Илья Троянов - Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом

• Название: Мир велик, и спасение поджидает за каждым углом
• Автор: Илья Троянов
• Издательство: Текст
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-7516-0327-3

Герой романа, вместе с родителями бежавший ребенком из социалистической Болгарии, став юношей, в сопровождении крестного отца, искусного игрока в кости, отправляется к себе на родину, в Старые горы — сердцевину Болгарии, к землякам, которые сохранили народный здравый смысл. Это современная философская притча о трудных поисках самого себя в мире рухнувших ценностей.

---

Очередная накладка: нас до сих пор не представили друг другу. Итак, с вашего разрешения: меня называют Бай Дан, так давно называют, что я уже почти успел позабыть имя, перешедшее ко мне по наследству и данное мне при крещении. Бай Дан. Дан — это от Йор-дан, а словом Бай обозначают человека, которого подозревают в причастности к игре в кости. В причастности интимной, почти зловещей. Укротитель случая — так любят они шептать у меня за спиной. Маг и волшебник — часто слышу я их слова. Но они сильно преувеличивают. Я отнюдь не полностью застрахован от сюрпризов, приносимых костями, я и сам порой дивлюсь на их определенность и предопределение.

Однако недооценивать кости нельзя. Скажу, к примеру, хоть что-то, что может произвести на вас впечатление: они способны заморозить время и потом снова растопить его (отчего человек иногда по щиколотку утопает в лужах, возникших по его собственному недосмотру), они способны превратить белое в черное, но не наоборот (из-за отсутствия спроса), они способны перешагнуть через что угодно и предсказать индекс Доу-Джонса на ближайшую неделю, они могут наизусть произнести все суры и псалмы и каждый день давать им новое толкование.

Итак, когда они берутся за дело, я следую за ними, пока они не закончат свой пробег, возможно — среди поля, а я воспользуюсь случаем и выкопаю картофелину — чем еще прикажете заниматься среди поля, — очищу ее и последую за ароматом хрустящей корочки до ближайшей дороги, а оттуда — в большой, привольный мир…

детский манеж возле кровати, возле гобелена, возле столика, возле двери, возле стены, возле манежа — однокомнатная квартира; скрипит дверь, ведущая в остальные однокомнатные квартиры на пятом этаже дома в Старом городе. Дом приметный, известен во всем квартале как Желтый дом на углу, разукрашенная желтизна и узкие балкончики, и эта скрипучая, скребучая, заедающая, утомленная дверь в комнату со счастливыми родителями. Существует красивая открытка с изображением этого дома, его снимали снизу, на заднем плане — грозовые облака, обрамленные солнечными лучами, — дом производит очень живое впечатление, как картина Хоппера, она вполне совпала бы при наложении с черно-белыми фотографиями.

Алекс трех дней от роду, на руках у своей матери, оба весьма довольны тем, что столько раз подряд выбросили дубль, оба вполне здоровы и исполнены ожиданий.

Алекс на руках у двух бабушек сразу.

Алекс ползет вверх по голой груди своего отца.

Алекс ревет — сразу после этого его успокоит фотограф.

Алекс в палисаднике размером с прикроватный коврик, слева мать, справа отец, на заднем плане строительные работы.

Алекс в манеже — на четвереньках.

Алекс — на нетвердых ногах.

Алекс хватает

ткань, которую бабушка натягивает поперек комнаты, чтобы за этой оградой предаться сну, — впрочем, ее храп делает бессмысленной попытку создать атмосферу некоей интимности, — мягкую и толстую ткань, в которой увязают его пальцы;

медь — когда ежедневно трогают самовар, на котором можно обнаружить так много вмятин и который служит для него первым мерилом роста;

жесть — часы в головах у отца, единственную их подвижную часть можно вытягивать и заталкивать обратно, а шум прогоняет сонливость, возбраняет громкие голоса, ведет к нескольким промурлыканным тактам, далее — к поцелую, который дарят ему на прощанье мать и отец. Немного погодя дверь издает свой скрип, входит бабушка. День начался…

Бабушка Алекса, рано поседевшая, кругленькая и с тех самых пор именуемая Златкой, любила яркие цвета и была очень уравновешенная. Деятельность ее сводилась к поеданию засахаренных фруктов, мысли ее вращались вокруг сладости конфитюров — друг ее, священник Николай, к которому она ходила, поскольку он нуждался в ее поддержке, называл Златку моя Галилея и с видом заговорщика шептал ей на ухо: истинно говорю тебе, Земля вращается вокруг кусочка сахара. Речь Златки благодаря посещению в незапамятные времена некоего театрального училища в провинции прошла известную выучку, строгую и притязательную, которая была ориентирована на западные образцы, а при постановке дикции упражнялась в произнесении дворянских титулов, ибо в те времена дворянство было своего рода экспортным шлягером из Средней Европы. Тот, кому удавалось произнести милостивейшая княгиня фон и цу Саксен-Кобург безупречно по форме и с необходимым богатством интонаций, мог считать себя созревшим для Евгения Онегина и Макбета.

Но со временем Златка полностью подчинилась диктату сладкого… Ах, как мне сладко (что означало положительные эмоции); вот это карамель! (свидетельство глубочайшего восхищения); ах ты пустая сахарница! (полнейшее разочарование), восклицала она, адресуясь преимущественно к стенам, ибо более молодые, те, с кем она делила эту квартиру, весь день пребывали вне дома, догоняли переполненные трамваи, строили планы, которые потом никто не выполнял, стоя в очередях, ловили всевозможные слухи, выстаивали один килограмм или один литр чего-нибудь, чего они вовсе не искали, и, умотанные, возвращались домой. А на долю Златки оставались только стены! Ох уж эти стены! Они тоже были пестрыми, безнадежно пестрыми, словно перед каким-то художником поставили задачу подправить и без того вполне бойкий узор — маки на ромбах. Маковые обои — это был фон, а в роли художника выступили некие семейные обстоятельства. Здесь висели репродукции с великолепных иконных фресок в заковыристых рамках, там — портреты предков, а между ними — удостоенные премии рисунки хозяйской дочери. И плюс к этому — рассеянный свет от черно-белого телевизора, тут поневоле тот либо иной гость начинал моргать — ох уж эти стены!..

Муж Златки, рано покинувший сей свет, покоился в семейном склепе, жертва неумолимого творческого призвания. По мнению его вдовы, во всем была виновата судьба… вообще-то дирижеры живут долго … утверждала она и принималась перечислять всемирно известных Мафусаилов дирижерского пульта. Творческая сила божественного происхождения и тем самым божественная услада придавала крепость этим людям, таково было ее твердое убеждение. При этом она упускала из виду, что даже божественная благосклонность бессильна против никотина, против ежедневных дьявольских кровопусканий, необходимых для снижения давления.

Когда он, ныне ушедший, опочивший, счел в свое время за благо выйти из тьмы безвестности в потрескивающее напряжение битком набитого зала Оперы, к маленькой дежурной лампочке, свет которой слепит как свет прожектора, под робкие предварительные аплодисменты поднимать палочку, посылать ободряющую улыбку первой скрипке и, еще раз движением плеч поправив пиджак, вызвать к жизни первый звук, то в конце, когда аплодисменты становились все громче, его уже ничто больше не удерживало дома, в городе, в стране. Когда Григорий Григоров превратился в музыкального коммивояжера, раз в несколько месяцев он на недельку-другую наведывался домой, часто затем, чтобы присутствовать при рождении очередной дочери или отпраздновать оное. Господь благословил его дочерьми, равно как и музыкальным успехом. Он уже привык выходить из поезда, обнимать старшую дочь и ловить ее сладкое дыхание, льнущее к его уху… Папа, а у нас есть еще одна маленькая сестричка… И каждый возраст он воспринимал со спокойной радостью, а потом он умер — и все семь женщин стояли у его гроба: шесть раз черные кудри и один раз белое великолепие седины.

А Златка передавала сладость по наследству, она подсахаривала сны, мечтания и амбиции своих дочерей. На ее десерты можно было израсходовать любое количество миндаля, а десертов она готовила много. Что до ежедневной потребности, то здесь между ней и ее дирижером царило полное взаимопонимание. Когда он ел ее стряпню, то трапеза неизменно должна была завершаться чем-нибудь сладким, немножко, это верно, но чтобы после главного блюда встать из-за стола и сразу перейти в гостиную — об этом и речи быть не могло. А вот что до количества, то тут их взгляды в корне расходились. Он, эстет строгой дозировки, умудрялся разделить даже самый маленький кусочек пахлавы на две части и потом долго, с наслаждением держал во рту эту половинку, пока она не растает. А дамы, в первую очередь, конечно, мать, не могли противостоять искушению второго кусочка.

Если вам когда-нибудь доведется перелистывать журнал, в котором приводятся образцы человеческой мании величия, то в нем, в этом объемистом фолианте, вы лишь один-единственный раз обнаружите упоминание Златкиной родины как страны, которая отличается высочайшим уровнем потребления сахара во всем мире. И вы сразу догадаетесь, кому эта страна обязана столь славным первенством и какое семейство здесь особенно порадело.

В этой семье домашний бог носил вместо шляпы сахарный колпак, в этой семье царил идеал сахарной свободы, сугубо семейное несчастье называлось здесь ограниченные нормы отпуска. Ибо нарушались равновесие со своим сахарным стержнем и заведенный порядок. Теперь нельзя было пойти и просто купить. А дополнительное несчастье — это когда сахарная свекла мало-помалу перестала соответствовать требованиям времени, прошел даже слух, будто каждая свеклина наделена подрывной силой, она росла все хуже и хуже, она очень сдержанно размножалась, она создавала трудности при уборке и, наконец, слишком скоро начинала гнить или самовозгораться.