Виктория Токарева - Самый счастливый день (сборник)

• Название: Самый счастливый день (сборник)
• Автор: Виктория Токарева
• Жанр: Русское современное

Виктория Токарева.

Писательница, чье имя стало для нескольких поколений читателей своеобразным символом современной «городской прозы». Писательница, герои которой – наши современники. В их судьбах и поступках мы всегда можем угадать – себя.

Произведения Токаревой, яркие, психологически точные и ироничные, многие годы пользуются огромным успехом и по праву считаются классикой отечественной литературы.

---

– Буду я жаловаться! Что я, ябеда?

Лия решила обойтись собственными силами. В один из таких дивертисментов Лия дождалась момента, когда они выйдут за кулисы, и дала ему пощечину, но не театральную, а вполне бытовую, так что на щеке героя обозначились пять пальцев и щека поменяла форму и цвет. Муж Примы вошел в то же самое состояние, которое овладело Караем при виде кошки. Но он был не на цепи, поэтому достал до Лии. Лия не ожидала, что он даст сдачи, она была о нем все же лучшего мнения, поэтому не устояла на ногах.

Кончилось тем, что ее отвезли в больницу с сотрясением мозга.

Лия ждала, что Прима с мужем придут к ней в больницу. Она посмотрит им в глаза, и им станет стыдно. Но Прима и ее муж не приходили. По утрам они репетировали, а вечерами играли в спектаклях. Лия ничего не могла понять своими сотрясенными мозгами и только недоумевала, пожимая то одним плечом, то другим, то двумя сразу. Тогда в дело вмешался Саша. Он тоже не стал жаловаться. Он просто пришел на спектакль, в котором муж играл д’Артаньяна, а Прима – Констанцию Бонасье. Саша не сел, как все зрители, на свое место, а встал в проходе возле двери и, чуть склонив голову, пристально, не отрываясь, смотрел на д’Артаньяна. Тот сбивался, выходил из образа, нервничал, как будто ему на ухо говорили матерные слова, еле-еле довел, вернее, дотащил свою роль до конца. Простодушный зал начал благодарно аплодировать. Саша поднялся на сцену, простер руку, призывая к молчанию. И когда обескураженный зал затих, Саша раздельно произнес:

– Этот актер, которому вы все хлопаете, три дня назад ударил женщину, и она сейчас лежит в больнице с сотрясением мозга.

Настала пауза. Потом раздался свист, улюлюканье. Самаркандцы – народ наивный и темпераментный, как сицилийцы, и в зале разразился скандал, вполне итальянский.

Д’Артаньян больше не решался выйти на сцену, боялся, что в него чем-нибудь кинут.

Скандал, как пожар, перекинулся на город. Узнали все обыватели и все начальство. И вот тогда Прима со своим мужем, с цветами, фруктами и виноватыми лицами явилась к Лие в больницу. Прима плакала и просила понять. Муж не плакал, сдержанно сглатывал скупые мужские слезы. И Лия чувствовала себя почти мучительницей, так как являлась причиной этих слез. Теперь от нее зависело: останутся они в театре и вообще в городе или побредут, как калики перехожие, перекинув за спину котомочку и взяв за руки двух маленьких детей.

Лия выписалась из больницы. Вызвала меня из Москвы. И вот мы решаем вопрос вопросов. Я замечаю, что Лия бледна, с обширными синяками под глазами. Нравственные и физические мучения соединились воедино.

– Что делать? – спросила Лия, проникая в меня глазами.

– Ничего не делать. Твое великодушие достанет их больше, чем твоя злобность.

– Их ничего не достанет. Знаешь, что такое бессовестные люди? Это люди, у которых нет совести. Вот у них ее и нет.

– У них нет, а у тебя есть.

– Но если я спущу, другой спустит, они же разрастутся, как пенициллиновые грибы.

Я чувствую, как змея мстительности поднимает голову и затыкает мне горло. Но я усилием воли надавливаю на эту голову.

Не надо ни мстить, ни уходить из жизни, что тоже месть. Не надо кончать с собой и с ними. Они сами с собой покончат. Умереть не умрут, но будут носить пустое тело, без души.

– Переориентируйся, – сказала я. – Месть – плохая советчица в делах.

– А помнишь: «Но сохранил я третий клад, последний клад, святую месть. Ее готовлюсь Богу снесть»?

– Вот Богу и снеси. Сама этим не занимайся.

Во дворе залаял Карай, но не по поводу кошки, а в связи со своими прямыми обязанностями: не пускать чужого. Это пришел гид Игорь, которого Лия специально вызвала в мою честь.

Игорь – наполовину поляк, наполовину узбек. Такое впечатление, что разные крови не смешались в нем, а дали нечто вроде сыворотки.

– Какая программа? – спросила Лия.

– Регистан, Гур-Эмир, Биби-Ханым, обсерватория Улугбека, – перечислил Игорь.

– Надо взять такси, – предложила Лия. – А то мы за день не уложимся.

– Не резон, – возразил Игорь. – Мы будем торопиться и не сможем сосредоточиться.

– А можно я никуда не пойду? – попросила я.

– Как это так?… – оторопела Лия. – А зачем же ты приехала?

– К тебе.

Игорь ушел. Я слышала, как они пререкались во дворе. Лия совала ему деньги, а он не брал. Так и не взял.

Лия вернулась.

– А может, зря не пошли? – засомневалась она.

– Я бы все равно ничего не увидела, – созналась я.

Я была перегружена предыдущими впечатлениями своей жизни.

– А ты как? – спохватилась Лия. До этого мы говорили только о ней. – Хорошо, наверное. У тебя не может быть плохо.

– Почему?

– Потому что ты самая красивая и самая умная. Все остальные – стебли в сравнении с тобой.

– Может быть, кому-то кажется иначе…

– Дуракам, – с уверенностью сказала Лия.

Я промолчала. Я-то знала, что я – не самая красивая и не самая умная, а одинокая и стареющая пастушка. Но ее уверенность была мне необходима.

За окном стемнело резко, без перехода. Было светло, вдруг стало темно. А может быть, я редко смотрела в окно. Первый раз – днем. Второй раз – вечером.

Но так или иначе, день близился к концу.

Что было в этом дне?

Дом на земле, весна, подснежник, дети: Диана и Денис; звери: кошка, собака; плов; Дузе – все это как ведро чистой до хрустальности колодезной воды, которое залили в мою шизофрению, и она стала пожиже, пополам с чистой.

Но главное, конечно, это не плов, и не весна, и не отказ от мести. Главное – Лия. Случайная Настоящая Подруга. Завтра утром я улечу обратно, и мы снова не увидимся пять лет. Но Лия – есть, ее звонок раздастся вовремя, не раньше и не позже, и я приеду к ней вовремя. Не опоздаю ни на час.

Как можно выбрасываться в окно, когда на земле, пусть на другом ее конце, живет человек с идентичной душой. Даже если выбросишься в горячке, то надо одуматься в пути, за что-то уцепиться, за дерево или за балконные перила, приостановить движение и влезть обратно тем же путем. Как в обратной киносъемке.

Перед сном мы выходим во двор. Со двора – на улицу.

Посреди улицы густо стоят высокие чинары. Свет фонарей делает их кроны дымными. Луна в небе – как среднеазиатская дыня.

Мы идем вдоль длинной сплошной высокой стены, а навстречу нам медленно, тоже прогуливаясь, – два молодых узбека в халатах. И мне кажется, что я гуляю по территории сумасшедшего дома.

К нам осторожно приблизилась собака, рыжая, как лиса. Ее уши были срезаны до основания, и собака выглядела так, будто на нее надели купальную шапку.

Я догадываюсь: уши срезают для того, чтобы собака лучше слышала приближающегося вора. Она была до того худая, что можно пересчитать все ребра. Я достала из кармана баранку и бросила собаке. Она поймала ее на лету, сразу заглотнула и, видимо, подавилась. Пошла от меня, осторожно и недоуменно неся свое невесомое тело. Наклонила голову, вернула на землю баранку, после этого уже с толком съела и снова подошла ко мне.

Меня вдруг пробил озноб, и я затряслась так, как будто я только что вылезла из осенней речки на берег.

– Ты замерзла? – удивилась Лия.

Я куталась в чопан. У меня зуб на зуб не попадал. А собака стояла и смотрела, чуть склонив свою круглую голову.

Это был не холод. Просто сострадание и нежность возвращались в меня. Так, наверное, возвращается душа в заброшенное тело, как хозяин в пустующий дом.

Вторник

– Папа звонил, – сказала Машка Кудрявцева, глядя на меня исподлобья.

Я увидела по ее лицу, что она знает ВСЕ, но не знает, знаю ли я, и боится нанести мне душевную травму.

Врать она, бедная, не умеет, и на ее детском личике столько всего, что я не могу смотреть. Наклоняюсь и расстегиваю дорожную сумку. Достаю подарки: чопан, тюбетейку, казан для плова и кумган – кувшин для омовения. В Москве это все неприменимо, включая казан, так как он без крышки и не лезет в духовку.

– Кому звонил, тебе или мне? – спрашиваю я.

– Разве это не одно и то же?

– Конечно, нет. Ты – это ты. А я – это я.

Я даю ей право на самоопределение, вплоть до отделения. Право на автономность. Но она отвергает это право:

– Глупости. Я – это ты. А ты – это я.

Мне тяжело существовать на корточках, и я сажусь на пол.

– Мама, у меня к тебе очень, очень важное дело. Я хочу поехать с Костей на каникулы к ним на дачу.

– Хочешь, так поезжай, – отвечаю я.

Машка не ожидала такого поворота событий. Она приготовилась к моему сопротивлению, а сопротивления не последовало. И было похоже, как если бы она разбежалась, чтобы вышибить дверь, а дверь оказалась открытой. Машка мысленно поднялась, мысленно отряхнулась.

– К тебе хочет зайти Костина мама. Выразить ответственность.

– Какую еще ответственность? – насторожилась я.

– За меня. Вообще…

– А зачем?

Хотя глупый вопрос. Это, пожалуй, самое главное в жизни – ответственность друг за друга.

Я поднимаюсь. Подхожу к окну. Смотрю, как метет мелкая колкая метель.