже целые сутки на киевской квартире писателя Виктора Некрасова идёт обыск».

Немедленно звонить в Киев! Ответа нет, тарабаню ещё и ещё… Потом позвонили из Москвы. Корреспондент «Голоса Америки» отрекомендовался по-заграничному, справился о новостях. Испугавшись такой чести, я отвечал с достоинством, мол, пока ничего не известно, извините. Люсик Гольденфельд успокоил по телефону, сказал, что даже зашёл к Вике во время обыска, так что особо не волнуйтесь! Обыск как обыск, сообщил он слегка заговорщицки.

Хорошенькое дело! Им там, в столице, может, благочинно и покойно, а в нашей тьмутаракани как не волноваться?

Только к концу следующего дня позвонила мама и полушёпотом сообщила: только что ушли, унесли семь мешков.

– Семь мешков чего? – удивился я.

К телефону подошел В.П., начал подробно всё рассказывать.

Как пришли пятеро, чертовски вежливые, с ордером на обыск. На предмет выемки антисоветских материалов. Забрали в мешки массу бумаг и фотографий, книг и иностранных журналов, пишущую машинку, магнитофон, фотоаппарат. В.П. нервно шутил, рассказывая об обыске, как о явной нелепице. «Мальчики» выводили гулять собаку Джульку, ходили в гастроном и книжную лавку за отложенным томиком Мандельштама, помогали маме готовить и вытерли пыль с полок в кладовке.

Уходя, гэбэшники оставили повестку на допрос, но назвали это беседой.

– Начинается серьёзная травля, – сказал тогда В.П., – они форсируют события. Чем это кончится – неизвестно. Но уже сейчас на душе противно. И стыдно почему-то Галке в глаза смотреть, как будто я какой-то предатель. Понимаешь, Витька, стыдно!

Обыск продолжался сорок два часа. Протокол – 6о страниц, 100 позиций изъятых материалов.