Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

• Название: Подельник эпохи: Леонид Леонов
• Автор: Захар Прилепин
• Жанр: Биографии и Мемуары

В книге «Подельник эпохи: Леонид Леонов» известный прозаик Захар Прилепин выступает как исследователь творчества одного из интереснейших писателей XX века. Невероятно, сколько событий могло уместиться в жизнь одного человека: белогвардейский офицер и рядовой красноармеец; литературный преемник Максима Горького и мэтр, которого с девяностолетием поздравляет Михаил Горбачев… Славе его первых романов – «Барсуки», «Вор» – завидовали Булгаков и Набоков, пьесу «Унтиловск» поставили во МХАТе при Станиславском, а публикация последнего романа – «Пирамида» – опоздала на несколько лет, чтобы стать бестселлером эпохи перестройки наравне с «Детьми Арбата».

---

Пышнотелая Москва позволяет эпическому дару Леонова развернуться: он селит молодых братьев в Зарядье, где вырос сам и которое нежно любил.

Братья работают в доме лавочника на побегушках; одного брата зовут Семеном, другого – Павлом.

Семен – чувствительный, немного по-деревенски неловкий, но внимательный к миру, постепенно, понемногу набирающий древнюю, непокорную, мужицкую силу. Он станет бунтарем, выберет путь, поперечный новой власти.

Павел – нелюдимый, тяжелый, или, как Леонов говорит, «камнеобразный». Людям он не очень нравится. «Пашка глядел на мир исподлобья, и мир молчаньем отвечал ему». Ему впоследствии и выпадет стать большевиком, к финалу книги.

Еще в деревне, когда он не углядел за коровами и скотина потравилась, Пашку начали бить сельчане смертным боем, но мальчик «молчал, не унижаясь до крика или жалобы, только прикрывал руками темя. Темя было самым больным местом у Пашки, там он копил свою обиду». С самого детства, заметим, складывается у Павла отсутствие взаимного понимания с природой: и дурной травы он не видит, и животину не бережет.

Разругавшись с хозяином зарядьевской лавки, озлобленный, уходит Пашка из дома и пропадает чуть ли не до последних страниц романа.

Первую часть книги «везет» на себе Семен. Леонов подмечает, что Семен «не особенно огорчился безвестным отсутствием брата. Павел служил Сене постоянным напоминанием о некоей скорбной посюсторонней черте человеческого существования: одна земная юдоль безо всяких небес. Крутая, всегда напряженная, неукротимая воля Павла перестала угнетать его – жизнь без Павла стала ему легче».

Мы цитируем этот отрывок по одному из первых изданий «Барсуков». Впоследствии Леонид Леонов вырежет второе предложение в приведенном выше абзаце: исчезнет важная фраза о земной Павловой юдоли, лишенной небес. Предположение о том, что Леонов пошел на эту поправку, смягчая безбожный образ Павла, скорее всего, неверно. Дело в том, что и Семен живет земной суетной жизнью, не особо оглядываясь на небеса, посему и огорчить этой своей чертою Павел брата не мог.

Зато в новом варианте романа Леонов делает важное исправление: вместо «крутой, всегда напряженной воли» он пишет: «крутая, всегда подчиняющая». Именно что подчиняющая, стремящаяся задавить любым способом.

Павел, к слову, с детства хромой, и это еще одна классическая леоновская каверза: стремление всегда наделить большевика и физическим недостатком, и неким душевным разладом.

Незадолго до революции братья встретятся, и безо всяких на то причин полувраждебно настроенный к младшему брату Павел произнесет несколько важных вещей.

Выяснится, что работает он теперь на заводе.

«Там глядеть да глядеть надо! Там при мне одного на вал намотало, весь потолок в крови был!» – так рассказывает Павел; Леонов замечает, что голос Павла дрожит «от гордости своим заводом и всем, что в нем: кровь на потолке, гремящие и цепкие станки, бешено летящие приводы».

«Я вот, знаешь, очень полюбил смотреть, как железо точат, – говорит Павел. – Знаешь, Сенька, оно иной раз так заскрипит, что зубам больно… Стою и смотрю, сперва по три часа простаивал как-то, не мог отойти».

И здесь становится понятно, что в жутком визге стачиваемое железо – это и есть метафора не только характера Павла, но и всей грядущей человеческой «перековки».

Незадолго до начала Первой мировой выросший в знатного парня Семен влюбляется в дочку местного лавочника Секретова; звать дочку Настей. Но отец попытается выдать ее за другого, и любовь Семы и Насти разладится.

В первые месяцы войны Семена призывают на службу, и больше ни герои, ни автор в Москву не вернутся. Финальная глава первой части романа провидчески названа «Конец Зарядья»: действительно, тот мир, в котором Леонов возрос и где возмужали его герои, ожидал скорый распад, и в течение первого послереволюционного десятилетия он будет стерт с лица Москвы. По сути, деды Леонова и их прототипы в «Барсуках» были последними жителями Зарядья: все они умерли, и Зарядье умерло вместе с ними.

Действие романа перебирается в черноземную русскую губернию, в две деревни: одной название Гусаки, другой – Воры. В названиях этих таится очередная, недобрая леоновская заковыка.

В упомянутых деревнях и будут происходить и революция, и контрреволюция, и партизанщина, и подавление бунтовщиков. В каком-то смысле деревушки эти олицетворяют и саму черную, тягловую Россию, и самый русский народ.

Что характерно: два враждующих этих селения образовались в свое время из одного, называлось которое – внимание! – Архангел.

Вот так вот наивысший ангел раскололся на вора и самодовольного гусака. Есть тут очевидная, жестокая ирония по отношению к народу-богоносцу, и эту иронию вскоре очень оценит Горький, который мало кого так не любил, как русского мужика, да и всю русскую деревню.

«Темные мы, ровно под землей живем!» – говорит деревенский человек в самом начале «Барсуков», задавая печальную и тяжелую ноту всему роману.

Но в своей несусветной и дерзкой иронии Леонов идет еще дальше: у него и революция начинается с того, как Воры с Гусаками начинают делить спорную территорию – Зинкин луг: «…а был обширен и обилен Зинкин луг, четыреста пятьдесят десятин, на все четыре стороны вид – небо».

«…Закашивали Гусаки воровские покосы и напускали на них скотину. Воры ловили скотину, приводили во дворы, требовали выкупа за потравы. Один раз тридцать голов изловили Воры и постановили взять по рублю с головы.

А те говорят:

– Мы на рубль-те пуд хлеба купим.

А Воры говорят:

– А мы продадим скотину вашу, гуси адовы.

А Гусаки:

– А мы вас пожгем, блохастых. И рожь вам сожгем.

А Воры:

– А мы вас кровью зальем…»

Ну чем не звери. Замечательный народ, только революции ему и не хватало.

Тут она как раз и подоспела.

Новая власть долго думать не стала и росчерком пера разрешила спор: «Отдать весь Зинкин луг Гусакам. У Воров и своего добра с излишком».

Так мужики-гусаки стали сторонниками новой власти, а мужики-воры, в свою очередь, власть невзлюбили люто и горько.

«Отсюда, – пишет Леонов, – идет последняя распря. Одно село горой стояло за новую власть, другое выжидало любого случая отомстить за отнятые покосы».

Саркастичный и, пожалуй, даже злой дватидцатипятилетний Леонов свел зачин мужицкой драмы, классовой борьбы и назревающей Гражданской войны, по сути, к анекдотцу.

И положительные, милые сердцу писателя герои никак не просматриваются в этой дурацкой суматохе.

В первых строках второй главы появляется представитель новой власти, уполномоченный по хлебным делам четырех волостей, неприятный и скользкий, имеющий жадную охоту до баб и до винишка человек по фамилии Половинкин. Едет на телеге в деревню, в компании жены того самого Брыкина, с которого начинался роман. Сам Брыкин на войне, «затерялся в смертоносных полях».

Пока добирались, Половинкин женщину соблазнил, и она вскорости забеременела. Вскоре и муж объявился, дезертировавший с фронта.

Вот характерный, ёрнически поданный диалог совращенной женщины, третируемой нежданно вернувшимся мужем, и советского уполномоченного.

Половинкин говорит:

«– Допускаю, я всем люб, потому что всем нужен. Я обчественный человек, служу обчеству. Меня и то уж товарищи в уезде попрекают – бабник, мол. Могут, конечно, и накостылять. А какой я бабник. Конечно, есть у меня любопытство к женщине, какая она, одним словом, – Сергей Остифеич в раздражении потер себе нос. – …А на вашем месте, Анна Григорьевна, плюнул бы я на себя, то есть на меня. Гоняйся, мол, хахаль, за своими любами, а я, мол, выше тебя стою… у меня, мол, муж!

– Сам с ним спи, коли нравится, – гадливо засмеялась Анна. – А дите свое куда я дену? В исполком отнесу? – и качала головой, осатаневшая и опасная. – Ах ты дрянь-дрянь!»

В итоге женщина потравила себя льняными лепешками, и восьмимесячный ребенок советского уполномоченного родился мертвым.

Брыкин, так и не узнавший, кто обрюхатил его жену, однажды добирается до председательской конторы и там видит Половинкина в своем пиджаке – в том самом, в котором Брыкин венчался когда-то.

«– Пиджачок-то… – не своим голосом прохрипел Егор Брыкин в самый раскрытый рот уполномоченного, приседая в согнутых коленях, – перешивали пиджачок-то?.. Аль и так подошел?!»

Половинкин отругивается, Брыкин наседает:

«– Погоди! Трепчаком заставим вас ходить, животишко мне лизать станешь… Гусак жирный!»

Слово «гусак» тут, как мы видим, не случайно.

«– Не доберешься, пожалуй!» – отмахивается Половинкин.

«– Что ж, петушиное слово знаешь, что ли… что и не доберусь до тебя?.. – ярым шепотом издевался Брыкин. – Хлопушек твоих, думаешь, побоимся? – кивнул он на наган и ручную гранату, подвешенную на ремешке к половинкинскому поясу.

– Не в хлопушках, братец, дело, а высоко, братец ты мой, поставлены! – затеребил усы Половинкин, признак того, что гневался.