Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

• Название: Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)
• Автор: Марк Твен
• Жанр: Классическая проза

Марк Твен (англ. Mark Twain, настоящее имя Сэмюэл Лэнгхорн Клеменс (англ. Samuel Langhorne Clemens); 30 ноября 1835, посёлок Флорида (штат Миссури) —21 апреля 1910, Реддинг (штат Коннектикут); похоронен в Элмайре (штат Нью-Йорк) — американский писатель, журналист и общественный деятель. Его творчество охватывает множество жанров — юмор, сатира, философская фантастика, публицистика и др., и во всех этих жанрах он неизменно занимает позицию гуманиста и демократа.

Уильям Фолкнер писал, что Марк Твен был «первым по-настоящему американским писателем, и все мы с тех пор — его наследники», а Эрнест Хемингуэй писал, что вся современная американская литература вышла из одной книги Марка Твена, которая называется «Приключения Гекльберри Финна». Из русских писателей о Марке Твене особенно тепло отзывались Максим Горький и Александр Куприн.

---

— Да маг, — говорит он, — может вызвать прорву джиннов и они тебя в лапшу изрубят, ты и «мама-папа» сказать не успеешь. Они же все ростом с дерево, а толщиной в церковь.

— Ладно, — говорю, — а положим, мы разживемся джиннами, которые нам помогать будут, — смогут они эту прорву расколошматить?

— Как это ты ими разживешься?

— Не знаю. Те же их как-то добывают.

— Ну, те, — те трут старую жестяную лампу или железное кольцо, вот джинны сразу и сбегаются — с громом, молниями и клубами дыма, — и чего им не прикажешь, все тут же и сделают. Им, знаешь ли, ничего не стоит целую дроболитную башню из земли с корнем выдрать и треснуть ею по башке директора воскресной школы — да и вообще кого угодно.

— А кто ж это их сбегаться-то заставляет?

— Как это, кто? Тот кто лампу трет или кольцо. Они рабы того, кто владеет кольцом или лампой, и делают все, что он им велит. Велит построить дворец в сорок миль длиной из одних брильянтов и наполнить его до крыши жевательной резинкой или чем он захочет, а заодно уж притащить из Китая дочь императора, чтобы он на ней женился, и они обязаны все это выполнить, да еще и до того, как солнце взойдет. Мало того: они обязаны твой дворец по всей стране таскать, куда тебе только захочется, понял? — Ну ладно, — говорю я, — только, по-моему, простофили они, эти твои джинны, — могли бы и дворец прикарманить, и собой вот так вот вертеть не позволять. Больше того, будь я одним из них, послал бы я этого проходимца с лампой в Иерихон загнал, вместо того, чтобы бросать все мои дела да мчаться к нему, как только он ее потрет.

— Скажешь тоже, Гек Финн. Да ты просто обязан являться к нему, если он ее потер, хочешь — не хочешь.

— Да? Это когда я ростом с дерево, а толщиной, как церковь? Ладно, явлюсь я к нему, но только, спорим на что хочешь, а он у меня в два счета залезет на самое высокое дерево, какое найдется в округе.

— Какую ты чушь несешь, Гек Финн, просто уши вянут. Тебе, по-моему, ничего втолковать нельзя — болван-болваном.

Дня два или три я все это обмозговывал, а после надумал сам проверить, правду Том говорил или нет. Разжился старой жестяной лампой и железным кольцом, ушел в лес и тер их там, тер, пока не вспотел, как индеец, и все прикидывал, какой я дворец построю, да как его продам; но так ничего и не добился, никакие джинны ко мне не прискакали. И я решил, что вся эта ерунда — очередное вранье Тома Сойера. Я так понимаю, что сам-то он верил и в А-рабов, и в слонов, ну а у меня на этот счет другое мнение. Самая что ни на есть воскресная школа, пробу негде ставить.

Глава IV Пророчество волосяного шара

Ну и вот, прошло месяца три или четыре, зима была в самом разгаре. Я чуть не каждый день ходил в школу, читать выучился и даже писать немного, а таблицу умножения вызубрил аж до шестью семь тридцать пять — правда, дальше у меня дело не пошло, да, думаю, и не пойдет, проживи я хоть целую вечность. Вообще я в этой самой математике никакого смысла не вижу.

Поначалу у меня от школы просто с души воротило, но мало-помалу я начал к ней привыкать. Если совсем уж невтерпеж становилось, я ее прогуливал, а на следующий день меня, понятное дело, пороли и это шло мне на пользу, как-то так встряхивало. В общем, чем дольше ходил я в школу, тем легче мне становилось. И к порядкам в доме вдовы я тоже стал привыкать, не так уж они меня теперь и донимали. Жить под крышей и спать в кровати штука, конечно, нелегкая, но я, пока холода не наступили, удирал иногда в лес и отсыпался там по-человечески, отдыхал. Старая жизнь нравилась мне куда больше, однако я понемногу свыкался с новой и, в общем, понял, что и она тоже ничего себе. Вдова говорила, что я делаю успехи — медленно, но верно, — что у меня это неплохо получается. Что ей за меня не стыдно.

И вот, как-то утром опрокинул я за завтраком солонку. Хотел я побыстрее схватить щепотку соли и бросить ее через левое плечо, чтобы невезение отвести, но тут встряла мисс Ватсон и соль мне взять не позволила. «Убери руки, Гекльберри, — говорит, — не можешь ты не насорить!» Вдова за меня заступилась, да ведь добрым словом злую судьбу не отвадишь, уж я-то знаю. Вышел я после завтрака из дому перепуганный, просто до дрожи, и все гадал с какой стороны меня стукнет и чем. От некоторых напастей увернуться, худо-бедно, а можно, но тут был не тот случай, так что я и не рыпался — просто брел нога за ногу, приуныв, да по сторонам озирался.

Ну, дошел я по парку до высокого дощатого забора, перебрался через него — там для этого ступеньки такие были устроены. А утром снежок выпал, с дюйм примерно, и я увидел на нем чьи-то следы. Кто-то поднялся от карьера, постоял немного у перелаза, а после пошел вдоль забора. Странно — стоял-стоял человек, а в парк так и не сунулся. Я собрался было пройтись по следам, но сначала нагнулся, чтобы получше их рассмотреть. В первый-то миг я ничего не увидел, но уж во второй… Крест из гвоздей на каблуке левого башмака, чтобы, значит, чертей отваживать.

Через секунду я уже несся вниз по холму и все оглядывался на бегу, но, правда, так никого и не увидел. И очень скоро оказался в доме судьи Тэтчера. А тот и говорит:

— Что-то ты совсем запыхался, мой мальчик. Тебе нужны твои проценты?

— Нет, сэр, — отвечаю я, — а что, есть проценты?

— О да, вчера вечером поступили, за полгода — больше ста пятидесяти долларов. Для тебя это целое состояние. Знаешь, давай-ка я присоединю их к шести тысячам, а то ведь, если ты их возьмешь, так потратишь ни на что.

— Нет, сэр, — говорю, — не хочу я их тратить. Не нужны они мне — и шесть тысяч тоже не нужны. Я хочу, чтобы вы их себе взяли, хочу вам их отдать — вместе с шестью тысячами.

Он удивился. Не мог понять, что на меня нашло. И говорит:

— Постой, мой мальчик, что ты этим хочешь сказать?

Я говорю:

— Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, просто возьмите деньги, ладно?

А он говорит:

— Совсем ты меня с толку сбил. С тобой случилось что-нибудь?

— Прошу вас, возьмите деньги, — говорю я, — и ни о чем не спрашивайте — тогда мне врать не придется.

Он некоторое время вглядывался в меня, а потом говорит:

— Ага-а! Кажется, понял. Ты хочешь продать мне все, чем владеешь, — продать, а не отдать. Очень правильная мысль.

Потом он написал что-то на листке бумаги, перечитал написанное и говорит:

— Ну, так; видишь, тут сказано: «за вознаграждение». Это значит, что я купил у тебя твои деньги и заплатил за них. Вот тебе доллар, получи. И распишись вот тут.

Я расписался и ушел.

У Джима, негра мисс Ватсон, был волосяной шар размером с добрый кулак — Джим добыл его из бычьего сычуга и гадал по нему. Говорил, что в шаре засел дух, который все на свете знает. Ну и я тем же вечером пошел к нему и сказал, что папаша мой вернулся, — это ж я его следы на снегу видел. И мне хотелось узнать, что он задумал, и надолго ли здесь задержится. Джим вытащил волосяной шар, пошептал над ним что-то, потом поднял его повыше и уронил. Шар шлепнулся на пол и откатился примерно на дюйм. Джим попробовал еще раз, и еще — то же самое. Тогда Джим опустился на колени, приложил к шару ухо, прислушался. Без толку — Джим сказал, что шар говорить с ним не хочет. Он, дескать, иногда задаром разговаривать не желает. Я сказал, что у меня есть старый осклизлый четвертак, поддельный, проку от него все равно никакого, потому что на нем сквозь слой серебра медь проступила, да его и так никому не сбагришь, даже без меди, — уж больно он скользкий, будто салом намазанный, сразу видно, что это за добро. (Насчет выданного мне судьей доллара я решил помалкивать.) В общем, монета, конечно, никудышная, сказал я, но, может, шар ее примет, может, он разницы-то и не заметит. Джим понюхал четвертак, покусал, потер в пальцах и сказал, что знает, как сделать, чтобы шар принял его за настоящий. Надо, говорит, надломить картофелину, засунуть в нее четвертак и оставить там на ночь, а наутро от меди и следа не останется, да и сальным он больше не будет, так что любой человек в городе примет четвертак, не моргнув глазом, а уж волосяной-то шар тем более. Вообще говоря, насчет картофелины я и раньше все знал, да как-то забыл.

Джим засунул четвертак под шар, снова встал на колени, прислушался. И сказал, что на этот раз шар в полном порядке. Сказал, что, если мне охота, он готов все мое будущее рассказать. Я говорю, ну давай. В общем, волосяной шар поговорил с Джимом, а Джим мне все передал. Вот так:

— Ваш отец покамест и сам не знает, что ему делать. То говорит, что уйдет отсюда, а потом говорит — останусь. Вам лучше всего сидеть тихо — пускай старик сам все решит. Вокруг него два ангела крутятся. Один весь белый, аж светится, а другой черный. Белый наставляет его на правильный путь, но, как только наставит, тут же подлетит черный и все дело изгадит. И который, в конце концов, верх возьмет, сказать пока ну никак нельзя. Зато у вас все будет хорошо. Ждут вас в жизни большие горести, но и большие радости тоже ждут. Придется вам и битым быть, и поболеть, но вы каждый раз будете поправляться. И встретятся вам в жизни две женщины. Одна вся такая светлая, а другая черноволосая. Одна богатая, другая бедная. Вы первым делом женитесь на бедной, а уж потом на богатой. Главное, держитесь подальше от воды, не рискуйте собой, потому как вам суждено быть повешенным.