Ирина Кнорринг - Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1

• Название: Повесть из собственной жизни: [дневник]: в 2-х томах, том 1
• Автор: Ирина Кнорринг
• Издательство: АГРАФ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0366-6

Дневник поэтессы Ирины Николаевны Кнорринг (1906–1943), названный ею «Повесть из собственной жизни», публикуется впервые. Первый том Дневника охватывает период с 1917-го по 1926 год и отражает ключевые события российской истории XX века, увиденные глазами «самой интимной и камерной поэтессы русского зарубежья». Дневник погружает читателя в атмосферу полунищей, но творчески богатой жизни русских беженцев; открывает неизвестную лакуну культурной жизни русской эмиграции — хронику дней Морского корпуса в Бизерте, будни русских поэтов и писателей в Париже и многое другое.

---

Но все это теперь далеко. Я так только мельком записала, да и не то, что хотела. Вот, может быть, еще напишу «Балладу о ликвидации». А ведь осталось всего четыре дня (до отъезда. — И.Н.). И нет больше радости. А вот почему: получили сегодня письмо от Жуков, где они предлагают сдать нам две комнаты, очень дешево — 175 фр<анков>, но в Севре, а это черт знает, как далеко от Парижа. И главное — жить с Жуками. С Жуками! Для меня вся прелесть Парижа заключалась в том, чтобы порвать все с Сфаятом и начать новую жизнь с новыми людьми. А тут, на вот — с Жуками. Господи! Да что же это?

9 мая 1925. Суббота

Вот, может быть, в последний раз пишу в Сфаяте. Может быть, завтра уже уложим корзину, и тогда придется укладывать портфель. Сегодня уложили чемодан, завтра с утра пойдем с Папой-Колей на колодезь стирать, потом — прощальные визиты — слава Богу, немного их теперь. Послезавтра — укладываться окончательно и — в город. На кладбище зайти, потом к Елене Николаевне и Алекс<андре> Михайловне. А там и едем. Вот только погода — дрянь. Сыро, и вечером такой туман был, что дальше сосен ничего не видно. Жаль, мне бы хотелось уезжать в яркий солнечный день.

А я сейчас так полна мыслями об отъезде, что ни на чем другом мысли не сосредоточиваются: ни на Алмазове, ни на письмах Мимы. Скорее бы уж…

Тетрадь VIII 25 мая 1925 г. — 14 сентября 1926 г. ПАРИЖ

25 мая 1925. Понедельник. Sèvres[366]

Вот уже совершилось. Вторую неделю мы в «Париже»[367]. И что же? Доехали морем скверно. Да, уезжать как-то не было грустно, а, прощаясь с Бимсом, я чуть не заплакала. Ведь мне только его и жаль.

В Марселе мы все ждали половинного проезда[368] от б<ывшего> русского консула, вышла старая канитель, в общем, мы целый день провели в русском лагере, потом плюнули на все и поехали. Что за ужас этот русский лагерь! Какое там сравнение с Надором! Не то что цветика, и травинки нет, маленькие хибарочки, Бог знает из чего сделанные, и пыль, пыль, пыль.

Да, поехали. И скверно начали, т. к., переходя пути, Мамочка упала на рельсы и разбила себе колено. Все мы нервничали, ругались, волновались и т. д. Ехали хорошо, я почувствовала себя в своей тарелке.

В Париж приехали в пятницу утром. Нас встретили: Александр Александрович Жук, Леня Крючков, Сережа Шмельц, Вася и Володя Доманский. С Gare de Lyon до Gare St-Lazare[369] ехали на такси, и я была несчастным человеком. Только любопытство удерживало меня от вскрикиваний. Особенно поразили меня велосипедисты, как это они еще ухитряются проползать в этой гуще!

Приехали в Севр. Ну, скверно начало. Все-таки Сфаят нас избаловал, я вот до сих пор не писала только потому, что нет в своей комнате своего стола. Сейчас никого нет дома, вот я и пишу. Эх!

В первый же день мы с Папой-Колей поехали в редакцию «Новостей».[370] Очень понравился мне Волков и Демидов, а Милюков произвел впечатление «генерала»; да и обращение с ним тоже как будто «под-генеральское».

На другой, кажется, день ходили все с Петром Александровичем на Place de la Concorde[371]. Сидели на площадке Тюльери и смотрели. Действительно, красивая и интересная площадь. Мамочка подобрала удачное выражение: «заводная игрушка»,[372] и теперь Папе-Коле хочется, чтобы я написала на эту строку стихотворение.

В воскресенье был Вася. Произвел на меня очень грустное впечатление: дошел до такой точки, что уже «ничего не хочется». Ой, как я боюсь до этого дойти!

Понедельник… да, мои именины. Ходили с Папой-Колей в книжный магазин Коварского. И совсем случайно я нашла № 3–4 «Своими путями», где было мое стихотворение. Но Цветаева его так невозможно «поправила», что я расстроилась, разозлилась, а потом рассмеялась. Сегодня написала в редакцию довольно ругательное письмо.

Что же еще было? В среду были у Волковых. А все-таки это совсем не то, что я ждала.

Была два раза в Passage Bosquet[373]. Один раз — у Лидии Антоновны, другой раз — у Наташи. Встретила у Наташи Киру Тыртову, обещала прийти к ней.

Что же еще? Мамочка пошла сегодня в первый раз в мастерскую м<ада>м Демидовой. Очень ей не хотелось, и я ее понимаю. Жалко. Я все хотела поступить на завод, может быть, и поступлю еще, только очень меня отговаривают. Пока я буду брать вышиванье, говорят, что очень выгодно. Если лучше, чем в мастерской, то Мамочка будет вышивать, а я поступлю на завод. Все равно на какой. Я не боюсь, что плохо будет и в физическом и в моральном отношении. Мне надоело только сидеть без работы. Сегодня ездила с Марией Андреевной к мадам Гофман за вышиваньем, но там вышла какая-то задержка и работы пока нет. Настроение грустное, особенно по вечерам: читать нечего, делать нечего, писать негде, да и тоже нечего. Разве письма Миме? От него я уже получила здесь три письма, они мне очень приятны.

Вот и все, кажется. Поживем — увидим.

29 мая 1925. Пятница

Да, забыла записать самое главное: были в Лувре. Много там интересного. Всего мы, конечно, не видали, да и нельзя там, в один раз, хотя бы и быстро, обойти все залы. Очень большое впечатление произвела на меня Венера Милосская. Идя туда, я думала: «Ерунда, что Венера и Джаконда должны мне больше всего понравиться», — а на самом деле так и было. Перед Венерой я бы могла просидеть часами, не отрывая глаз. Замечательное у нее лицо, особенно взгляд. Нельзя его передать словами: такой гордый, глубокий, смотрящий в себя и, в то же время, куда-то в пространство, и — грустный. У Джаконды хорошая улыбка.

Интересен отдел живописи в смысле историческом, жаль, что мы не дошли до современной. А чего стоят комнаты египетские и ассирийские! На одну Ассирию нужно бы потратить целый день, чтобы осмотреть детально.

Во вторник осматривали Cité[374]. Прежде всего, попали в Palais de Justice[375], но я там чувствовала себя очень неловко, все мне казалось, что публике тут не полагается быть. Да и интересного там мало. Само по себе здание красивое. В Notre-Dame чувствуется древность. Одинакова интересна она (церковь. — И.Н.) и внутри и снаружи. Ну да об этом нечего говорить, все равно ничего нового не скажешь. Много было о красоте этой церкви сказано и написано. Что же прибавить? Повторяю: чувствуется древность. Сами стены говорят, что над ними работало несколько поколений. В башне темная узкая винтовая лестница, в 377 ступеней, ведет на балкон и на самый верх. По балкону можно было бы обойти все здание, но заперто. Химеры облокачиваются на перила и смотрят на город. Сторожиха показывала нам колокол, очень красивый у него звук: она проводила ключом по стенкам его. Очень интересно само по себе здание со всеми его контрофорсами и завитушками, не говоря уже о деталях.

Потом были в Ste-Chapelle при Palais de Justice. Там очень красиво. Стены сплошь, почти от самого пола и до потолка, состоят из цветных стекол. Какой-то дождь разноцветных огней. Жаль только, что убран алтарь, это несколько нарушает общее впечатление. Но все-таки красиво. У меня есть открытка, но не передает и сотой доли красоты всей капеллы. Наконец, пошли в Conciergerie[376] при том же Palais de Justice, место, где каждый камень воскрешает Французскую революцию. В сущности говоря, это — Чека. Нас гид водил. Показывал, где помещались заключенные, где была стража.

Показывал комнату в стене, вернее клетку, где шли приготовления к казни: резали волосы и связывали руки. Дальше — коридор и дверь, через кот<орую> водили на казнь. Провел в камеру, где провела последние дни Мария Антуанетта; рядом — камера Робеспьера, а следующая — зала, где было последнее собрание жирондистов. Теперь она превращена в маленький музей. Под стеклянным колпаком стоит стул Марии Антуанетты, распятие, кот<орое> она целовала перед казнью, ее последняя записка, наколотая булавкой, ключи, замки от дверей тюрьмы и сами двери. Вдоль стен, под стеклом — документы: записки, письма, на стене — нож от гильотины. Все это производит громадное и страшное впечатление.

Вечер. Мамочка с Папой-Колей ушли к Девьерам, я осталась. Парижская погода так повлияла на мой ревматизм, что я опять не могу ходить и чуть не плачу от боли, когда ступаю. Только в Сфаяте у меня болела левая нога, а сейчас правая. Это очень досадно: завтра или послезавтра литературный вечер клуба молодых писателей, выступает Борис Зайцев, Тэффи и целый ряд молодых поэтов, о кот<орых> я и не слыхала. Вход свободный. Да и пора наконец мне начать действия и самой попасть в члены этого клуба. Да, попадешь, калекой-то…

Сейчас написала письмо Миме. Почему Миме, а не Леле? Не знаю. И мне как будто даже неловко. Ведь не может же быть, чтобы Мима был мне ближе, чем Леля! Писала ему о том, что видела в Париже, о тех мыслях о чем-то вечном и нерушимом, кот<орые> возникли у меня на балконе Notre-Dame, о том, как далеко от нас те «новые люди», кот<орых> я думала встретить в Париже. Писала, что часто вспоминаю Сфаят; да, но не с «теплым чувством», а просто без всякого чувства; вспоминаю его дороги, горы, виды, сосны на фоне заката, игру в футбол, теннис и всегда — Бимса. Да, мысли у меня еще там, хотя после таких воспоминаний почти не бывает грустно.